Осенний чертопад

Осенний чертопад

Огромные карминные астры, слишком красивые, чтобы быть настоящими, но, тем не менее, являясь именно таковыми, гордо стояли на крепких стеблях, лишь слегка склонив долу роскошные короны из сочных лепестков, под тяжестью, осевшей на них дорожной пыли.

Только самую малость пожелтевшие листья на кустах смородины трепетали тревожной дрожью, показывая слабые отголоски того страха, который испытывало в огороде все живое перед неизбежным наступлением зимы.

Боялся зимы и дед, стоявший среди смородины и с грустью смотревший на астры. Он боялся не за себя. Его угнетала мысль, что скоро начнется отсчет проклятого периода, когда отойдут астры, и в огороде почти целый год не на чем будет задержать взгляд.

Семена этих астр лет восемь назад привезла дочь. После того, как дочь неожиданно умерла, дед стал засевать астрами половину огорода, Бабка ругалась, но ностальгический каприз деда оказался сильнее. Он оставил нетронутой только смородину, потому что жить не мог без варенья из ее ягод. А из смородинного листа получался потрясающий чай – чай потрясающего цвета, в идеале достигающий карминно-красного оттенка, как лепестки любимых астр. С грунтовой дороги в сухую погоду всегда летела пыль, много мелкой пыли, и она густо облепляла астры траурным бархатистым налетом. Деду больно было смотреть на пыльные астры – в такие моменты он ясно понимал, насколько беззащитна и легко ранима была в этом мире красота. Единственное, что его радовало – не призрачность этой красоты. Красота неизменно оставалась красотой, даже под слоем грязной пыли.

Дед с трудом оторвал приклеившийся взгляд от астр и подошел к краю обрыва, которым заканчивалась территория огорода. Внизу тихо текла мелкая зелено-водная речка. Вода в ней тоже боялась наступления зимы и поэтому бежала как можно тише и неслышней в глупой надежде, что жестокий мороз не заметит и минует ее своим обжигающе-мертвящим дыханием. Но желтые лодочки опадавших ивовых листьев своим целеустремленным движением вниз по течению, выдавали воду. Дед стоял как раз между ивами – старыми могучими деревьями, растениями-слонами в его огородном зоопарке. По серой коре-коже деловито сновали неизвестные деду багровые жуки – они оживленно шевелили усиками – к чему-то принюхивались, и тоже тревожно. Листья у ив слабо шелестели. Интонации шелеста гармонично вливались печальными нотами в симфонию уходящего лета. Дед прошел по узкой тропинке из упругого зеленого мха и остановился перед осиной. Бордовые листья осины пребывали в паническом трепете. И было от чего – со ствола-тела их матери голодные олени начисто ободрали кожу-кору. Дед нахмурился, глядя на отпечатки копыт и кучи помета ночных гостей.

«Надо поставить капкан», – мимоходом подумал он, и мысли его устремились в недалекое будущее – к очередной падающей на мир ночи. Дед посмотрел в зеленоватое небо, его немного смутил этот подозрительный зеленоватый оттенок. «Погода меняется, – неуверенно решил он для себя, – как будто к снегопаду. Хотя еще рано – середина сентября». От созерцания неба его отвлек злобный лай собаки во дворе. «Наверное – на зятя», – дед сильнее нахмурился и пошагал, поднимая облачка пыли, через астры к дому. Нахмурился он потому, что не любил своего зятя – мужа умершей дочери. И жалко было собаку. Ветеринар совсем недавно советовал беречь ей голос. Собака была умной и доброй дворнягой, размерами туловища и густотой шерсти немного напоминая сенбернара. А у зятя глаза были темные и недобрые. Зять всегда старался нагнать в них побольше мрака и многозначительности. Неширокую душу ли зятя переполняло это добро, дед ли не успел вовремя заметить, как у него с возрастом помутнели хрусталики в глазах, но оба они твердо знали, что испытывают друг к другу ненависть. Один – от избытка мелочной зависти ко всему окружающему миру, другой – от избытка доброты к нему.

Скрипнули старые ворота, собака преданно и честно взглянула на деда. Дед запустил сухие тонкие пальцы ей в густую шерсть на загривке и пообещал на ужин говяжьей мякоти.

В темных сенях под потолком висели гирлянды мелких помидор, в дюралевом баке изнемогала от вынужденной неподвижности холодная колодезная вода. Он с неохотой открыл оббитую камышом дверь, и по барабанным перепонкам ему сразу ударила фраза зятя:

– … Я, мама, считаю, что и в вашем возрасте не поздно читать Аристотеля! Хорошо пишет, собака! – зять хлебнул чаю из блюдца и скосил темные глаза на деда. – Я читаю Аристотеля по ночам, когда все дураки спят, и квинтэссенция глупости в воздухе вполне терпима…

Бабка маялась, слушая низкий тяжелый голос зятя, нудно рассказывающего о неинтересных вещах. Зять преподавал что-то студентам в городском институте и не позволял себе разговаривать со стариками в каком-либо ином тоне, кроме поучающего. А больше всего, конечно же, зять раздражал деда своей пустотой и никчемностью.

Во дворе опять залаяла собака, и лай ее показался деду содержательней разглагольствований зятя. Кроме злобы, в лае прослушивались настороженность и тоска. Дед задумчиво смотрел на улицу сквозь ядовитые испарения, исходившие от слов зятя. Там на улице стучалась шипами в оконную раму ветка шиповника, а вдоль пыльной дороги, сломя голову, мчались куры. Гребешки их стояли дыбом от непонятного им самим возбуждения.

– Ровно ветер начинается, – растерянно произнесла бабка, прервав обидевшегося зятя на самом интересном для него месте. – Неужто холода наступят?!

– Э-э-х! – зять раздраженно махнул рукой, и, доставая из кармана пиджака пачку сигарет, вышел вон из дома.

Дед с бабкой переглянулись, плеснув друг другу в сморщенные долгой жизнью лица лучами застаревшей неизлечимой любви.

– И что это такое с нами? – бабка смутилась, как в молодые годы, и мокрой тряпкой принялась стирать со стола крошки. Ветка шиповника настойчивее застучала по оконной раме. Ветер на улице задрал глупым курам хвосты на такой угол, что даже петуху сделалось стыдно и он отвернулся, а затем поднял налитую кровью головенку к небу. Цвет неба откровенно напугал петуха.

Дед вышел во двор и, не глядя на нервно курившего зятя, прошел к собаке и, гладя ее косматый загривок, вслед за петухом устремил взгляд к небу. Оно наполнялось зеленоватой тошнотворной мутью, от одного вида которой у деда начала кружиться голова. Таинственная неприятная зелень сделала небо пугающе пустым и далеким. Совершенно неожиданно у деда мелькнула шальная мысль о том, как долго и невыносимо страшно было бы падать из этого неба на землю.

Зять бросил окурок за забор и сплюнул желтой слюной, заполнив пространство вокруг зрачков новой порцией душевного мрака.

– Завтра, возможно, выпадет снег, – отдавая дань памяти умершей дочери, дед старался открыто никогда не ссориться с зятем и всегда первым заводил разговор, когда затянувшееся молчание создавало неприятную напряженность.

– Да вы что, папа?! Какой снег в сентябре?! В крайнем случае – град. Да мало ли от чего может измениться цвет атмосферы? Несерьезное вы что-то говорите, папа!

Дед беспомощно развел руками, словно расписался перед зятем в собственной глупости. Зять удовлетворенно хмыкнул и отправился в дом – лечь на диван и, надувшись спесью, читать там неведомую ни деду, ни бабке книгу.

Куры спрятались от ветра за высокой поленницей, сбились там в кучу и угрюмо подкудахтывали меж собой. Собака выла все отчаяннее и, в конце концов, трусливо забилась в конуру, замолчала там.