Гнедой, или Шаги сквозь время

Глава 1 Приезд в Кобылкин

Лето 1897, Псковская губерния Российской Империи

– Вот, ведь признайся, шельмец, груши на кладбище насобирал?! Не растут в нашем городе такие груши, – сочные и налитые с розовыми боками, кроме, как на Старообрядческом кладбище. Меня не обманешь, я из местных. Сам в твои годы приторговывал на проезжей дороге кладбищенскими яблоками и грушами. Ну-ка, дай сюда мне пяток.

– По копейке продаю, господин хороший! – рыжий, веснушчатый мальчишка лет шести-семи, босой, с грязными от дорожной пыли ногами, достал из-за пазухи несколько груш. Потерев их румяные бока о рукав своей выцветшей ситцевой рубахи, болтавшейся на нем, как на колу, отрок протянул Петру Павловичу Кулябкину, приставу полиции, к своим двадцати семи годам получившего коллежского секретаря 10 чина после окончания четырехклассного городского училища, в которое был зачислен за счет казны. Произошло это благодеяние по воле случая, о чем будет написано несколько позднее.

– На, держи и хватит с тебя, – Кулябкин достал из кармана светлого сюртука три копейки и протянул их мальчишке. Тот, почесав рыжий, запотелый от августовского солнца затылок, взял деньги, потому, как вряд ли этот господин в извозчичьей пролетке даст больше. Он порядки знает, хоть, судя по виду, – приезжий. Груши и в самом деле со Старообрядческого. Местные их не едят, потому, как плоды покойниками вскормлены. А ребятня ест не задумываясь, платить за них не надо, а слаще этих и впрямь во всем городе нет.

Кулябкин поднес к лицу большую спелую грушу и вдохнул исходивший от нее аромат, напомнивший Петру далекое детство. Затем обтер фрукт чистым платком и предложил, сидящему рядом с ним Михаилу Платоновичу Сигареву, великовозрастному студенту-медику и дальнему родственнику по линии матери Кулябкина. Тот, слегка поморщившись, отказался.

– Брезгуешь? Зря… Сколько я их в мальчишестве переел и ничего. Матушка моя запрещала с кладбища плоды обрывать. Сама всю жизнь боялась заразы, всегда носила в карманах обмылки и каждый раз мыла руки за чтобы ни бралась, а умерла от дизентерии.

Сигарев, немного помолчав, ответил:

– Дизентерия – болезнь заразная и часто происходит от грязных рук, а также мух и открытых нечистот, особенно в жару. Странно, что тебя покойная Мария Петровна не заразила, как мужа своего, твоего отца Павла Григорьевича. Я, как медик, карболкой пользуюсь. Покойниками не брезгую и есть фрукты с кладбища можно. Гумус, он и есть гумус.

– Гумус? – удивленно поднял брови Кулябкин. – И что это такое?

– Почвенный перегной, которым все растения на земле питаются. Все мы рано или поздно в него превратимся. Сама наша Земля из него состоит.

– А, груши и впрямь хороши, – вытирая губы и подбородок от обильного сока, – произнес Петр Павлович. – Да и старообрядцы – люди добропорядочные и почтенные, от таких вреда не будет. Жаль, что почти перевелись они. Грехи нас попутали и поработили. Все от них и болезни тоже. Хотя мои матушка и папенька были людьми достойными и истинно верующими. Царствие Небесное и вечный покой их душам.

В родном городке Кобылкин Петр Павлович не бывал со своей ранней юности, с того самого времени, как его опекунша, одинокая в преклонных годах Марфа Захаровна Чечеткина отправила двенадцатилетнего Петю Кулябкина к своему давнему знакомому и соседу по деревне Теляшову Игнатию Тимофеевичу в ученики к приказчику по торговым делам. Так судьба завела Петю аж в саму столицу, город Санкт-Петербург. Два года отрабатывал он у Теляшова за кусок хлеба и ночлег в подсобке лавки, где с наступлением рассвета и до позднего вечера крутился, как волчок и исполнял, что прикажут. Часто посылали его по делам в отдаленные городские окраины Петербурга, но молодые ноги бежали проворно, чистый взгляд мальчишечьих глаз верно подмечал и запоминал адреса, по которым приходилось бывать и очень скоро Петя освоился в столице, подобно рыбе в воде.

Случай сыграл с парнем важную, решающую роль в самом начале его жизни. В один из дней четырнадцатилетний Петя Кулябкин спас от смерти, да не кого-нибудь, а градоначальника крупного, близкорасположенного к столице губернского города. Зоркий взгляд подростка выхватил из толпы подозрительного типа, похожего на чахоточного студента-бомбиста. Как потом выяснилось, тот и в самом деле дожидался у моста проезда городского начальства. Стоило только появиться карете с гербом, террорист выхватил из-за пазухи газетный сверток и метнул под колеса экипажа с находившимся в нем высоким чином. Круглый черный шар с дымящимся шнуром, угрожающе шипя, закрутился по мостовой совсем близко от остановившегося кортежа с сопровождавшим его конным конвоем из казаков. Дело решали секунды. Петя, каким-то непостижимым образом, с безрассудным отчаянием, свойственным молодым, бросился к бомбе и схватив ее, закинул в реку. Удивительно, но взрыва не последовало. Бомбиста скрутили и увезли в участок. Петра Кулябкина отметили: сам градоначальник столицы распорядился наградить парня, а узнав, что тот круглый сирота, исполнил его просьбу и отправил учиться за казенный счет в городское училище с выплатой ежемесячного поощрения. Так, перед смышленым, не робкого десятка парнем, учившемся в деревенской церковно-приходской школе, открылся путь, ведущий к совсем другим достижениям и целям, чем услужение в лавке Теляшова.

Глава 2 Мирские заботы

Чечеткина Марфа Захаровна по-прежнему проживала в своем старом доме, обособленно стоящем на краю деревни Тришино, на 32 двора. Впрочем, отмежевание Тришино от Кобылкина было весьма условным, деревня примыкала к городку плотно, как пришитый рукав к кофте. Далее начинались земли графа Ордынского с усадьбой, конюшней, оранжереей и большим парком, разбитым в английском стиле. Сам граф Александр Николаевич после отмены крепостного права прожил недолго, оставив после себя единственную дочь Марию Александровну и вдову Софью Николаевну из старинного дворянского рода Медынских. После смерти мужа вдовствующая графиня с тогда еще пятилетней Мари, как ее звали в семье на французский манер, оставив имение на управляющего, уехала из России в Париж, где они прожили почти 15 лет. К тому времени Мари, достигнув девятнадцати лет, расцвела и превратилась настоящую красавицу с изысканными светскими манерами, а ее мать-графиня, напротив, слегка разменяв пятый десяток, начала увядать и терять отблески былой красоты с красками уходящей молодости. Глядя на себя в зеркало, Софья Николаевна все чаще грустила: – Как короток женский век! Мужчины в сорок еще кавалеры, а то и женихи… А, женщины, едва успев расцвести, быстро из невест становятся женами, а затем матерями, отдав красоту с молодостью мужу и детям. Увы, таков удел всех жен!

Софья Николаевна, не без гордости, в душе все же признавалась себе, что в Париже она неизменно пользовалась успехом на балах, часто бывала в театрах в окружении поклонников и последние 15 лет жила насыщенной светской жизнью богатой молодой вдовы из России, откуда исправно от управляющего поместьем приходили деньги, позволявшие ей жить на широкую ногу. Поначалу графиня неоднократно получала предложения руки и сердца от завидных женихов с толстыми кошельками и солидными счетами в банках, но двадцатичетырехлетней вдове не хотелось повторения ее прошлой жизни со старым, пусть и богатым мужем и она отвечала отказами. Парижские великосветские нормы поведения не были строги и молодая красавица-вдова, неограниченная в средствах, не отказывала себе в чувственных удовольствиях. Однако годы шли, толпы богатых и знатных поклонников постепенно стали редеть, солидных женихов сменили молодые и прекрасные мужчины, зачастую альфонсы без гроша в кармане. О вкусах и нравах русской аристократки уже было известно во всех салонах Парижа. Впрочем, таковы были причуды богатых и свободных, не зависимо от стран, в которых они родились. Париж уравнял всех из их числа, тепло принимая в свои, изобилующие роскошью салоны. Так было все 15 лет, пролетевшие для графини совсем незаметно, пока не прогремел «гром» из усадьбы Ордынских, откуда пришла телеграмма: «Графине Софье Николаевне срочно вернуться в Россию для урегулирования возникших материальных затруднений».

Прочитав послание, графиня ненадолго лишилась чувств. Из текста следовало, что ей грозит полное разорение и, если не погасить долги перед кредиторами усадьба пойдет с молотка на предстоящих торгах. Графине Ордынской с дочерью ничего не оставалось делать, как в срочном порядке выехать в Россию. Чтобы погасить долги парижским кредиторам и собрать деньги на дорогу, пришлось продать фамильные бриллианты по грабительски-низкой цене местным скупщикам-ювелирам, с их стервятническим чутьем на чужое горе и безысходность в подобных обстоятельствах.

Марфа Захаровна, сидя в глубоком кресле, встретила своего бывшего подопечного Петю Кулябкина суровым взглядом из-под насупленных седых бровей. Взгляд был испытующим и недобрым. Она так и не простила Петра за его уход от Теляшова и за то, что он пошел служить в полицию.

– Ну, рассказывай, как твои дела? Не жалеешь, что ушел от Игнатия Тимофеевича? А, он не пропал без тебя. Совсем не пропал… Огромными делами заправляет, говорят, что миллион денег у него! Сосед наш приезжал из Петербурга, рассказывал… Ты-то много заработал в своем чине? Поди в собственном доме в столице живешь? – не без ехидства уколола Петра Марфа Захаровна.

Кулябкин слегка покраснел и опустил глаза:

– Жалованья мне одному хватает, а квартира служебная у меня, оплачивает ее ведомство.

Тут старушечьи глаза разглядели сидящего в темном углу Сигарева.

– А это, кто таков будет?

– Позволь представить, тетушка Марфа Захаровна: студент медицинского факультета и мой родственник по матушкиной линии – Сигарев Михаил Платонович.

– Не люблю докторов. Все врут они. Лишь бы денег с больных содрать. Я сама себя лечу лучше любого эскулапа. Доживу до ста лет, вот увидите. А пока идите вон, мне отдохнуть надо.

Кулябкин с Сигаревым вышли от нее в небольшой садик, окружавший дом Чечеткиной и сели на скамейку под кустом жимолости. Давно не знавший заботливых хозяйских рук, палисад с разросшимся репейником, имел жалкий, запущенный вид.

Сигарев достал из портсигара папиросу и закурил.

– Сколько лет тетке? – спросил Михаил.

– Я и сам не знаю, а спросить у нее неудобно. Ты же слышал, обещала прожить сто лет.

– Да, с характером твоя Марфа Захаровна. Однако, выглядит она не очень… Кожа сухая, желтая, темные круги под глазами указывают на болезнь печени. Не похоже, что долго проживет. Мне, собственно, пора. – Сигарев потушил папиросу о скамейку. Надо похлопотать о постоялом дворе, где устроиться на ночлег. Да и тетка твоя не рада мне, судя по всему она и к тебе не очень-то расположена. И зачем только вызвала тебя из Петербурга?

Кулябкин, словно опомнился:

– Ты, уж прости, Миша. Пойдем я тебя отведу в трактир, там и обустроят на ночь.

Глава 3 Приезд графини с дочерью в имение

Управляющий имением Ордынских Зиновьев Василий Спиридонович, мужчина лет немного за пятьдесят, крупный, грузный, с багровым от волнения лицом, стоял перед хозяйкой, вернувшейся после долгих лет отсутствия в вверенное ему на управление родовое имение покойного графа. За время отъезда барыни с дочерью, Василий Спиридонович успел обзавестись большой семьей, женившись на довольно обеспеченной купеческой вдове с двумя сыновьями, да еще и своих троих наплодить.

Графиня Софья Николаевна, сидя в бархатном кресле, нервно подносила к лицу нюхательную соль в изящном флаконе на нагрудной цепочке. С некоторых пор, из страха упасть в обмороки от нахлынувших на нее бед, она не расставалась с этим средством. Вместе с тем, всегда тщательно подбирала флаконы, подходящие к ее туалетам. А, их в шкатулке графини было множество на разные вкусы и случаи. Они и приобретались у ювелирных дел мастеров, и больше походили на украшения, чем на изделия, предназначенные для хранения лекарственных средств. Впрочем, если вспомнить средневековье, то самые сильнодействующие яды содержались именно в медальонах, перстнях, брошах…

На столе перед графиней лежали толстые гроссбухи за все годы ее отсутствия. Она с легким недоверием, презрительно смотрела на эту гору бумаг, даже ни разу не раскрыв ни одну из бухгалтерских книг. Что толку, если она в этом ничего не понимает…

– Я же высылал Вам с отчетами и денежными средствами письма, в которых высказывал свою обеспокоенность по поводу расстройства дел в усадьбе. Еще при покойном графе Александре Николаевиче с финансами было неважно-с, с большим трудом сводились концы с концами… Сами понимаете-с, после свершения воли Государя императора Александра-Освободителя мужики в города все больше подались на заработки. Земледелие в наших краях дело рисковое, часто неурожаи, особенно в последние годы. Я предупреждал Ваше сиятельство, писал подробные отчеты. У меня все копии писем сохранились. Видит Бог, я не крал и страшиться мне нечего, хоть какую ревизию назначайте, только деньги зря на проверяющих потратите. Говорю Вам, графиня Софья Николаевна, как истый потомок староверов. Проверяйте-с сколько хотите-с, все равно вины моей не найдете.

После этих слов вдовствующая графиня сделала знак управляющему, чтобы он ушел. Тот поклонился и вышел из покоев барыни.

Смотреть на Софью Николаевну в ее подавленном состоянии было тяжко. Сидевшая неподалеку от матери Мари, впервые заметила, как та резко постарела за короткий промежуток времени. Дочь, не проронившая ни слова во время аудиенции с управляющим, первой нарушила молчание:

– Пойдемте прогуляемся, маман. Погоды восхитительные за окнами. Скоро осень и пойдут дожди, как мне удалось узнать о местном климате.

Мари, всю сознательную жизнь прожившая в Париже в окружении французских гувернанток и бонн, часто путала и плохо употребляла в устной речи русские слова и выражения. Она и вовсе бы не владела родным языком, пока мать разъезжала по парижским балам и театрам, если б не настоятель Собора Александра Невского, который снабжал молодую графиню книгами, причем не только церковными, но и русских писателей. Так, молоденькая девушка через Тургенева, Некрасова, Островского и, конечно, Пушкина осваивала тонкости родного языка. В церкви она и познакомилась с соотечественниками. Кто-то недавно прибыл из России, а кто-то, как и она пробыл на чужбине длительное время. О соборе Александра Невского в Париже стоит упомянуть отдельно. В нем венчалось, а также отпевалось много достойных личностей русского происхождения, из известных нам знаменитостей 19-го века в этом соборе отпевали лишь писателя Тургенева в 1883 году. Мари в ту пору исполнилось всего 6 лет и она была не знакома с его творчеством, за исключением рассказа «Муму», который вызвал у нее слезы, но узнав о смерти писателя в Париже, маленькая графиня попросила свою французскую гувернантку отвести ее в собор проститься с автором, так тронувшим ее душу своим произведением. С тех пор Мари начала бывать там по праздникам, постепенно стала ходить и на службы, расширяя свой замкнутый круг общения, в основном, с прихожанами православного собора в Париже. Настоятель и служащие храма тепло принимали девочку, а затем и девушку Марию Александровну: исповедовали, причащали и просто беседовали, интересуясь ее жизнью. В отличии от матери, Мари не полюбила светскую жизнь, больше посвящая свое время чтению, а мать ее, Софья Николаевна, обожавшая балы и развлечения, не настаивала, чтобы подрастающая дочь начала выходить в свет. Она неосознанно ревновала своих поклонников к красоте и юной прелести Мари, поэтому ничего не имела против посещений дочерью православного собора Александра Невского, в котором сама бывала крайне редко: на Рождество и Пасху. С легкой душой она доверила окормление дочери настоятелю собора, была довольна этим и со спокойной совестью вела привычный для светской львицы образ жизни.

Так, вырастая из девочки в девушку, Мари постепенно теряла с матерью связь, чем не слишком расстраивала родительницу, той было не до нее в своем вечном светском кружении. Нельзя сказать, что дочь и мать не любили друг друга, но каждая вела свою отдельную жизнь, не вникая в тонкости отношений.

Мари проводила время среди книг и нанятых преподавателей, таким образом, она получила хорошее домашнее образование, однако рано привыкла к молчанию и даже к некоторой отстраненности от окружавших ее людей. Учителя хвалили ее за усердие и аккуратность, мать выплачивала им жалование и все оставались довольны.

Так шли годы, Мари выросла, похорошела, но это мало чем отразилось на ее тихой, размеренной жизни. Лишь один случай, когда молодой графине исполнилось 17 лет, всколыхнул и надолго врезался в память девушки.

В тот серый день бесснежной парижской зимы Мари сидела в пустующем соборе с книгой, которую ей дал настоятель. В полумраке храма страницы старинного фолианта освещались лишь дрожащим отсветом одинокой свечи. Было холодно: мерзли ноги и пальцы рук, но Мари это нисколько не мешало читать, содержание текста увлекло ее мысли. Двери собора были не заперты, она и не заметила, как кто-то беззвучной тенью проскользнул во внутрь, неожиданно появившись у нее за спиной:

– Мадемуазель, могу я попросить вас об услуге?

Повернувшись на голос, Мари увидела перед собой молодого человека лет двадцати. Он смотрел на нее внимательным взглядом горящих черных глаз. Одетый в серую тужурку, с непокрытой головой в темных кудрях, он походил на студента или небогатого жителя Парижа, притом, прекрасно изъяснялся по-русски.

Мари, не привыкшая к такому близкому общению с незнакомыми молодыми людьми, приняла строгое выражение лица и спросила так же на русском:

– В чем ваша просьба? Изложите.

– Не могли бы вы передать этот сверток одному лицу, который подойдет к вам следом за мной? Вы еще здесь пробудете четверть часа?

Мари пожала плечами и, хотя ее воспитание порицало подобное, ответила:

– Если речь идет о четверти часа, то я согласна выполнить вашу просьбу.

Молодой человек положил перед ней коробку из картона, в коих продавали мужские головные уборы, в недавно открывшихся больших универсальных магазинах, подобия Бон Марше.

Не успела неискушенная Мари и глазом моргнуть, как молодой человек, едва выдохнув: – Мерси, – исчез за ее спиной.

Как и было обещано, прошло не более пятнадцати минут и перед Мари появился другой молодой человек. Слегка кивнув вместо приветствия и благодарности, он подхватил предназначенную ему коробку и был таков. Подобное поведение несколько неприятно удивило молодую графиню Ордынскую, однако она вскоре забыла об этом, продолжив свое чтение.

Будь между дочерью и матерью более тесные и доверительные отношения, этот случай не остался бы вне ведения Софьи Николаевны. А, вот, на исповеди в ближайшую воскресную службу молодая графиня Мария Александровна призналась настоятелю и рассказала о произошедшем с ней в стенах храма. Настоятель внимательно выслушал, затем сказал:

– Вы поступили очень опрометчиво. Как знать, в этой коробке могла быть бомба или прокламации, листовки антиправительственного содержания… Парижские университеты наполнены бунтующей молодежью. Как Вам представились эти молодые люди?

Мари слегка побледнела от сказанного священником:

– Не знаю, они не представились.

Настоятель вздохнул, однако к причастию допустил.

Глава 4 Бог подаст…

Мать с дочерью, прихватив кружевные зонтики от солнца, вышли пройтись по родовой усадьбе графа Ордынского, унаследованной ими после его смерти. Однако, по приезду из-за границы спустя пятнадцать лет, выяснилось, что наследовать кроме долгов нечего: дом обветшал, бывшие крепостные крестьяне, освободившись, подались в города в поисках заработков, конюшня опустела, оранжерея, когда-то поражавшая гостей своими экзотическими фруктами и диковинными цветами, представляет жалкое зрелище покинутого Эдема. Все застыло в Ордынском, будто время здесь остановилось и потеряло свою власть над миром.

Мари заботливо поддерживала мать под руку:

– Что Вы думаете о учреждении ревизии, маман? Действительно ли она так необходима?

Софья Николаевна со вздохом ответила:

– Все это потребует денег для выплат проверяющим. Понадобятся обращения в инстанции, оплата стряпчих, судебных марок, пошлин и всего, что необходимо в таких случаях. А средств нет. Мы на грани разорения, Мари!

– Мне, однако, управляющий Василий Спиридонович не показался человеком бесчестным. И бумаги у него все подшиты и, как будто, в порядке… Да и сам покойный папа доверял ему.

– Ты заглядывала в гроссбухи, Мари?

– Совсем немного, маман. Из того, в чем я смогла разобраться следует, что записи велись на основании документов аккуратно и своевременно.

– Прости меня Мари. Я не хотела тебе такой доли. Моя беспечность привела и тебя к краху. Графиня Мария Александровна Ордынская – бесприданница! Самое долгое, через полгода отсрочки, которой добился Василий Спиридонович, наше имение пойдет с молотка и мы окажемся без крыши над головой.

– Может продать наши драгоценности?!

– Дорогая, на эти деньги имение не выкупить с его долгами и процентами кредиторов. Большую часть драгоценностей пришлось продать еще в Париже. А, как только в обществе узнают, что графиня Ордынская продает свои последние бриллианты… Мы окончательно погибнем.