Саат. Город боли и мостов
- -
- 100%
- +
Он ругается, завязывая концы капюшона. Когда думаешь, что хуже быть не может, судьба – или суд – спешит уверить в обратном.
– Вот что значит «беги прочь».
– Я должен вернуться к своим, предупредить. – Скат оглядывается у порога. – Идёмте со мной!
– Зачем? Я слишком стар, чтобы бегать, а у этого, – он опускает ладонь на макушку Мыша, – ноги коротки. Маяк – наша крепость. Капитаны не бегут с кораблей, и я не сдвинусь с места. Удачи, Сеох. – Пепел выглядит усталым на фоне светлеющего неба за окном.
– Береги себя.
– Свет не погаснет.
Скат ещё долго будет вспоминать последние слова.
☽ ✶ ☾91 день Зенита, 299 г. от ВП
Остров Ржавых Цепей, Латунный квартал
– Твоё последнее слово.
– Всё, – усмехнулся Скат, выпуская игральные кости из руки. Ему ни за что не выбросить двадцатку, а значит, он выбыл из раунда.
– Вот и молодец, шкет. – Тайл добавил несколько холов в банк. Старый удильщик пребывал в благостном расположении духа: он доволен и сыт. Ночлежка на окраине Латунного квартала пахла спиртом и свежей выручкой. Торговец сведениями заключил неплохую сделку с кем-то из Внутреннего круга: подробности держал при себе, но сиял, как начищенный пятак, потому что нашёл постоянного клиента.
Седой Эбб сидел напротив, чесал бороду. На самом деле, он был моложе Тайла: от силы лет тридцать, но поседел, по рассказам, будучи ещё мальчишкой. Из всей банды Змеевых сынов именно с ним удобнее вести дела. Плату берёт разумную, торгует только проверенной информацией. Толковый, опять же. Стоило Скату заикнуться о том, как выбраться с острова, как Эббард обещал поспрашивать. У контрабандистов была своя баржа: ходила на остров Семи Ключей и не только. За хорошую плату они согласились взять на борт живой груз, осталось только накопить нужную сумму. А дальше – отыскать место, где пригодятся таланты Братьев.
Он пока не посвящал Сома в подробности плана. Хотел всё утрясти и быть уверенным, что Сыны не подведут. Скат знал, какая реакция последует. И знал – теперь наверняка, – как убедить остальных, чтобы проголосовали на кухонном собрании. Нельзя вечно откладывать побег: если решили убраться из Клифа, не стоит ждать следующего лета. Чуда не случится.
Чудеса надо творить самим.
К тому же была и другая причина, по которой Скат хотел покинуть это место. Он мечтал показать Умбре красоту Ласеры с её фасадами из белоснежного кирпича и золотыми шпилями храмов. Столица острова Тысячи Лестниц подойдёт ей больше, чем суровый, вечносерый Клиф. Там, под лучами солнца, она станет улыбаться чаще, чем теперь…
– На всё, – сказал Тайл.
Они с Эббардом по очереди бросили кости. Скат, выйдя из игры, цепко наблюдал за происходящим. У него только что родилась идея. Дерзкая, как и многие Скатовы планы.
К грядущему празднику Жнивья он порадует Умбру подарком. Для остальных тоже что-нибудь придумает, но она… будет на ярмарке королевой.
– Вы закончили? – спросил он нарочито скучающим тоном.
– Хочешь отыграться? – Эббард подмигнул. – Давай за нас обоих!
– Тебе ещё баиньки не пора, шкет?
Тайл гонял между зубов самокрутку. Другой бы на его месте давно отключился – после такого количества выпитого, – но старина не сдавал позиции и мыслил почти здраво.
– Только после вас, мон.
В каморке прогремел хохот.
– Вот щучий сын! Вот за чё, мать твою, люблю как родного… – Он потянулся к Скату, чтобы обхватить ручищами за шею и потрепать по волосам, но не тут-то было.
«Щучий сын» легко ушёл от захвата, отъехав от стола вместе с табуретом.
– Вот ведь!.. – Тайл сплюнул прилипший к губе окурок. Конечно, он никого не любил и не имел семьи, просто выпивка делала удильщика сентиментальным.
– Кости давай, – сощурился Скат, протягивая ладонь. – Если выиграю, банк мой.
Тайл захохотал громче прежнего, пока не начал икать.
– Ну-к, шкет, давай. Пок-кажи нам бездну-мать. Если просвистишь – потребую чё угодно.
Тяжесть сместилась на пальцы. Скат закрыл глаза на мгновение, представляя Умбру не в застиранном и выцветшем платье, а в новом – изумрудном, в цвет её глаз, и чтобы золотая вышивка тянулась по краю.
Бросок! Выпало шестнадцать. В следующий раз – четырнадцать.
Тайл невольно крякнул.
– И ведь показал!.. – Эббард хлопнул себя по колену: он пропустил раунд, но болел за шкета.
Тридцать против двадцати одного. Остался последний бросок, но Скат был уверен: победа в кармане. Она нужна ему. Кости, разогретые жаром ладоней, уже не холодили кожу, они горели подобно уголькам, поторапливая его: ну же, давай, не медли!..
Пять. Две единицы и тройка.
Тайл зажёг очередную сигару.
– Чё, страшно? – Он скалился, показывая зубы в железных коронках.
– Нисколько. – Скат остался невозмутим.
– Ладно врать-то. Поджилки, небось, трясутся. Эбб не даст соврать, фантазия у меня богатая. Для тебя, – он сделал эффектную, по его разумению, паузу, – будет порученьице. Особое.
– Бросай.
– У, молодёжь! Всё торопятся, всё бегут… Времени не замечают, щучьи дети. А потом опомнятся, и вот!.. – Он хлопнул себя по пивному животу. – На, шкет. Чтоб тебя.
У Тайла выпало двенадцать.
Скат незаметно перевёл дух. Внутри всё ликовало. Он потянулся за банком, думая, как унести принадлежащие ему холы, чтобы хватило места в карманах и не пришлось греметь на всю Латунку. Обменяться бы сразу, но доверять он мог только Эббу. Тот поймал его взгляд и подмигнул: «Всё сделаем».
Не успел Скат подняться из-за стола, как в спину прилетело:
– Вы, парни, говорят, ноги хотите сделать. – Тайл, на удивление, сохранил дружелюбный тон после проигрыша. – Свинтить подальше из Клифа, так?
Скат напрягся. С другой стороны, он ведь сам просил Эббарда разузнать.
– Так.
– Я тут прикинул… – Речь Тайла замедлилась. Вряд ли алкоголь вступил в дело, скорее он и впрямь обдумывал предложение. – У меня приятель есть среди угрей: заведует делами на подлодке, знает, как обойти гиен. Портовый контроль ему – не помеха. Могу свести. Где надо умаслить, продать по дешёвке…
– За сколько? – прямо спросил Скат.
– За последний раунд.
– Хочешь банк вернуть?
– Не-е, шкет, я сёдня добрый. – Железная улыбка стала шире. – Ставь чё есть, кроме чеканки. Сыграем на интерес, и будет.
– Так нечего.
– В уши не дуди, я не поверю. Всегда найдётся козырёк, без него ни один дурак за стол не сядет.
Козырь действительно был: в одном из внутренних карманов лежала жемчужина в бархатном мешочке. Не просто жемчуг, которого полно на ярмарочных развалах. Священная ту-нор – «капля жизни» на языке та-мери: он нашёл её в руинах храма на острове Летнего Дождя и с тех пор берёг. Это последняя вещь, принадлежавшая Сеоху, ниточка из прошлого в настоящее.
Скат молчал, раздумывая. Может, пришла пора тянуть нити в будущее.
– Эбб, возьми с него Слово.
У Сынов была своеобразная клятва. Нарушивший её терял всякое уважение и становился изгоем.
– А ты не промах, парень! – Тайл подался вперёд, усмешка сошла с лица. – Держи моё слово: проиграю – сделаю всё, чтобы тебя с кодлой спровадить поскорее. Отшельник мне брат, отец и свидетель. – Он смачно поцеловал перстень на указательном пальце с изображением морского змея. – Доволен?
Скат кивнул
– Если выиграешь – она твоя.
Он достал жемчужину под восхищённый вздох Эбба.
– Да ладно, неужто тамерийская? Сильно же ты, брат, хочешь дёру дать! – Глаза Тайла загорелись. Он, кажется, мигом протрезвел.
Эббард скрепил договор и разыграл первый ход, спрятав кости в кулаках. Скат выбрал нечет, и Тайл бросил первым. Все три раза – удачно.
Жемчужина блестела в тусклом свете. Прощалась с хозяином.
Все прокляты. «Избавься от неё».
СТРАНИЦА ЧЕТВЁРТАЯ. Гости
20 день Заката, 299 г. от ВП
Острова Ржавых Цепей, Крепость
С руками, липкими от паутины, весь перепачканный в земле, он стоит на коленях. Роет ямку для мёртвой птицы. Зря платок развернул: не сразу догадался, что передал ему Сом. Послание от плеснявки.
Ёршик шмыгает носом. Прошлой весной он отнёс гнездо после шторма, и она затихла, а теперь опять…
Он вздрагивает и поводит плечами. Свет падает из кухонного окна так, что Ёршику всё видно. И немного слышно – сквозь приоткрытую на пол-локтя форточку. Всё главное сказано: Никсу оставят. Он рад. Не стал голосовать, потому что и так понятно. Он её нашёл, ему ли отказываться?.. Хоть и страшно, она ведь из племени. Тамерийка.
Ёршик слышал много жутких историй о кочевниках – ещё в приюте, среди Рассветных братьев и послушников. Говорили, они кровь пьют и на кишках гадают, детей приносят в жертву своим спящим богам… Даже сейчас у него по спине бегут мурашки, стоит вспомнить байки, рассказанные ночами.
Но Никса на первый взгляд – обычная девчонка. Знает общий язык, пускай и смешно растягивает слова. Ни клыков, ни чешуи, как у ревера вай. Смущается, не понимает, как у них тут всё устроено. Даже башмаки отказалась обуть… Чудна́я, но безобидная. Зря Скат на неё волком смотрел, она же не виновата.
Он чешет нос костяшкой большого пальца. В горле встаёт ком.
Ёршик скучает по Умбре. Так сильно, что внутри будто кусок за куском отрывается. С ней никто не сравнится и никогда не заменит. Дни идут, но Ёршик знает, что она жива. Заперта где-то там, во Внутреннем круге, но как только всё закончится, вернётся домой. Они снова будут вместе: Скат перестанет всех ненавидеть, Сом наконец улыбнётся, и они уплывут отсюда. Быть может, помогут Никсе отыскать родню, но самое главное – подальше, в Ядро, где совсем другая жизнь.
Именно это желание загадал Ёршик в день, когда они с Умброй сидели на берегу: он мастерил игрушечный корабль, а она по обыкновению придумывала сказки. В сказках всегда хороший конец.
Тогда он «похоронил» брошь-ласточку – на границе моря и земли. Не помогло.
Ёршик кладёт свёрток на дно ямки и присыпает землёй. Запрокидывает голову, глядя на кирпичную стену. Гнездо находилось под самым карнизом: весной в его спальне был слышен гомон и птичьи трели.
«Радуются, – говорила Умбра, – зовут тепло. Поют о жизни».
Понять бы ещё, что нужно духам. Ёршик хотел поступить как лучше, но ни ему, ни Сому не удалось прогнать плеснявку – так, чтобы насовсем.
Он отряхивает штанины, поднимаясь на ноги. На правом колене красуется заплата: на куске некрашеного полотна Умбра вышила солнышко. Он сначала думал возмутиться, мол, не маленький уже, чего совсем-то?.. Но потом оттаял. Умбра и солнце улыбались одинаково ясно.
Да и старалась она. В приюте Ёршика научили ценить всё, что для него делали другие. Не поблагодаришь смиренно – получишь оплеуху.
Но тут другое. Тут от сердца.
Она и правда многое делала. Не только для Ёршика, самого младшего из братьев, но для всех. Не могла иначе.
Чуть подумав, он опускает на могилу веточку игольника, растущего под окнами. Цветов не осталось; осень и листья скоро заберёт, обменяет на первый снег.
Не оглядываясь, он идёт к себе, отряхивает на ходу руки. Заходит в клозет, где в ряд стоят три умывальника, и убирает из-под ногтей кусочки земли. Умывается холодной водой, отфыркиваясь. Слышит шаги на лестнице.
Голоса в кухне стихли. Значит, разошлись.
Спальня Умбры теперь не пустует: в ней бьётся другое, живое сердце.
Ёршик находит на ощупь ручку двери, но не успевает шагнуть за порог. Холодные пальцы хватают за шкирку. Ёршик вскрикивает.
☽ ✶ ☾Первым пришёл Улыбака.
Стал появляться в окнах, дверных перегородках из мутного стекла, осколках, которые братья выметали из-под мусорных завалов, – везде, где жили отражения. У него была длинная шея, как у гуся, и совершенно лысая башка. Череп, обтянутый кожей. Он скалил жёлтые зубы, растягивал безгубый рот в ухмылке, за что получил своё прозвище. Поначалу его видел только Ёршик: стоило позвать остальных, как Улыбака пропадал. Самый быстрый из них.
Конечно, Ёршика поднимали на смех. Мол, собственной тени боится. Вздрагивает, глядя в зеркала. А как иначе, если там эта рожа зубастая?.. Скалилась, тянула скрюченные грабли…
Следующим показался Соня – как только Ёрш ушёл от Карпа и перебрался в отдельную спальню. Он был не страшный, в отличие от Улыбаки. Просто бледный и очень грустный. Горбился в своём солдатском кителе, вздыхал, теребил воротничок, будто тот не давал ему дышать.
Только призраки не дышат.
И не говорят.
Под Соней не скрипела железная сетка кровати, но сразу становилось холодно, неуютно. Он был старше: должно быть, погодок Сому и Скату. Молодой, безусый, с большими прозрачно-водянистыми глазами в красных прожилках и гнойными болячками на веках. Ёршик привык к нему и перестал выбегать из комнаты, как в самом начале. Просто укрывался плотнее одеялом и засыпал. Отворачивался к стенке, чтобы не видеть чужого взгляда, хотя всё равно чувствовал его лопатками. Почему-то из всех жильцов Крепости Соня выбрал именно его и к другим ночевать не ходил. Может, у него при жизни был младший брат, кто знает.
Как и хозяин у Костегрыза.
Рослая дворняга, обитавшая во дворе, в Крепость не заходила, но часто появлялась на крыльце. Любила Умбру, которая выносила ей кости, оставляя у забора. К колодцу не ходил. Плеснявка среди прочих неживых обитателей Крепости была самой вздорной. Улыбака хоть и страшный, как смертный грех, а всё-таки не вредил никому – только пугал… А она воду портила.
Был ещё Офицер, но тот жил в Западном крыле, на счастье. Его высокая тёмная фигура вселяла ужас одним своим присутствием. Не мундир с погонами, не тяжёлый шаг и даже не дыра от пули в груди пугали братьев, а какая-то необъятная потусторонняя сила в безумном взгляде. Ёршик видел его лишь единожды. Тот выбирал для «беседы» Сома, к которому приходил накануне чего-то очень плохого, как в тот раз, с пиявками…
Офицер сулил беду, поэтому его появление в жилых коридорах было таким страшным. И почти всегда – неожиданным.
☽ ✶ ☾Руки тащат его в пустую кухню – единственное место в Крепости, где горит свет.
– Ты чего?! – После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.
– Как. – Он не спрашивает, а чеканит единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.
– Чего как?
– Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?
– А, это… – Он выдыхает с облегчением и понимает, что зря. Сом не на шутку разозлился. – Извини… Надо было попросить.
– Именно. Но я хочу знать о другом.
– Ну, вытащил, пока ты спал.
– Я запираю дверь.
– Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, давно это было… – «Ещё при Умбре», добавил он мысленно.
– И что, просто снял? – Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.
Ёршик сглатывает.
– Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего…
– Кроме броши.
– Я бы не взял что-то нужное, – сбивчиво объясняет он. – Что-то твоё.
– Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было сказать? Мы же договаривались.
– Да помню. – Он сдерживается, чтобы не повторить «извини»: волшебное слово не поможет. – Я хотел…
Он думает, как рассказать о том, что знала только Умбра. Она была с ним на берегу: «хоронила» секреты в песке – на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём просишь. С Умброй можно было делиться всем – они загадывали желания вместе, – а Сому стыдно говорить, потому что для него это ребячество. Он ни разу не позвал Ёршика с собой, не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». Ну вот, научился же!..
– Хотел отдать морю. Думал, плеснявка уйдёт из колодца – за якорем.
– И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?
– Я просто… – Ёршик сжимает кулаки и зубы. Слишком долго объяснять. Он не умеет говорить красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не вложить. – Не знаю, понятно?.. Просто.
Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал – одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка – поди объясни.
Сом кивает. На место гнева приходит усталость.
– За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял – или не взял, хотя мог бы, – а в нарушении кодекса.
Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы… что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.
– Ну давайте! Голосуйте! Только Ската верни, а то нечестно будет.
Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.
– Ты осознаёшь, что поступил как крыса?
Ёршик наливается краской. Становится жарко, хотя ледяной водой умылся.
– Да.
– Понимаешь, почему не брали с собой на дело?
– Нет!
Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..
– Иди спать. До завтра подумай.
Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.
– Умбра поняла бы.
– Её здесь нет.
Хлопает кухонная дверь. Вот и поговорили.
☽ ✶ ☾67 день Рассвета, 299 г. от ВП
Острова Ржавых Цепей, Крепость
– Поговори с ней.
Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала иней лепестков на землю, но яблок не давала. Пустоцвет.
– С деревом? – хмыкнул он.
– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.
Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.
– Жаль, что быстро…
– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.
– Ей, – пожал плечами Ёршик, – или никому. Просто так.
Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.
– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.
Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.
Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост, а на деле – всё просто.
☽ ✶ ☾20 день Заката, 299 г. от ВП
Острова Ржавых Цепей, Крепость
Отчасти он сам виноват в том, что по Крепости бродят призрачные гости. Вернее, не так. Духи появились задолго до братьев, но Ёршик их разбудил. Позвал – и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая вслух дурацкие стишки.
«Кто прячется, тот застыл».
Он сам не понимал до конца: хоро́нится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.
Опустившись на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро вовсе стынь приходит: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, со стороны моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.
Ёршик ложится, укрывается шерстяным одеялом.
– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как?..
– Спокойной ночи, – добавляет он и ненадолго задрёмывает, чтобы проснуться от голоса Умбры.
☽ ✶ ☾– Ну, ты чего подскочил? – Она мягко улыбается.
– Ты вернулась?
Он смотрит недоверчиво и не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья. Она смеётся.
– Ты вернулась!
Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами, горько и сладко. Это она.
– Я тоже соскучилась.
– Ты где была?!
– У врага. Потом у друга. Это… сложно. Враз не объяснишь.
– А остальные? Они тебя видели?
– Скат видел, – она задумчиво отводит взгляд, – другие пока нет.
– Так пойдём скорее! – Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.
– Ты…
– Это пройдёт, – утешает она, – скоро. Я вернусь насовсем. После первого снега.
Раздаётся звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время он находился не в Крепости – в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.
Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода – только крепостные дебри. Западное крыло.
☽ ✶ ☾21 день Заката, 299 г. от ВП
Остров Ржавых Цепей, Крепость
Сон обрывается резко, холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.
Ёршик оглядывается. Коридор пуст, но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля – как у духов.
Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он торопится всем доказать, что не маленький, а на деле… сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.
Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после вечернего разговора – последнее дело. Можно позвать Карпа: с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что ни разу не видел призраков. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.
Впрочем, нет, Карп всё испортит. Горчак – тоже, он и дверь на ночь запирает. Если постучать – проснётся весь этаж. Ёршик справится сам.
Он хватает ртом воздух и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Под ногами шуршит стружка. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?
Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших – на шесть или восемь человек – и двухместных; операционные комнаты и процедурные, подсобные помещения, столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, – всё это пустовало.
Ёршик поводит плечами.
Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах – водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.
Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит оглянуться. Его оскал отражается в большом металлическом стенде на первом этаже, где раньше был приёмный покой. Главный вход в Крепость забит для надёжности досками, чтобы никто не мог проникнуть сюда ночью, пока братья спят. На окнах красуются решётки. Остаётся чердак, но туда, к счастью, залетают лишь голуби да ласточки по весне.
Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду. Офицер бледен и прям, такой выправке позавидует кто угодно.
Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз – бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.
Офицер приближается, чеканя шаг. Призраки не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит, не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.
«Зачем?» – спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.
Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику кажется, что снаружи беззвучно воет Костегрыз и вылезает из колодца плеснявка.
«Что происходит?»
«Ч-у-ж-а-я», – появляются на стенде буквы. Будто пальцем выводят на запотевшей поверхности, хотя никто из духов не двигается с места. Одни качаются, как маятники, другие смотрят в пустоту.
Под взглядом офицера внутри всё съёживается, замирает.
– Нура? – вырывается вопрос. – Она ведь не опасна. Она хорошая.
Кого он пытается убедить? Себя или их? Ёршик впервые видит, чтобы духи собирались в одном месте. Что-то заставило их, позвало…
«П-р-о-ч-ь».
Ёршик пятится, не понимая, кому предназначен приказ. Офицер решительно шагает навстречу. Брови сдвинуты, лицо напряжено, будто он старается сказать что-то ещё, но не хватает сил. Вместо этого достаёт из груди небьющееся сердце и сжимает в пальцах. Крови нет, но Ёршик вскрикивает.