Солнце в зените. Сборник рассказов

Грифельная дощечка

Откинувшись на подушки в полумраке одинокой комнаты, я закрываю глаза и снова вижу ее. Вижу смуглые коленки, мелькающие из-под белизны поддернутой юбки, ее тонкие щиколотки, игриво рассыпающие брызги у берега мутной реки Тэдонган… Легкость и свежесть – вот чем была Юонг. Когда я приходил в ее игрушечный домик с темной черепичной крышей, она усаживала меня на татами из золотистого тростника и бесшумно раздвигала седзи1, впуская в комнату зеленый шелест летнего сада. Усыпанный цветами куст жасмина, росший возле дома, в тот же миг заполнял собою воздух, и благоуханье нежных лепестков навсегда связалось у меня с трепетом первой любви и горечью первой потери.

Это было без малого семьдесят лет назад. Мой отец, полковник Советской армии, служил на Дальнем Востоке на границе с Китаем. Осенью 1945 года, когда Квантунская армия была разгромлена нашими войсками, а Маньчжурия и Северная Корея освобождены от японской оккупации, его направили торговым представителем в главный город страны Утренней Свежести, Пхеньян. Два года спустя, когда мне исполнилось тринадцать лет, к отцу переехали и мы с матерью. Нас поселили в небольшом особняке, прежде принадлежавшем японскому генералу, а теперь перешедшем в распоряжение советской миссии. После долгих месяцев голода и лишений, пережитых нашей семьей в дальневосточном Уссурийске, я с особой остротой впитывал открывавшуюся мне южную сказку, полную причудливых запахов и красок. И сегодня, словно наяву, в лучах закатного солнца встают передо мной изумрудные вершины Алмазных гор, а по мерцающей водной ряби гордыми лебедями проплывают белые лотосы в обрамлении огромных листьев.

Живя при посольстве, мы старались избегать контактов с коренным населением, поскольку знакомства такого рода могли навлечь неприятности, однако я мог свободно общаться с детьми из русскоговорящих корейских семей, недавно переехавших на историческую родину с Дальнего Востока, из Казахстана и других областей. Вместе с ними я начал посещать школу, а когда приблизилось время летних каникул, узнал, что некоторые из моих корейских однокашников записались в кружок живописи, который недавно открылся в доме старого местного художника. Поскольку у меня было врожденное стремление к рисованию, я загорелся желанием посещать эти занятия, и после непродолжительных препирательств отец отвел меня в серую фанзу2 с маленьким изящным садом. Учитель рисования, сухонький старичок в белых одеждах и черной волосяной шапочке, почти не говорил по-русски, но блестящие угольки его глаз, казалось, видели тебя насквозь и без слов. Слегка поклонившись моему отцу в знак приветствия, он оглядел меня с ног до головы, улыбнулся и, задумчиво погладив реденькую седую бородку, жестом пригласил меня пройти в дом.

Сняв у порога обувь, я прошел в комнату, где полдесятка учеников, сидя на татами, сосредоточенно рисовали цветными мелками на грифельных дощечках. Тот день стал для меня первым из многих счастливых дней, которые я провел за рисованием в этом благословенном доме. Чтобы дать простор нашему воображению, учитель раздвигал пергаментные седзи на передней стене, расстилая перед нами лоскутное одеяло таинственного Востока. Ломаные изгибы карликовой сосны возле фасолины бетонного бассейна, розовое кружево цветущего миндаля, размытые очертания холмов в голубоватой дымке горизонта – все это, проходя сквозь душу, рождалось вновь под кропотливыми пальцами юных художников.

В один из дней, в который раз рисуя сад учителя, я оторвал взгляд от грифельной доски и вдруг увидел белого мотылька, летящего по извилистой дорожке прямо мне навстречу. Помахивая синей матерчатой сумкой, мотылек вприпрыжку приближался к дому, отдавая на забаву ветру шелковые ленты короткой кофточки и разметавшиеся по плечам блестящие черные косы. В Корее я каждый день видел грациозных черногривых девиц в белых одеждах, несших в больших кувшинах колодезную воду или выбиравших на рынке свежую рыбу. Но тут впервые что-то неведомое, как штормовая волна, накатило на меня, и, оглушенный порывом, я одним махом стер с доски начатый было эскиз. На миг зажмурившись, чтобы остановить мгновенье, я в несколько штрихов набросал струящуюся с неба каменистую дорогу и летящий по ней силуэт незнакомки. Склонившись у меня над плечом, учитель одобрительно кивнул, властной рукой забрал мою дощечку и поставил ее на полку инкрустированного перламутром шкафа.

Изо дня в день начал я выжидать появления своего мотылька, приходя раньше других учеников и ища возможность как можно дольше задержаться. И действительно, вскоре я вновь увидел ее, а потом еще и еще. Не решаясь подойти, я издалека следил за нею, играющей в саду или гуляющей по набережной Тэдонган, и втайне молился, чтобы кто-нибудь напал на нее, а я бы ее спас, или чтобы она упала в свинцовые воды реки, а я нырнул бы следом и вытащил ее на берег.

Как-то раз, ведомый страстью, я крался следом за дамой своего сердца вдоль торговых рядов, мастерски прячась за ширмой лавок, предлагавших многообразие душистых пряностей и благовоний, орехов и фруктов, статуэток Будд и украшений. Остановившись у прилавка с морепродуктами, девочка купила кулек сушеных кальмаров и начала жевать их прямо на ходу, подобно тому, как наши школьники жуют конфеты или тянучки, спеша перебить аппетит перед обедом. Ни на минуту не упуская ее из виду, я пересек рынок и проследовал за ней до фонтанчика, освежавшего раскалившийся от солнца воздух звенящими водяными струями. Девочка присела на край фонтана, положила синюю сумку себе на колени, и, неожиданно обернувшись в мою сторону, пустила мне в глаза солнечного зайчика, отскочившего от медной поверхности браслета на ее запястье.

– Зачем ты всюду за мной таскаешься? – спросила она строго на чистом русском языке, без улыбки глядя на мою нелепую, заледеневшую от ужаса фигуру.

– Аннен Хасимникка3! – только и смог выдавить я из себя, мечтая сейчас же, немедленно провалиться сквозь землю.

При виде моего отчаянного положения незнакомка не удержалась, и смех задрожал на ее губах, рисуя на щеках две симпатичные ямочки.

– Меня зовут Юонг, Ким Юонг. – Она смело протянула мне свою тонкую ручку ладонью вверх. – Я знаю, ты ходишь на уроки рисования к моему дедушке.

Так начались наши тайные встречи. После занятий, делая вид, что собираюсь уходить, я тихо прокрадывался в комнату Юонг или же вечерами, сбежав из дома, с замиранием сердца ждал ее у калитки сада, и мы шли гулять под звездами на опустевшую набережную. Нигде и никогда больше я не видел таких звезд. Они казались огромными, и благодаря малой освещенности улицы можно было в мельчайших подробностях разглядеть всю звездную карту и серебристую дорожку млечного пути. В одну из таких прогулок Юонг рассказала, что в Пхеньяне она живет немногим дольше меня, а до этого они с отцом жили на северо-востоке Китая в Харбине. Отсюда и ее виртуозное владение русским языком, ведь после Октябрьской революции Харбин стал прибежищем для многих семей белогвардейцев, и к моменту появления Юонг на свет был практически русским городом.

– А твоя мама? – осторожно спросил я, терзаемый нехорошим предчувствием.

– Мама… Мамы нет. Я… Я убила ее.

Девочка подняла глаза к небу и с силой закусила губу, чтобы не заплакать. Оказалось, двумя годами ранее Юонг заболела туберкулезом легких. Ее мать, не смыкавшая глаз над постелью больной, тогда чудом выходила ее, но сама заразилась и умерла. Потому-то, после того как в августе сорок пятого Харбин заняла наша Дальневосточная армия, отец Юонг, наслышанный о частых рецидивах туберкулеза, получил разрешение отправить дочь в Корею к деду – в более подходящий климат, а главное, подальше от тяжелых воспоминаний.

– Мы, корейцы, верим, что душа умершего покидает этот мир только после смены четырех поколений, – продолжала рассказ Юонг, – а потому я знаю, что моя мама по-прежнему рядом со мной.

Она задумчиво, как-то по-особенному заглянула в мое посуровевшее от бремени ее слов лицо и, выдержав паузу, добавила:

– И если я умру первой, я тоже всегда буду рядом с тобой.

– Замолчи!

Меня вдруг обуяла злость. Отпрянув от своей спутницы, я вынул из кармана перочинный ножик, который по привычке всюду носил с собой, и с силой запустил его в раскидистое дерево гинго белобы, росшее посреди аккуратной зеленой полянки.

– Я тебя разозлила?

Она осторожно тронула меня за плечо, но я с раздражением скинул ее руку.

– Нет. Просто пора домой.

Я выдернул нож из древесной раны и ускорил шаг. Я чувствовал, что Юонг слегка оробела, но старалась идти со мною в ногу.

– Не сердись! Дай ножик. Ну дай.

Пожав плечами, я остановился и протянул ей свое холодное оружие. Потрогав острие и убедившись, что оно заточено, Юонг ловкими пальцами начала расплетать свою роскошную косу и, отделив одну прядь, чиркнула по ней лезвием. Затем она вложила отрезанный локон мне в руку.

– Держи. На память.

– Вот еще глупости!

Я сварливо сморщился, но незаметно сунул шелковистую черную прядь в карман вместе с ножиком. Около ее дома мы скомканно попрощались. В ту ночь мне снились плохие сны.

Мои родители лишь вздыхали и разводили руками – в то лето я стал совсем неуправляемым. Целыми днями я где-то пропадал, не заходил домой даже пообедать, а вместо этого уплетал в гостях у Юонг изумительную квашеную капусту кимчхи с острым привкусом моллюсков. Если же голод заставал нас в круговерти городских улочек, мы перекусывали сладким бататом4, который кореянки готовили на жаровнях в широких плоских корзинах, стоявших на полотняных валиках прямо у них на голове. Юонг выбирала бататы поподжаристей, почти обугленные. Я смеялся, глядя на ее перепачканные в золе губы, и она весело заливалась в ответ, сверкая жемчужными зубками и черным миндалем раскосых глаз. И все же нам пришлось расстаться – ненадолго, всего на неделю родители увезли меня из города.

Когда я вернулся, в Пхеньяне бушевал тайфун. И днем и ночью растерзанное небо сыпало молнии, земля утопала под ливнем, так что невозможно было выйти из дома, и я не видел Юонг, не знал, что с нею. К концу третьего дня я не выдержал и, скача под ледяными струями как заяц, мокрый до нитки добежал до дома учителя. Что-то страшное распирало грудь, не давая нормально дышать. Я толкнул калитку. Залитый лужами сад казался тусклым и осиротевшим. Побитые ливнем цветы на кустах опустили головки, вода в бассейне помутнела, не слышно было щебетанья птиц. Седзи были плотно сомкнуты, сколько я ни звал, никто не открыл мне – дом стоял пустой.

Предчувствия не обманули меня. Вскоре я узнал, что Юонг увезли в больницу с открытой формой туберкулеза. Новостей не было долго, пока, наконец, однажды вечером в серой фанзе не загорелся свет. Все мое нутро кричало, что нужно скорее бежать туда, узнать, что с Юонг, но предательские ноги отказывались идти, парализованные страхом. Тогда я упросил отца сходить и узнать, как обстоят дела. Отец вернулся хмурый. Он долго чиркал спичкой, закуривая сигарету, потом, глядя куда-то в угол, приблизился и опустил ладонь мне на плечо.

– Ее домой привезли. Плохо дело, брат.

Услышав его слова, мать охнула и прикрыла лицо руками, потом подошла ко мне, желая обнять, но я вырвался и побежал прочь из дома.

Очень резко, как через лупу, я видел в темноте каждый камень на дороге, каждую ветку проносившихся мимо деревьев. Седзи в комнатке Юонг были по-прежнему плотно сомкнуты. Я глотнул воздуха, и, раздвинув щель, пролез внутрь. Она лежала на татами, плотно закутанная в одеяло, черным вороненком утопая в подушке. Опустившись на пол возле, я не мигая смотрел в ее запрокинутое мертвенное лицо. Вдруг она пошевелилась и открыла глаза.

– Я знаю, что ты здесь, я не сплю. Я притворилась, чтобы дедушка пошел отдохнуть немного.

Она постаралась улыбнуться и слегка приподнялась на подушках.

Я по-прежнему молчал, не зная, что сказать.

– Пожалуйста, раздвинь седзи, мне душно. Я хочу видеть небо.

Я раздвинул деревянные рамы во всю ширь, и южная ночь, мерцая серебром небосвода, вошла в комнату.

– Да, да, вот так хорошо…

Она с наслаждением втянула грудью воздух, но тут же закашлялась и упала обратно на подушку. Я кинулся было к ней, но она жестом остановила меня.

– Нет, не надо, все хорошо! Мне лучше, гораздо лучше. Оставайся там, не подходи.

Но я не послушал и снова прильнул к ее изголовью. Осторожно коснувшись губами истаявшей щечки Юонг, я почувствовал, как она горит.

– Ты поправишься, обязательно поправишься! – зашептал я, как в дурмане, опустив голову рядом с ней на подушку. – Ночной воздух вылечит тебя. Тебе ведь лучше?

– Да, да, мне гораздо лучше!

С холодеющим сердцем я разглядывал в темноте пятнышки крови на краю белого одеяла и в бессилии сжимал в ладонях ее руку, когда ее вновь начинали бить долгие приступы кашля.

К утру Юонг не стало.

На ватных ногах покидая дом учителя, я снял с полки лакового шкафа грифельную дощечку и сунул за пазуху. Тонкая девочка с синей матерчатой сумкой на плече летела по извилистой дороге куда-то вперед, в пустоту…

Не оглядываясь, я уходил прочь, твердо уверенный, что больше ничего в моей жизни не будет.

Вскоре отец вместе с армией покинул Пхеньян, а мы с матерью остались там еще на три года. По воле рока нам пришлось стать очевидцами ковровой бомбардировки города американцами. Сидя в окопе вместе с местными жителями и пытаясь прикрыть собою мать, я слушал, как стонет земля под бомбами, с грохотом несшимися с высоты в шесть тысяч метров. Тройки самолетов В-29, прозванных «Летающей крепостью», кружили над городом, превращая его в горящие руины. Словно свечи, один за другим вспыхивали корейские домики. Из огня вырывались женщины с обезумевшими глазами, волоча на подолах рыдающих от ужаса детей. Одна из бомб накрыла и серую фанзу учителя, оставив вместо дома и сада дымящуюся черную воронку. Когда я узнал об этом, то в душе невольно порадовался, что добрый старик этого уже не увидел.

Вернувшись в Союз, я поступил в институт и стал профессиональным художником. Призвание не обмануло меня, подарив мне немало счастливых творческих лет. Сейчас мне за восемьдесят, и вечерами я люблю перелистывать старые фотоальбомы, хранящие память о многих встречах и поездках, которые мне подарила судьба. Но в Пхеньяне я больше ни разу не был. Не тянет меня в этот город, отгородившийся от мира, обросший бетонными коробками и ставший неотличимым от сотен других городов. Но ушедший Пхеньян всегда со мной. Он свернулся черным, потускневшим от времени локоном в серебряном медальоне, рядом с портретом матери. Он смотрит на меня с запылившейся грифельной дощечки и, прорывая завесу лет, летит белым девичьим силуэтом по извилистой дороге моей жизни…

Солнце в зените

– Не хочешь выкладываться на все сто, пиши по собственному!.. – Голос начальницы бил в барабанные перепонки, в то время как Оксана, съежившись на стуле под прицелом выпуклых бесцветных глаз, упорно искала что-то взглядом на полу. – Первое правило нашей компании – во время сдачи проекта каждый сотрудник вкалывает до кровавого пота! Что-то я не заметила, чтобы у тебя пот капал со лба! Да, у нас рабочий день до семи, но никто в семь не уходит! Остаются до ночи!

«Не моя вина, что вы строите работу так, чтобы все задолбались! Не моя вина, что все делается в последний момент, когда можно делать все спокойно, без истерик! И уж не знаю, с чего вы взяли, что за тридцать тысяч в месяц вы покупаете не мое рабочее время, а меня целиком, как раба!»

– Но ведь все техпланы я сдаю вовремя… – Все, что Оксана с трудом смогла промямлить вслух.

– Надо жить корпоративным духом. Ты уже достаточно давно в нашей команде, чтобы понимать: если ты всецело не вливаешься в наш поток, он тебя выбрасывает!

Когда два года назад Оксана пришла в эту дизайнерскую компанию, ей пришлось несколько месяцев проходить «дрессировку стрессом». Начальница кричала, била руками по ее рабочему столу, так что ноутбук подпрыгивал, грозясь грохнуться на пол. И Оксана изо всех сил держала лицо, чтобы уже дома, зарывшись головой в подушку, тихонько плакать, отводя душу. Да будь у нее возможность, она бы с радостью проявляла «креатив». Но на деле поле для фантазии было столь убогим, что бороться оказалось просто не за что. Вся работа дизайнера-проектировщика сводилась к черчению типовых залов с типовым набором стендов для типовых промышленных выставок.

И сейчас, сидя на очередном «разогреве» в кабинете начальницы, Оксана мечтала только об одном: бежать, бежать без оглядки из этого проклятого места, от тошнотворной рутины, от этой надменной, жестокой дрессировщицы… Но… это была единственная работа, где ей удалось хоть как-то закрепиться.

– Я тебе с самого начала говорила, художник – не профессия! – с напускным спокойствием сетовала мать, разогревая на ужин котлетки с брокколи. – Мы с отцом не зря советовали – иди в экономический. Нет, уперлась рогом, настояла на «суриковке». И что теперь?..

– Ну не век же гнить в тухлом офисе… – слабо сопротивлялась Оксана, стараясь отогнать нараставшее чувство вины.

– Ну, иди с мольбертиком на Арбат, завлекай прохожих – нарисую красивый портретик за три копейки.

– Почему бы и не портрет…

– А то ты не видела, кто там за мольбертами сидит? Мар-ги-на-лы! «Творческие личности» без денег и прописки. Мы с отцом уже старые. Кто тебя, глупую, кормить будет?

«Кор-р-р-мить…». Растянувшись на кровати в своей комнате, Оксана перекатывала в горле это стыдное слово, мучительно режущее слух: «Кор-р-р-мить…». Она рассеянно задержала взгляд на висевшем на стене календаре: тигрица с тигренком. Тигренок нежно прижимался к маме, блаженно щуря глазки под ее шершавым языком, пока та заботливо вылизывала ему ухо. «Интересно, а она задумывается о том, что кормит его?.. Вряд ли. Наверное, она его просто любит… любит – и все… лю-бит…».

Плавно погружаясь в сгущающиеся сумерки, Оксана не заметила, как заснула, свернувшись в позе эмбриона и крепко обняв подушку. Она спала так каждую ночь, которую проводила не у Сергея. Сегодня она спала спокойно, ведь впереди ее ждал не унылый офис, а вожделенная суббота, и Сергей обещал сводить ее на выставку, а потом они, наверное, пойдут к нему и в обнимку посмотрят какой-нибудь романтичный фильм…

Но обещанный звонок так и не разбудил Оксану субботним утром. Она тщетно ждала до обеда, а вечером Сергей заехал к ней без предупреждения, мрачный, неприветливый, и на расспросы предложил пойти в ближайшее кафе поговорить.

Невероятно, но ее почти не удивили его жалкие, вымученные, разделенные судорожными глотками капучино слова: «нам лучше расстаться», «ты не любишь меня», «я устал ждать»… и наконец – «я уже месяц встречаюсь с другой».

Оксана поняла, почему Сергей решил порвать с ней здесь, на людях. Он боялся, что она ударится в слезы, закатит истерику. Ну уж нет, она не доставит ему такого удовольствия.

А Сергей все говорил, говорил, то и дело смачивая глотками кофе пересыхающее горло:

– С тобой я не вижу перспектив… Мы уже год вместе, но ты так и не переехала ко мне. Я пробовал говорить о совместном будущем, а ты только смеешься. Ты всегда относилась ко мне как мужчине, который здесь и сейчас… Но не завтра, не через год… Я устал. А она, понимаешь, она…

–Я тебя услышала. Желаю вечного счастья!

Оксане хватило мужества не обернуться, оставляя за кофейным столиком свою женскую гордость и разбившиеся остатки иллюзий. Только дома, в убежище постели, еще крепче обнимая подушку, она позволила себе заглянуть в разверзшуюся у ее ног трещину. Прав ли Сергей, что оставил ее? Готова ли она была выйти за него?.. Она не знала. Знала только, что ее родители хотели внуков и радовались зрелому, респектабельному жениху с отдельной квартирой. Во всех смыслах он был хорош, и не его вина, что рядом с ним у нее не билось сердце, а в душе твердым шариком застыл вакуум, не впускавший в себя естественные радости. Она не любила готовить, не умела налаживать быт, не знала, как научиться хотеть мужа и детей. Ей шел двадцать восьмой год, а она до сих пор так и не определилась, кем станет, когда вырастет. Ее куда больше интересовало, как свет лампы отбрасывает тени предметов, как пылинки кружат в лучах утреннего солнца, как ливень размывает городские улицы и силуэты прохожих. Но художник – это не профессия.

За этими размышлениями она и встретила рассвет. Завернувшись в плед, она залезла на подоконник и открыла окно. На нее пахнул сыростью пакостный московский июнь, орошавший мелким дождем серую пустынную улицу.

– Опоздала, везде опоздала, – безотчетно вслух произнесла Оксана, и внутри как будто что-то оборвалось.

У нее ничего не было. Ничего не получилось. Все, чего ей хотелось – чтобы кто-то нажал на кнопку «стоп», прервав этот бесконечный поток одинаковых дней, несущих ее в бессмысленную пустоту. Она смертельно, смертельно устала от самой себя.

Так проходило лето. Оксана еле вставала по утрам, кляня то удушливую городскую жару, то дождливую пасмурность. С трудом добиралась до работы, неизменно подавляя приступы тошноты, нараставшей по мере приближения к бетонной коробке офиса. С отвращением глотала пищу, не чувствуя вкуса.

Когда на горизонте замаячил конец августа, Оксане внезапно позвонила подруга детства, с которой она не виделась уже много лет. Услышав некогда родной голос, Оксана неожиданно для себя разоткровенничалась и поведала подруге о том, как все ей опротивело. Пустота, мертвая пустота внутри и снаружи…

– Бери отпуск! – с решительной веселостью сказала подруга. – Тебе нужно встряхнуться.

Отпуск?.. Простота и прозаичность вердикта повергли Оксану в ступор. У нее жизнь в руинах, а та ей – отпуск… встряхнуться…

Но подруга стала настаивать. Рассказала, что ее родная тетка в крымской деревушке на южном берегу сдает домик. Если Оксана согласится снять на месяц, то по знакомству она берется организовать совсем недорого. Тем более пик сезона позади.

– Да кто меня на месяц с работы отпустит. И что я там делать одна буду. Нет-нет, это невозможно…

«Это не-воз-мож-но!» – повторяла себе Оксана, записывая номер телефона в Крыму. «Это невозможно», – бубнила она под нос, пока пальцы, подрагивая, выводили: «Прошу предоставить оплачиваемый отпуск…» и дальше немыслимую цифру – 28 календарных дней разом!

– Это невозможно! – возмутилась начальница. – Ты с ума сошла! Максимум на две недели!

– В прошлом году я вообще отпуск не брала! – выпалила Оксана, и сама оторопела от собственной наглости.

Начальница смерила Оксану озадаченным взглядом и брезгливо подписала заявление:

– Обойдемся!

Серебристый лайнер качнул крылом, и за стеклом иллюминатора под легкими перьями облаков огнем вспыхнула безбрежная лазурь.

Море! Как много лет она его не видела… Еще в школьные годы ее возили на черноморский курорт с большой группой одноклассников, но тогда встреча с морем вызывала скорее поросячье веселье, да и налаженный режим шумного детского лагеря не позволял остаться с морем наедине и по-настоящему его почувствовать. И вот теперь море дышало там, далеко внизу, под брюхом их игрушечного самолетика, и, словно чешуя огромной чудо-рыбы, то отливало перламутром, облитое розовым светом утренней зари, то наливалось глубокой синевой. Впервые она видела его вот так, с высоты полета, во всем его спокойном, царственном величии. Сердце подпрыгнуло от испуга – не забыла ли она альбом и пастель для рисования. Мысленно перебрав багаж, Оксана расслабленно откинулась на спинку кресла. Нет, все было собрано.

И вот уже веселое маршрутное такси вприпрыжку несется по серпантину. И слепящие солнечные лучи обжигают сквозь оконное стекло. Мимо Оксаны, прижавшейся носом к окну, проносятся выгоревшие поля и можжевеловые рощи, а между хребтов скалистых гор то и дело мелькают россыпи крошечных дачек.

Деревушка, в которой Оксана сняла домик, находилась в десятке километров от Ялты, на отшибе от кипучей жизни оживленных крымских курортов. Пока Оксана добралась до места, на скорую руку раскидала вещи и немного отдохнула с дороги, солнце успело пробежать по дуге с востока на запад, и к побережью ласковой кошкой стал подкрадываться мягкий южный вечер. Когда она оказалась на пляже, там уже почти никого не было. Лишь несколько голов, широко разбросанных друг от друга по золотящимся закатом волнам, еще мелькали над толщей воды, да одна пожилая пара на берегу заботливо растирала друг друга полотенцами.

«Я не буду сегодня купаться. Уже поздно. Только зайду по щиколотку, ну, или по колено, поздороваться». Оксана скинула сарафан, подняла и заколола на макушке длинные русые волосы и, стыдливо подтягивая купальник на своем белесом, не тронутом солнцем теле, поспешила к воде, с непривычки неуклюже балансируя на крупной пляжной гальке. Прохладным пенистым языком море лизнуло ноги, и, ощутив от этого прикосновения легкий укол в груди, Оксана слегка поежилась. «Точно не буду сегодня купаться», – мысленно повторила она. Но чем дальше она заходила в воду, тем ласковее море принимало ее. Она чувствовала, как в нос все сильнее ударяет свежий арбузный запах, как мелкие камешки, отползая вместе с шипящим прибоем, щекочут ей ноги. И вот уже морская прохлада охватила бедра, руки оперлись на шелковую упругость волны. И тело, чуть вздрогнув от озноба, помимо воли, само скользнуло морю навстречу…