Крымские черви

Не такое уж это легкое дело, вести машину в жару – подумал Верезин, смахивая с выпуклыми жилами тыльной стороной ладони нависшую над бровью каплю пота. Он приостановил плявящийся под солнцем «фольксваген» в ожидании пока минует проезжую часть последняя в стаде, отгонявшая хвостом мух корова. – Невыносимая жара! – Верезин посмотрел на растертый по коже пот с поднимавшимися кверху, выдержав присутствие соленой влаги, желтыми выгоревшими короткими волосками. Сквозь опущенное стекло его лизнул в щеку прибежавший с моря ветер, поиграл, разворачиваясь, внутри машины и только подразнив быстро подставивших лица, приканчивавших вторую бутылку теплой воды немцев, тут же умчался крутить по проселочной дороге мелкую въедливую пыль.

   Час уже, подумал Верезин, мотаемся.. Да какой там час! – Верезин смерил расстояние, пройденное маленькой часовой стрелкой под исцарапанным стеклом, припоминая положение ее, когда машина свернула с асфальта, выбрасывая из-под колес хрустящие горсти горячего гравия – Час двадцать.. Или все полтора..  Засек же время – одиннадцать ноль две. А сейчас? – загорелая, с переливами волосяного золота рука снизошла до того чтобы оставить подрагивавший на камнях черный, с внутренней волной руль – длинная стрелка упорно желала породниться с двенадцатью, тогда как другая, сделав свой выбор, указывала на единицу – час дня.. Час дня и солнце должно быть уже в зените. Иначе не было бы так жарко. Так жарко..Хотя, подумал Верезин, машина вбирает лучи и становится с каждой минутой все сильнее и сильнее доброй, промачивающей рубашки , сауной. Этого не брать в расчет тоже никак нельзя.

– Игор, – нагнулся к Верезину Хельман – Это остановка море? – Хельман говорил по-русски.

  Верезин дал оценку показавшейся впереди, после спуска с холма, неподвижной, похожей на бескрайние поля незаселенных миров, сиреневой, с белыми пучками, полосе.

– Да, море.

– У-ух, хорошо. – Хельман завинтил приготовленную для спасения в течение следующих часов поездки пластиковую бомбообразную бутыль – Очень-очень долго ехал море!

– Это ничего, – отозвался с водительского места Верезин – вот если б мы на дороге стали – поломка там, или еще что – вот это было бы да! Сжарились бы в три крутых яйца!

   Эрне придвинул ухо к Хельману, что-то спросив у того по-немецки, сняв панаму, обнажившую завидных размеров рыжую копну волос, желая, очевидно, услышать перевод сказанных русским фраз. Пошушукавшись, немцы расселись по прежним местам, приняв невозмутимый, не смотря на блестевшие выступившим жиром носы, готовый к долготерпению вид.

   Молодые, – подумал Верезин, бросив через зеркало взгляд на лица Эрне и Хельмана. –  Широко раскрытые радостные  глаза. Такие, что на какой-то миг даже стало не по себе.. Чего-то вдруг.

– Приехали. – Сказал Верезин, остановив машину под сетчатой тенью убранного гирляндами пустых сухих листьев дерева, метрах в пятнадцати от моря. Точно газетные ошметья. Протянув руку, отнял у Хельмана бутылку с водой и плеснул себе во взятый из бардачка запыленный  стаканчик, постеснявшись пить из горла. – Кому в туалет, – не стесняйся мужики.. – как уроженец курорта, Верезин без труда определил по ряду признаков, что гости уже на пределе.

   Поняв слова, Эрне заспешил в указанном ему направлении, покидая автомобиль, не забыв водрузить на подсолнух-голову спасительную панаму.

   Пусть себе идет, вздохнул, открыв дверь но не выходя пока, Верезин. Долго терпел, бедняга.

– Игор, ви не хочу море? – при виде близкой воды Хельман, совсем очумев, посрывал с себя всю припорошенную пылью одежду, аккуратно, однако, сложив ее и оставив дожидаться в уголку на заднем сидении.

– Я позже – Верезин вдруг понял что совсем не хочет лезть в воду. Только отдохнуть, посидеть в тишине, с закрытыми глазами. Слушать шум набегающих волн и считать переходящие из белого в огненно-красное, пролетающие по черному экрану, безраздельно властвовавшие над его вниманием последние несколько часов, короткие, одинаковые как одна полосы дорожной разметки.

– Игор, бистро ходил море вместе!.. Очень солнце! – поправляя плавательные трусики, Хельман встал на песок длиннющими, как ласты, белыми ногами.

– Все..Закрылось депо, ребята. – сбившись в конце первой сотни, Верезин перестал считать белые полосы, мысленно внушая себе расслабиться, дожидаясь их исчезновения. – Дальше без меня.

   Не став навязываться больше, Хельман зашагал к морю один, раскачиваясь из стороны в сторону всем своим двухметровым телом и смешно кривя волосатые ноги, стараясь идти по обжигающему песку ребром морщинистых ступней.

   Щуря на солнце глаза, Верезин проводил его до кромки так и не взятой набегавшими волнами высоты, не пожелав смотреть как будет мочить, отпрыгивая, ноги по щиколотку в соленой воде высокий иностранец, посчитав для себя лучшим сейчас расстегнуть рубашку до последней пуговицы и подождать так, с закрытыми плотно прижатыми веками шлепка в волны разогнавшейся тяжелой массы, что означало бы только одно – Хельман поплыл.

   Людей на пляже было мало, благо что пляж был не городской и достаточно отдаленный. Дикий пляж. По спускавшимся к морю тропинкам сюда сбредались, не на большое время и в основном не плавая, жители близлежащих деревень и их дети, а так как удобств в виде грибков, шезлонгов, съестного сервиса, разливного пива и площадок для стоянки здесь и вовсе не было, количество охотников поплавать в легконесущей прохладной соленой морской воде, прибывших из сравнительного далека, зачастую даже превышало то мало-мальское количество пляжных тел, которое составляли аборигены, но и оно само по себе, как не трудно было догадаться, было весьма невелико.

   Верезин поднял пальцы и промассировал глаза сквозь скрывавшие их усталость веки, открыл последние, оюождав пока рассеятся темнота и комариное кружение ярких всполохов и обретя вновь возможность все различать отчетливо и хорошо, посмотрел, спустив ноги в сандалиях на землю, не слишком ли далеко заплыл немец – Хельман, не отплывая далеко, барахтался возле берега. Справа раздался детский плач – раздетая догола маленькая девочка с мокрой куклой в руках требовала у толстой загоравшей на боку матери каких-то благ для себя. Потрясая складками волнообразно расположившегося жира на бедрах, мать девочки сняла прикрывавшую голову шляпу и двинув со свисающим крылом кожного мешка рукою в ее сторону постаралась по возможности угомонить скандалистку. Рыкнув голосом еще и еще раз в дуэте с изменявшим форму подбородком, девочка прекратила плач.

    Через секунду Верезин услышал крик Эрне – короткий, невыдающийся возглас боли.

   Похоже, что и Хельман услышал – успел подумать Верезин, бросив екнув сердцем, машину, на скором, выбрасывая фонтанчики песка подошвой, ходу заприметив выбегающего на сушу, тряся с головы водой, зыркнувшего на него перепуганными глазами Хельмана. Не успели траектории обоих ходоков пересечься, как оба увидели выходящего из кустов Эрне – гримаса перекосила его враз побелевшее лицо. Держась рукой за икру чуть пониже колена, одетый в шорты, при хотьбе он волочил, не переставая оглядываться по сторонам и повторяя неслышно немецкие слова, правую ногу.

– Что стряслось!? – крикнул, дублируя вопрос Хельмана, начавший всерьез беспокоиться при виде хромающего немца подбежавший Верезин.

– Шайсе! – выругался Эрне, отвечая, что было вполне логично, Хельману, проигнорировав вопрос на русском языке – Тра-тра-тра-тра!.. – заколотил он по-немецки, обернувшись в сторону кустов и посмотрев себе под ноги.

   Должно быть проколол ногу колючкой, подумал Верезин и заметил как задав Эрне вопрос и получив ответ на него, стал рыскать по сторонам и сам Хельман. Эрне развел руками в ширину чуть больше полуметра, будто намереваясь похвастать размерами пойманной рыбы и тогда Верезин увидел кровь на его ноге – небольшая ранка, словно слегка ободрано, посмотрел Верезин, обойдя немца, на ногу. И как же это угораздило его! Все не слава богу.

– Что стряслось? – спросил на этот раз уже Хельмана Верезин.

– Щх-х… – начал было Хельман, но от волнения не успел сообразить правильно, закрыл глаза и помотав головой вспомнил нужное слово – Змея!

– Змея? – теперь настала очередь осматриваться по сторонам самому Верезину.

– Змея, вот такой. – Хельман развел широкие ладони, слегка преувеличив размер, приведенный потерпевшим Эрне, но не намного, ни изменяя немецкой точности.

– Поди ж ты! Неужто цапнула? – Верезин почувствовал как подкрадывается к сердцу волна поднявшегося на ноги страха. Он всерьез начал беспокоиться за Эрне, который то отрывал, глядя на кровь, короткопалую, с перстнем и узорчатой татуировкой руку, то прикладывал ее назад, проковыляв до середины пляжа и сев, охнув, на песок.

   Как бы я хотел, чтобы все это оказалось сном, поймал себя на мысли вернувшийся к машине и доставший из багажника саперную лопатку Верезин. Просто дурацким, глупым сном – немцы, поездка на море, Эрне кусает змея и тут я просыпаюсь. Обыкновенно просыпаюсь и ничего нет… Нет..

– Игор, – предостерегающе покачал головой хватая принесенную ему рубашку Хельман, разгадав воинственные намерения вооружившегося лопаткой Верезина – Игор, нихт!.. Не ходит!

– Ладно – проворчал Верезин, аккуратно ступая между камней в сторону подранивших рыжего Эрне кустов – Сейчас посмотрим, что там за тварина.

   Выгоревшие на солнце, царапавшие кожу кусты расступились, пропуская человека к себе и через минуту, раздвигая на ходу лопаткой самые непролазные заросли, Верезин был уже в самом  центре колючего кустарника, свою лепту в особенность которого вложил и укушенный немец.

   Яйца… Они лежали на дне влажного, загаженного мусором под завязку оврага, напомнив горку из диетических в магазине, не шипко большой, в шесть-семь штук, кучкой, голубоватой скорлупы, слегка грязноватые на вид, по размеру более схожие с голубиными или с яйцами перепелки. Почему это были яйца а не что иное, Верезин бы вдумчиво ответить не смог, спроси его кто, но положил бы голову свою на отсечение, что это были именно они. Мало того что яйца эти, как уже упоминалось, были грязные на вид, поведенные вкруговую по скорлупе очевидно природной сероватой дымкой, они были грязны и от естественно воздействовавших на чистоту близких соседей – отходов, дерьма и мусора, не говоря о ползавших и по ним и вокруг бесчисленных насекомых, представлявших на этом отдельно взятом участке земли, по личному мнению Верезина, весь свод знаний ученого мира о ничтожных букашках.

   И что ж это за прица такая, – Верезин пошевелил яйца кончиком прикрепленного на древко лопаты штыка – раскидалась тут.. Но какая была это птица, и птица ли вообще, Верезин не знал, так как никогда не имел случая подержать в руках каких-либо птичьих яиц, кроме куриных, да и то все больше в приготовленном в основном на завтрак виде.

– Игор! – услышал Верезин голос зовущего его Хельмана, в котором без труда угадывались панические нотки – Игор!.. Верейзн!

   Моля бога чтобы Эрне не умер прямиком тут, на пляже, Верезин оставил лежать яйца на их месте, трезво рассудив что не он их здесь откладывал, стало быть и не ему ворошить, поднял лопату и повернув уже к пляжу, чуть не наступил на шмыгнувшую из-под ног змею.

– Мать твою так и растак! – закричал подпрыгнувший Верезин, чувствуя как слегка защемило сердце, глядя на уползающий в укрытие прожженных кустов толстый, отбросивший напоследок свет солнца, скользкий черно-синий хвост. – И вправду змея, ребята! – заголосил он через кусты, не считаясь с тем что обоим немцам наплевать на результаты его поисков, поскольку один ранен и вполне даже может быть что умирает, а другой находится подле него, пытаясь сделать хоть что-то возможное, позволившее бы облегчить страдания друга.

   Медленно пятясь, чувствуя не унимавшуюся дрожь в руках, Верезин вернулся на полоску пляжного песка, упрекая себя в трусости, оглядываясь через плечо на оставшиеся позади кусты.

   Подложив Эрне под голову свернутое полотенце, стоя на коленях, Хельман склонился над лицом закрывшего глаза товарища, не переставая звать его по имени, тряся аккуратно за взятый двумя пальцами, как пинцетом, подбородок. Но Эрне был неподвижен и лишь только искусственно приводимые в движение колышущиеся щеки его создавали видимость как будто лежащий на песке человек полощет содой рот.

   Приехали, – увидев картину, тут же с нахлынувшим отчаянием подумал Верезин – помер..

Подойдя к молящему глазами о помощи Хельману, переживая абсолютный разброд в голове и смятение чувств, не понимая, отчасти, происходящего, по причине должно быть одолевшего человека переживания, Верезин опустился на колени рядом и заглянул в лицо кащавшегося еще более побелевшим или посеревшим даже от укуса Эрне.

– Неужто обмер? – задал он вопрос находящемуся на грани  Хельману – Умер или нет?

– Игор.. – словно его посетила спасительная мысль, повернулся к водителю немец – Игор, очень-очень бистро ехать Эрне хоспитал! Очень-очень, Игор!..

– Да. – кивнул Верезин, вспоминая с трудом залежалые в памяти правила первой помощи при укусе человека ядовитой змеей – какие-то жгуты, перевязки, прививки с противоядием – Давай-ка вдвоем его! Мы должны доволочить его до машины.

   Притивоядия, или какой-нибудь заменяющей его сыворотки в поселке с  подходящим к погодным условиям названием Солнечное не оказалось. Правив машиной по перебитым ямами, то идущими под уклон, то взбегавшими на горку  сельским улочкам, Верезин гадал и молил все неизвестные ему небесные силы только об одном – пусть бы только немец остался жив.. Все остальное не имело теперь для него, после увиденного на прибрежной полоске песка бледного, со смертельной маской лица, слишком явного, первоочередного значения.

   Лишь бы только он был жив, – думал Верезин – только бы не сдох.. А все остальное ерунда, все остальное несущественные мелочи, на которые можно закрыть глаза и плюнуть. Но только не это.. Только не это, нет!

   .

   Пробравшись в салон и двигаясь по сидению коленями, приподняв ноги свесившегося к земле задом немца, Верезин почувствовал некоторое головокружение и темноту в глазах.

   От усталости, – успокоил он себя – от усталости, должно быть. Или от того что нагнулся. Ах ты ж боров! До чего тяжелый.

 Посмотрел на белое, мелом будто присыпанное лицо  – ой ты, мама моя!..

   По пути к городу, не окликая никого по причине чрезмерного недомогания и от отсутствия сил, растревоженный однообразным, при быстром движении, гудением мотора, Эрне открыл мокрые голубые глаза, пожелтевшие белками от бессознательного его состояния все это время , увидел синее небо за стеклом, череду уносящихся вправо одинаковых зеленых тополей, а скосив глаза набок, причем в голове отдалось легким толчком точно крови и помутнением, увидел он затылки сидящих впереди товарищей. Остальную дорогу до города он проспал.

   Ночной сон Маши был великолепен. Он был и прекрасен и страшен одновременно, так, как только лишь может быть единственный раз за долгое время, за длинный временной отрезок, подготовленный неделей или более того пустых темных переживаний разума между границ неродившейся надежды и восходом пустой серой реальности. Оставшись жить в памяти на целый день, он отзывался необычайным, проникновенным видением, этот дивный сон.

   Многих такие видения заставили бы остановиться и усомниться в дальнейшем пути, они бы подействовали на человека приметчивого, то есть маловерного и робкого, суеверность которого порою предрекает на неуспех даже самые легкие для него задачи и простые дела, но отнюдь не такой была Маша Корягина, в свои восемнадцать лет представляя на суд хрупкое, пропорциональное, цветочно-гибкое телосложение, желавшая добиться и добивавшаяся, так или иначе, воспитания и закалки своего характера таким жестким порой для молодой девушки образом и с такой несокрушимой убежденностью, что даже родной отец ее Павел Алексеевич, человек сам сложный и легко признававший это, давался диву иной раз резкости и упертости в некоторых выходках, что с успехом выбрасывала дочь.

   Врнувшись от журнального киоска на Курском вокзале,  отец девочки еще раз, чтобы не увидела дочь, для которой, он знал, это будет лишней темной каплей в  бокал их сложных взаимоотношений, посмотрел на стрелки продолговатых золотых часов и убедился что пора была уже уехать, не смотря на то как подумает о нем Маша. А она наверняка не станет любить его после этого крепче, даром что и работа его, как бы кому это не представлялось пустым, становилась теперь все больше и опаснее с каждым днем, с добровольного его согласия, неким опутывающим в сети человека поглотителем, отнимавшим с безжалостностью хулигана все свободное время. А его было ничтожно мало..

   Сняв с плеча черную продолговатую новенькую дорожную сумку, которую он носил за дочь, говоря что она ей слишком тяжела,( причем Маша нисколько с ним не соглашалась и вообще настаивала против нежностей и обхаживания) и оставив ее на полу, мужчина уселся в занятое рядом с дочерью для него пакетом прогнувшееся под тяжестью тела кресло, подтянул брюки и, взглянув ей в лицо, отметив про себя как тоскливо сжалось вдруг его сердце – ведь Мария все больше становилась похожей на мать, все больше и больше с каждым днем – он отвел глаза и хлопнул себя по коленям.

– Ну, в путь-дорогу? Как настрой? – отец не надеялся что девочка  станет отвечать ему на этот выдавленный из тюбика вопрос и потому просто поправил темные, с каштановым отливом волосы ее, заправив их за ухо. Глазки-то печальные..

– Не надо, зачем ты.. – уклонившись, Маша вернула волосы на место. Прямые и чистые, они блестели в огромном многолюдном зале искусственного света. Она считала минуты до того момента, когда вновь останется одна. Вот, теперь уже скоро… Скоро до того как уйдет отец. Уедет на своей черной, покатистой, похожей на монстра машине. Уедет скорей туда, где его ждут с нетерпением и где без него все рухнет и остановится, точно он самый ответственный винтик в механизме огромных напольных часов, уедет домой, где будет поить горячим молоком с медом младшую ее сестру Арину – шумную и капризную девочку – что была моложе своей старшей  на восемь лет.

– Езжай уже. Езжай конечно, а то опоздаешь.

   Посмотрев в лицо девушке, говорит ли она с обидой или без и не раскрыв в ее темно-зеленых с коричневыми крапинками глазах ни одной из тайн, лживо решил Корягин сам для себя, что обиды в них нет и медленно поднялся на ноги.

   На широком плоском табло прошлась волна – менялись буквы в названиях направлений, где пунктом старта было неизменное «Москва», и цифры в колонках прибытия и отправления поездов.

– Пап,.. – Маша старалась не смотреть в глаза отцу. Тот замер на месте, удивленный что дочь сама обращается к нему и притом столь нежно – А это обязательно?..

– Что именно? – отозвался с готовностью Павел Алексеевич.

– А это обязательно,.. – Маша запнулась – вам с мамой разводиться?

   Вот оно в чем дело. Корягин-старший обмяк, приблизился к дочери, взял ее лицо в свои крупные жилистые ладони и робко в начале, но потом уверенно привлек к себе. Посмотрел какое-то время в умные темные глаза – молодая копия матери – и поцеловал в лоб.

– Давай мы с мамой подумаем об этом.. А ты не засоряй себе голову – отец говорил тихо, вполголоса и Маша заметила как движется секундная стрелка на его роскошных золотых хронометрах – В сентябре у вас, мадемуазель, университет и сейчас ваши мозги, сносилованные книгами должны проветриться.

   Игривый тон вызвал бледную улыбку на лице дочери. Она более не сопротивлялась и прильнула к отцу всем телом, ощущая аромат впитавшегося в ткань пиджака мужского парфюма.

– Я хочу, чтобы это было самое великолепное и незабываемое лето в твоей жизни – услышала она, отсчитывая про себя оставшиеся до расставания секунды. Или биение сердца?

– Пойду возьму нам кофе. – Корягин отец вмиг стал прежним, вернув и норовитый голос и львиную осанку на место. Это означало одно – конец сентиментам.

   Маша отпустила обнявшие ее слух потоком музыки наушники и ощупью найдя пальцем в кармане переключатель диапазонов, выбрала, оставив себе без размышлений, одну радиоволну, где передавали Вивальди – «Грозу» из «Времен года». Потрясающая музыка! Маша увеличила громкость. Сошедшиеся со всех концов горизонта дождливые тучи над Москвой вторили музыке дармовым бутафорским приложением – не хватало лишь раската грома и сверкнувшей через все небо, озаряя лица людей, молнии.

   Должно быть, подумала она, ди-джей очень славный парень, раз он так здорово без промаха угадал настроение ее и настроение всей сегодняшней погоды, города, земли и неба, выбрав для эфира Вивальди, а может быть все это потому, что сама музыка хороша.

   Осмотрев переполненный людьми зал, чьих голосов, смеха, плача, зевоты и ругани она теперь не слышала, на мгновение Машей овладел испуг – мысль о том, что отец уехал, не поцеловав ее и не попрощавшись, уехал обиженный, что могло быть повлечено ее поведением, и не желая больше видеть свою дочь.

   Но нет, отец не уходил. Он шел к ней, неся в руках две дымящие горячим кофе чашки. Скорее отвернув голову, чтобы он не заметил как девочка искала его глазами в толпе снующих при вокзале людей, она приняла прежний гордый и невозмутимый вид, не зная даже о том какой трогательно-милой, своенравной, но настолько дорогой и славной нашел ее все-таки увидевший ищущий взгляд по-детски потерянных глаз, пришедший и опустившийся на свое кресло со стаканами в руках Корягин-старший.

   Они молча пили кофе, думая каждый о своем, как могут сидеть и пить кофе двое совсем не знакомых посторонних людей на вокзале, но они не были посторонними и по той нити, по той связующей двух родных людей ветви, неразрывно держащей два сердца вместе, существование которой неизвестно, но в которую можно только верить что она есть, Маша молила небеса позволить отцу услышать ее немые крики – «Папа, почему же все так?..Почему так?..Ведь я люблю вас с мамой!..Эх, вы..подвели.

Если сапожник не обманул и не сжульничал, то "кроссы" вполне могут продержаться до прихода

сентября и появления желтой  «седины» в парковых аллеях» – припечатывая шаг, чтобы посильнее срастить подошву посредством клея к остальной части кроссовок, и нисколько не заботясь о том как выглядит он в глазах бросавших немые вопросы граждан, следовавших вверх и вниз по улице , Леня Васинцев развернул оставивший на его ладони краску пакет и еще раз проверил бывшие у него с собой документы – паспорт, трудовую книжку, купленную в магазине канцтоваров, пару фотографий с кислым лицом.

     Голодные и воинственные стаи воробьев, оббивая друг друга крыльями при мельтешении хвостов в воздухе и выщипывая клювами одиночно опадавшие в порывах теплого ветра к тротуару перья, сопровождали парня по всему обсаженному по обочинам каштанами проспекту, перелетая с одного из них, украшенного  редкими игольчатыми шариками плодов, на другой, не переставая верещать и дразня проходивших вдоль по улице прохожих, высматривая у них в руках кусок отломленного хлеба  –  не полетит ли он на землю, ознаменовав собою конец бессмысленным поискам и пришествие птичьего пира.

Свернув в левый проулок, Леня зашагал в направлении тихих старых непроезжих центральных улочек. Пройдя по бетонным плитам парковой дорожки, мимо черного памятника, взметнувшегося к небу главою в просьбе дождя , обсиженного с весны стаями ворон  и протиснувшись через раздавленные в стороны прутья старинной, или переделанной под старину ограды,  он вышел по над окнами музыкального класса к центральному входу в бывший Дом пионеров.

  Тишина в просторном и прохладном вестибюле насторожила юношу, не смотря на то, что двойные старые коричневые двери были открыты практически настежь, очевидно для курсирования по этажам воздуха, из-за едва уловимого запаха краски, тем не менее отсутствие шума не было привычно этим стенам. Тишина передалась Васинцеву неприятной мыслью о том, что возможно в здании уже никого нет и неопределенность для него с работой будет затянута еще на один лишний, вылившийся в зряшные труды день.

   Взойдя по каменной лестнице на второй этаж и открыв поддавшуюся дверь в приемную, он услышал из-за закрытой директорской женские бурно беседовавшие о чем-то наверняка важном голоса. Стол в приемной, где в огромном старом принтере обвис не допечатанный лист, был не занят, а значит высокая лошаденка- секретарша, которую Васинцев имел возможность разглядывать со спины битых полчаса в прошлый раз, скорее всего была за закрытой дверью у директрисы, велевшей ему принести сегодня к обеду паспорт и всю остальную охапку бумаг, какую он только бы смог распихать по карманам.