Саат. Город боли и мостов
- -
- 100%
- +
– Да погоди ты.
– Ёршик её нашёл, эту никсу.
– И что?! Вы теперь всех без разбору в Крепость тащите? Пустое место глаза мозолит?
– Сядь. – Одно слово, брошенное Сомом, звучит как приказ.
Ёршик перегибается через перила, машет Нуре рукой, а затем скатывается вниз. Она осторожно нащупывает ступеньки босыми ступнями. Сквозняк целует пальцы.
– Нура, – зовёт Сом, – войди, пожалуйста.
Она перекидывает за спину недоплетённую косу и оправляет подол. Ещё недавно ей в голову не приходило, что станет подстраиваться под чужие правила, а вот же…
«Мир говорит с нами, – голос Сатофи призрачен и тих, – порой вкрадчиво, а иногда во всю мощь. Он может советовать, а может приказывать. Мудрый да прислушается».
В кухне ждут пятеро братьев.
Взгляд, встретивший Нуру, полон гнева и неприязни, будто она в чём-то виновата.
Скат сидит у окна, скрестив на груди руки. Он одет в чёрное: капюшон куртки и впрямь напоминает морского ската, опустившего плавники на плечи. Угольные волосы собраны в хвост на затылке. Запястья украшают широкие плетёные браслеты, а шею с левой стороны – чернильный рисунок. В ухе поблескивает медная серьга. Смуглая кожа, немногим светлее, чем у Нуры, выделяет его среди братьев. На сведённых от недовольства скулах ходят желваки.
Скат молчит.
Нура дышит глубоко. Сатофи говорил, у богатых имперцев есть особые клетки – аквариумы, – в которых они держат редких рыб, чтобы наблюдать за ними через стекло. Быть такой рыбой она не желает.
– Кауа э'тиро, – произносит она отчётливо.
«Не смотри на меня».
Нура сама не знает, почему переходит на родной язык, но Скат неожиданно легко отвечает:
– Ахау ма.
Только оседлые та-мери с восточных островов так выговаривают певчие6 звуки.
«Заставь меня». Без вызова или насмешки, но во взгляде тлеют угли. Его лицо меняется, когда Скат замечает подвеску на шее Нуры. Долго, очень долго он не может оторвать взгляд от жемчужины.
Нура сдерживает вдох и едва не накрывает амулет ладонью, чувствуя внезапный огонь между ключицами.
Карп присвистывает. Он единственный из братьев стоит, опершись локтем о притолоку, и покусывает щепку, которую от изумления роняет изо рта.
– Так вы, ребята, теперь без нас можете чирикать? Требую перевода немедленно! – Он поднимает руку. – Кто ещё?
Шутника не поддерживают. Горчак сосредоточенно вытирает стакан. Ёршик опускается прямо на пол, на подстеленную рогожу, в ожидании, что решат старшие.
Сидящий во главе стола Сом подаётся вперёд.
– Повтори, что сказал. На имперском.
Лицо Ската не меняется.
– Рад знакомству, говорю.
Глава братства переводит взгляд на Нуру. Она, чуть помедлив, кивает:
– Всё так.
Карп хлопает в ладоши.
– Ну, раз так!.. – Он широким жестом двигает табурет. – Прошу к столу, мона. Есть, правда, нечего, мы разлили Сомову похлёбку, пока тащили котёл. Скажу в оправдание: это Малой виноват.
– А чего сразу я?!
– А кто под ноги лез?
– Подтверждаю, – вставляет Горчак.
– Замолчите. – Сом устало трёт глаза. – Мы ещё не проголосовали.
Карп фыркает:
– А надо? И так всё понятно.
– Наш друг решил за всех, – холодно чеканит Скат.
Они с Карпом напоминают вспыхнувший огонь и острый лёд, о края которого можно порезаться при неосторожном касании, – две противоположности.
– Каждый решает за себя, – говорит Сом, – и каждый будет услышан. Это правило, на котором держится Братство. Давайте не будем наступать друг другу на горло. Высказывайтесь по очереди. – Он переводит взгляд на Нуру. – Не стой, мы не в суде. Никто из нас тебе не угрожает, но для начала… Мы хотим услышать твою историю. Справедливо?
– Да.
Она садится на табурет, придвинутый Карпом. Тонкие пальцы бегут по складкам на платье, расправляя ткань. Пятеро чужаков кажутся такими разными: кто-то глядит на неё испытывающе, кто-то – с любопытством или сочувствием, как маленький Ёршик. Он почему-то вызывает самое тёплое чувство, не только из-за возраста.
«Это я тебя нашёл!»
– Был шторм. Тайо'не… «Большие волны», – начинает она, подбирая слова.
Заплатить историей – меньшее, что может Нура, и всё-таки описать правду можно по-разному. Скажи трём людям слово «вода»: один представит дождь, другой – зеркальный пруд со звёздами кувшинок, а третий – морской прибой. Кто из них прав?..
– Вы знаете про остров Первого Огня?
Братья обмениваются взглядами.
Скат поясняет:
– Хвост Цепи. Первые колонисты не добрались туда из-за хвори, а для та-мери это место – вроде святыни. Они проходят посвящение у подножия вулкана.
– Но это же бред, – усмехается Горчак. – Слишком далеко, чтобы её выбросило к нам. Любой бы утонул.
– Продолжай.
Сом делает жест, чтобы другие не перебивали, однако Нура отвлекается сама:
– Я могу спросить?
– Спрашивай.
– Ты полукровка? – Она смотрит на Ската, не моргая. – Я хочу понять, откуда ты знаешь наш язык. Если ты связан с племенем…
– То что? – Карие глаза хищно щурятся. – Договаривай.
Зря она спросила. Свой не воспринял бы её враждебно. Все та-мери – семья, нет ничего важнее.
– Может, ты показал бы дорогу… отвёл меня к ним, – заканчивает Нура севшим голосом.
Скат хмыкает, накидывая капюшон.
– Найди себе другое платье.
Он бросает на стол позолоченный кругляш – должно быть, медальон, состоящий из двух половинок – и несколько медных холов, обращаясь к Сому:
– Улов за сегодня невелик. Я голосую против, а вы можете играть в Рассветных братьев. Я буду на Маяке до завтра, разведаю обстановку – дам знать.
Сом окидывает его тяжёлым взглядом.
– Выйдем на пару слов.
Вместе со сквозняком в Крепость рвётся запах жухлой травы и соли. Хлопает дверь. Снаружи окончательно стемнело, и Скат растворяется в ночи.
Интересно, что он Сом сказал ему напоследок?
– Ну да ладно, – Карп оттягивает воротник, – глотнём свежего воздуха, а то душно стало. Скат не из ваших, мона Веснушка, не переживай. Он родом из солнечной Талифы, города Янтарных Песков, тысячи колодцев, портовых дев и щипачей. Выучил язык, мотаясь за хозяином: тот плавал по свету в поисках сокровищ – научных открытий, как он врал имперским властям. На тамерийскую культуру ему было сра… сразу и решительно всё равно. – Делая вид, что поперхнулся, Карп кашляет в кулак. – История умалчивает, сколько храмов они разграбили к югу от Ядра, но помер хозяин от лихорадки, когда наш друже был слегка постарше Ёршика. Так всё было, компадре?
– Примерно, – отзывается вернувшийся Сом. – У него нет связи с племенами. Да и, по-честному, ни у кого из нас нет. Карантин отрезал Клиф от Ядра, то есть «сердца» доминиона, я упоминал по пути.
– Я не совсем понимаю… – Нура пытается сладить с потоком услышанного, но истощённое тело противится. Она будто стоит у подножия водопада, и струи бьют по макушке не переставая.
Горчак вдруг поднимается с места, наливает в протёртый до скрипа стакан воду и протягивает Нуре.
– Карантин – это когда болеют. Все. Или многие, – поясняет он. – Власти запирают ворота, охраняют входы и выходы. Порт не принимает корабли, а жители сидят по домам. Во Внутреннем круге спокойно, хотя богатеи жалуются на то, что теряют деньги из-за вставшей торговли. Бедняки из Внешнего круга голодают. Мародёры наживаются как могут. Жулики продают «лекарство» тем, кто верит. Монахи из Удела Боли молятся и бьют в колокол через двенадцать часов – голова от них пухнет. Короче, хаос и разруха.
– Хио ма, – шепчет Нура, – мне жаль. Я совсем не понимаю ваших порядков, но болезнь – всегда горе.
Она замечает, как Ёршик поднимается и выходит за дверь. Сом передаёт ему свёрток, извлечённый из кармана. Что под тряпицей, не разобрать.
Нура чувствует необъяснимую вину, но никак не может понять, за что именно. Будто своим появлением в Крепости она вскрыла рану, и оттуда хлынул гной. Может, не стоит расспрашивать сегодня: всё нужное придёт со временем.
– Да, – говорит Сом, – и всякий переживает горе по-разному. Не обижайся на Малого, он устал. Но хочет, чтобы ты осталась. Закончи историю, чтобы мы могли принять решение. Остальное – завтра. Всем нужно отдохнуть.
– Мне не на что обижаться, – она качает головой, – я здесь лишняя… Я понимаю. Если бы в племени оказался чужак, Сатофи захотел бы услышать его историю, прежде чем выделить место на плоту.
– Это ваш старейшина?
– Да.
– Он научил тебя языку? Ты говоришь почти без ошибок.
Нура кивает.
– Всему, что я знаю. Он самый мудрый из людей. Хотите – верьте, хотите – нет… – Она поводит плечами, настраиваясь на рассказ. – Он предупреждал меня в день испытания, что ничему нельзя верить. Река, бегущая через остров Первого Огня, соединяет два мира: наш и Реин-ги – там обитают демоны и духи. Я… – она спотыкается, хмурит брови, пытаясь восстановить по кусочкам свой путь, но воспоминание ускользает, как сон поутру. – Я прошла через лес и встретила те-макуту. Это ведьма, которая знает судьбы всех живущих. Она что-то сказала, а потом… – Нура сминает платье на коленях. – Земля дрогнула. Волны окатили берег, и с неба ринулся огонь.
Голос дрожит. Ей было страшно, очень страшно – не за себя, а за других, ведь она находится здесь, хотя и кажется, что первая душа Нуры осталась на острове.
– Я не помню… Не знаю, что стало с другими… где сейчас Плавучий дом.
Она даже в мыслях боится признать: их больше нет. Смешливых Джары и Ситы, красавицы Санаи, талантливых мастеров и сказочников, навигаторов и охотников за жемчугом… и Сатофи – тоже.
Он часто повторял, что в человеке заключён мир – необъятный, как море до самого дна. Для Нуры он был таким миром.
– Тебе повезло. – Горчак голосует первым. – То, что выжила, похоже на чудо. Я «за».
Он хлопает рукой по столу. Следом ложится ладонь Карпа, широкая, с несколькими шрамами на тыльной стороне: они тянутся багровыми полосами от костяшек до самого запястья.
– Вот это разговор, моны! Братство не бросает прекрасных дев в беде! – Он залпом осушает кружку. – Добро пожаловать, Веснушка. А впрочем, необязательно брать прозвище, если не хочешь. Это я так…
– Всё равно будет Никсой.
– И то верно.
– Правда, без хвоста.
– Да и зачем бы он? С двумя симпатичными ножками куда лучше.
– Добро пожаловать, – обрывает их Сом, поднимаясь из-за стола. – Половину сказанного можешь пропустить мимо ушей. Подумаем утром, что делать дальше. А пока… спи без страха. Если что-нибудь понадобится – разбудишь. Дай мне руку.
Он шагает к Нуре и завязывает вокруг её запястья шнурок: никаких украшений, просто кусок бечевы и двойной крепкий узел.
– Это символ Верёвочного Братства. Как я сказал, никто из нас тебе не угроза. В стенах Крепости ты под защитой.
Нура смотрит ему в лицо и опускает взгляд. Правда в том, что защиты нет. Нигде. Они сами сказали: город страдает от болезни, никто не покинет остров. Она заперта здесь.
– Ка-нуй. Спасибо.
– Там есть одна хитрость, пойдём покажу. – Голос Карпа звучит над головой. Резко обернувшись, Нура сталкивается с ним в дверном проёме. – Ох, это пустяки, подумаешь… В тесноте, да не в обиде, как говорят на севере империи. Тебе надо… ну, мыло? Что ещё положено барышням? Умывальник и клозет за кухней. Чулан тоже, но туда лучше не заглядывать. Вообще никогда.
Слова сыплются градом и отскакивают. Усталость накатывает комом тошноты, и Нура послушно следует за ним – снова на второй этаж. Стоит на пороге спальни, пока Карп двигает кровать, громыхая железной сеткой.
– Вот так. Дуть не будет. Столько раз заделывали щели, а всё равно… И небо видно, если на восток голову повернуть… – Он спохватывается и отходит, позволяя ей лечь.
Нура забирается под тонкое шерстяное одеяло – как есть, в чужой одежде.
«Найди себе другое платье».
Она вздрагивает, вспоминая черноту Скатовых глаз.
Кажется, Карп что-то говорит и она отвечает. Односложно, невпопад. Тогда шутник выходит и, плотно затворяя дверь, возвращается к братьям. Из коридора льётся жёлтый свет, но и он вскоре тает в грохоте гигантских волн, стоит только опустить веки…
СТРАНИЦА ТРЕТЬЯ. Маяк
20 день Заката, 299 г. от ВП
Окраина острова Ржавых Цепей, Маяк
Ненавистный город мигает огнями: с холма видно, как тесно жмутся друг к другу отблески во Внутреннем круге и как тонут во мраке бедные кварталы. Накануне в доках прогремело несколько взрывов, и ветер до сих пор доносит запах дыма. Клиф пахнет страхом и безысходностью. Скат завязывает концы капюшона, превращая его в лицевой платок, защищающий от пыли. В город ведёт не тоннель – крысиная нора, как он её называет. Ёршик бы с лёгкостью прошёл, а вот ему приходится потрудиться – оставить на плечах несколько синяков и ссадин, а потом долго кашлять и промывать глаза, чтобы не щипало от смрада.
Почти все тайные ходы, известные Братству, оказались перекрыты жандармами. «Никого не пускать, никого не выпускать» – звучал приказ, предельно ясный. При каждой мысли о пятнистых мундирах Ската захлёстывает волна гнева, поэтому он гонит воспоминания прочь. В узком лазе больно дышать, а злоба отнимает слишком много сил, забирая из груди воздух.
Последнее усилие – и он находит металлическую скобу. Всякий раз Скат молится, чтобы люк не запаяли и он сумел выбраться наверх. Без добычи они не протянут долго: рыба с приходом осени уйдёт от берега, и что останется? Только слизняков жрать – их на стенах Крепости навалом.
Подтянувшись, он упирается животом в медное кольцо и тут же оказывается на ногах.
Тишина. Патрулей не видно. Хотя… настоящей тишины в Клифе не бывает. Раньше по улицам бродили зазывалы, моряки распевали песни и хохотали девы из «Бирюзовой Лилии», гостеприимного дома моны Чиэры, в котором Скат бывал однажды. Он не рассказывал братьям обо всех встречах, но считал, что с бандой Змеевых сынов лучше поддерживать деловые отношения. Удильщики всегда имели товар: слухи и сплетни. Они извлекали новости, как фокусники – меченые карты из рукава, готовясь разыграть с пользой для себя.
О карантине Скат узнал одним из первых – благодаря им. Выменял добычу в Холодном доме, прежде чем залечь на дно. И всё-таки подвёл братьев.
Умбру подвёл.
Оглядываясь, он шагает к маяку. По левую сторону тянутся промышленные цеха, где даже среди ночи что-то лязгает и грохочет; сквозь трубы рвётся горький дым и снопы искр. По правую руку спят те, кто недавно кутил до утра. Боятся высунуть носы из-за дверей. Кутаются в иллюзию безопасности, как в насквозь дырявое, изъеденное молью одеяло.
Скат не судит. Он знает, что такое страх смерти, животный, сковывающий, заставляющий всё внутри цепенеть. Кто-то спасается бегством, кто-то бьёт в ответ, находя виноватых, но чаще люди просто замирают – в надежде, что обойдётся. Что их точно не затронет хворь…
Скат пережил её.
Пережил мастера Дьюра и то, что называли проклятием тамерийских руин. Всё это, казалось, было не с ним, в другой жизни – со смуглым мальчишкой по имени Сеох, который по утрам считал крикливых чаек. Чётное число – к добру, нечётное – к худу. У того мальчишки не было чернил под кожей и понимания, что он может без труда и угрызений совести убить человека.
Не одного – многих.
Он сворачивает раз, второй, выходит через подворотни на узкую тропку, что тянется вдоль берега, – к стоящему вдалеке маяку. Его круглый бок с дневной меткой светлеет на фоне неба. Скат поднимается на крыльцо и стучит по-особому: два раза медленно, три быстро. Дверь открывают не сразу.
– Какой глубинный демон тебя принёс?
– Я тоже рад встрече, мон Пепел, – усмехается он. – За порог пустишь? Или бросишь на съедение ветру?
Старый смотритель цедит пару ласковых слов себе под нос, но сторонится, пропуская гостя внутрь – ну узкую винтовую лестницу.
В жилой комнате горит газовая лампа – не масляная, к которым он привык. Здесь тесно, но по-своему уютно. Бывали дни, когда Скат – тогда ещё Сеох – поднимался на самый верх, на обзорную площадку, с которой остров представлялся маленьким; город лежал в устье скал, как на ладони, – а дальше начиналась бескрайняя и бездонная синева…
– С чем пришёл?
– Скорее, от чего, – хмыкает Скат. Оставаться в Крепости ему тошно. – Мои сегодня нашли девчонку. Из кочевого племени, но по-имперски говорит как дышит. На берегу выловили, будто рыбёшку.
– Ну, – хозяин хмурит седые брови, – а от меня что нужно?
Несмотря на одежду имперского кроя в цветах Клифова флага, белом и синем, его самого можно принять за тамерийца. Высокого и тощего, но крепкого, как весло, с кожей обветренной, задубевшей от времени и покрытой морщинами, с глазами пронзительными, как свет маяка, с голосом хриплым и резким, как скрежет пресловутых цепей в гавани.
– Сможешь взглянуть?
– Смочь-то смогу… – Пепел дёргает уголком губ, шевелит белыми усами. – Но разбирать будешь сам. Что вытянешь – всё твоё.
Скат кивает. Он не первый год знает смотрителя и его «лунное безумие». Видел, как это происходит. Пепел дал ему кров – ещё до встречи с Сомом, – когда Сеох остался без хозяина, брошенный на произвол судьбы… Забавно, что слово «судьба» вырастает из корня «суд». Жизнь подарила ему этот остров, который Скат ненавидит, зато любит Пепла, как второго отца или ворчливого деда. Жёсткого на словах и странного в поступках. Но семья даётся «по заслугам». Каждому своё.
Он садится на край топчана. Крутит в руках бутылку: за стеклом, перекатываясь, гремит галька.
– Чего скалишься?
Скат действительно улыбается под капюшоном.
– Вспомнил, как бросал такие в море… – Без камней, конечно, чтобы дальше плыла, но с посланиями, записанными на обрывках жёлтой бумаги. – А где Мыш?
– Бездна его знает. Шныр похлеще тебя!.. Иногда наверху спит, если не стынет.
Мышу семь лет; он остался без родни прошлой весной, когда мамка вторыми родами умерла. Отец, говорит, капитаном был, «за море плавал». Правду от выдумки ещё не отличал, малёк лопоухий. Бегал на мыс, всё ждал чего-то. Порывался на судно торговое «зайцем» попасть, получил оплеух в порту. Неделю кровью кашлял, но Пепел его выходил, отпоил своими зельями, оставил у себя – как и Сеоха когда-то. Он не звал и не уговаривал – сами оставались.
Скат не мог взять мальчишку к себе: слишком мелкий для Братства. Они с Сомом это обсуждали, сидя на камнях, глядя на закат, как когда-то давно. Тот покачал головой и сказал: «Пусть подрастёт».
Оба понимали: к тому времени, как Мыш перестанет быть обузой, их на острове уже не будет.
– Новые сокровища притащил? – Скат указывает на россыпь камней под окном; там же лежат раковины, цветная галька, смятый бумажный кораблик…
– Как и вчера. И позавчера. – Пепел гремит склянками в углу, у буфета, где живут пахучие мази и снадобья.
Скат считает камешки: девять. Нечет. Разворачивает бумагу. На ней выведено угольком: «Кто найдёт – бирёт сибе». Чтобы желание исполнилось, нужно передать его по цепочке: получивший послание загадывает что-то своё и отправляет желание в мир. У детей всё просто.
– Готов держать? – Пепел зубами вытягивает пробку из бутылки.
– Всегда, – отвечает Скат уже без улыбки.
Он знает, что будет дальше. Смотритель выгнет позвоночник и запрокинет голову; уставится в потолок слепыми глазами и заговорит чужим голосом. Судорога пройдёт через минуту или пять, но за это время он расскажет о море-между-мирами.
Именно так старик называет место, куда попадает разум во время приступов.
Чуждый бог зовёт его. Зовёт всегда.
Сколько бы времени ни проходило между припадками, Пепел к Нему возвращается.
– Тебе страшно? – спросил как-то Скат, когда был помладше.
– Чего бояться? Он зовёт – я иду. – Пепел пожимал плечами. – Спасибо, что не бьюсь головой о стены, как миноги.
Миножью хворь иногда списывали не на проклятие первых колонистов, а на Чуждого бога – те, кто верил в него. Но таких было мало. Церковь Рассвета не признавала еретические культы и просто сгоняла бедняг в богадельни, где о них никто не заботился из-за страха подцепить заразу. Миноги – или бессловесные, как их ещё называли, – больше напоминали животных, чем людей. Мычали что-то невразумительное, шагали с крыш или бросались на родных, не узнавая. Отсюда и паника, захлестнувшая Клиф. Учитывая, что саму империю штормило бунтами, лекарство вряд ли скоро появится на островах.
А Пепел… с ним иначе. Он не боится, но и кланяться не спешит. Относится к приступам, как иные относятся к шестому пальцу или родимому пятну.
Сухая ладонь сжимает пальцы. По жилистому телу старика пробегает судорога. Да, Скат его просил, но не чувствовал за собой вины. Пепел иногда вызывал припадки намеренно. Может, думал, что лучше с кем-то, чем в одиночестве, а может, пристрастился к «лунным слезам», которые использовали шаманы та-мери для входа в состояние транса.
– Город тысячи лестниц, – бормочет он отрывисто, проглатывая половину слов, стуча зубами, – и дальше… всё дальше на север. Кто потерял сердце, станет саат-ши. Каждой жемчужине нужна раковина, чтобы уберечь от злых сил. Стань её защитой, сохрани до Полуночи… А после – беги прочь!
Пепел судорожно выдыхает и садится, разжимая кулаки. Скат незаметно потирает руку.
– Сегодня быстро, – говорит он.
– Как есть. – Смотритель одёргивает рубаху. – Получил что хотел?
– Не совсем.
– Что, предостерёг от напасти?
– Хуже. Дал указание, которое мне не понравилось.
Пепел облизывает губы, делает глоток из пожелтевшей чашки.
– Скажи… – морщится Скат. – Если твой Бог не зло и не добро… что тогда? Зачем ему безумцы?
– Мы все ищем себе подобных, – отзывается смотритель. Ни разу за годы «лунной лихорадки» он Его не видел. Никто не знал, как выглядит Чуждый бог, и потому его считали выдумкой. Очередной сказкой та-мери.
«Стань её защитой, сохрани до полуночи…»
Полночь была не только временем суток, но и сезоном – как тут угадать?..
Скат поводит плечами под курткой: раздаётся мягкий скрип кожи. Умбру не сохранил, а значит, и остальное не имеет смысла.
– Ты сказал «беги прочь».
– Да? Надоел хуже селёдки, – издаёт он хриплый смешок. – Можешь остаться до утра, только лампу погаси. Перед зарёй долгая ночь, хотя… Кому теперь нужен свет?
Маяк живёт по привычке. К гавани не подходят суда, порт Клифа никто не покидает.
– Прежде ведь как говорили: погаснет Маяк – настанут последние дни.
Старик повторяется. Раньше бесприютный Сеох слушал его сказки, обраставшие новыми подробностями, как днище баркаса водорослями, но суть оставалась неизменной. Огонь на остров Ржавых Цепей принесла одна из трёх Истинных – Элле. В день Великого Потопа, три сотни лет назад, когда начался Век-без-солнца, она зажгла путеводный свет. Смотрители с тех пор менялись, но перст Маяка по-прежнему тянулся к небу.
Скат устраивается на жёстком топчане в углу: лучше здесь, чем в Крепости, где спальню Умбры заняла чужачка. Он стискивает кулак и прижимает к груди.
Жемчужина тамерийки похожа на ту, которую Скат нашёл на острове Летнего Дождя, когда мастер Дьюр был жив.
«Избавься от неё… верни морю», – приказал учитель перед смертью.
Глупый Сеох не послушался тогда. Принёс проклятие в новый дом – и потерял Умбру, как только расстался с реликвией. Он крепко зажмуривает глаза, но всё равно видит алую точку на шее кочевницы, горящую потусторонним пламенем. Внутри тоже становится жарко. Под веками распускаются огненные лепестки.
«Город тысячи лестниц».
Пепел не зря говорил про Ласеру. Скат хотел увезти туда Умбру: показать красоту поющих фонтанов, и зимние сады, и дворцы с колоннами из белого мрамора… Саат-ши означает «обретший сердце». Недели поисков прошли даром, но Скат ни на миг не усомнился: она жива. Потеряна во Внутреннем круге, как тонкая иголка в стоге сена, – но жива. Умбра сильнее каждого из них. Она не просто сердце Верёвочного Братства, она – словно воплощение Истинной Элле в полном грязи и пороков городе. И Скат сделает что угодно, чтобы исправить ошибку – стать щитом, оберегающим от зла…
Тягучее марево сна разрывает детский голос. Вначале кажется, что кричит Ёршик, но Скат вспоминает, что он не в Крепости. Садится рывком, вглядываясь в синие рассветные сумерки.
Деревянная створка бьёт о стену: залетает Мыш, взъерошенный, испуганный, едва не кубарем спустившийся по лестнице со смотровой площадки.
– Там чужие! Ну эти!.. Приплыли. – Он хватается за рёбра.
– Щучьи дети… – выдаёт Пепел. Он стоит у окна, прижимая кулак ко рту.
– Что там?
Скат резко пересекает каморку.
Меньше чем в миле от берега стоят имперские крейсеры. Хищные, с белыми носами, как у лисьей акулы. За ними – тяжёлый, закованный в броню дредноут. Картина кажется настолько дикой, что Скат не верит глазам. Какое дело императору до вспышки болезни в отдалённой колонии? Клиф закрыт: он не угроза. Так им казалось…