Мечта моя, Марракеш

Марракеш – один из четырех имперских городов Марокко. В сердце старого города – площадь Джема аль-Фна. Здесь можно увидеть акробатов, сказочников, продавцов воды, танцоров и музыкантов (Википедия). Круто! Я хочу побывать в стране, где продавец воды – сродни сказочнику и музыканту! Там точно знают, в чем смысл жизни.

1.

Запотевшие окна автомобиля – отличный холст для примитивных мыслей. Длинный палец с круглым ногтем вдавливал в стекло смысл. Несколько линий, несколько кружков, зигзаги, цветок, улыбка, дым. Затем нервное движение – и сквозь мутный налет зияет маленькая дыра в мир, оставшийся под обстрелом туч. Вода живет сама по себе. В ней – жизнь. Чуть утихнет и снова бьет. Она не любит тишины. Она в ней становится затхлой.

Радио сбивчиво бормочет. По салону распространился запах сигарет и теплоты. Сидение откинуто. Ногам мало места. И хочется дышать. Но улица – лужи – грязь. Всё это как-то несерьезно…

– Она спит?

Отрывает палец от влажного стекла, поворачивается.

– Глаза закрыты, – задумчиво, желая разобраться. – Может, толкнуть разок?

– Не надо.

– А вдруг притворяется?

– Ты идиот.

На заднем – девушка лет двадцати пяти, скрючив длинные ноги, запрокинула голову и руки сложила на груди. Тут по-иному не уложишься. Только спустя пять минут откроешь внезапно глаза и увидишь серый потолок в дыму. И двух людей. Один курит, не зная, чем занять рот, другой – рисует, не зная, куда деть пальцы. А ты лежишь и думаешь про себя, что спать и только делать вид – это почти одно и то же. Главное, побороть странное желание распахнуть глаза, именно в тот момент, когда на тебя смотрят.

Серо-зеленые глаза – на фотке очень четко видно. А если так посмотреть, цвет просто болотный, с гнильцой в общем. Зато у него красивые уши. В восемнадцать с ним что-то произошло – он постучал товарищу, вытащил его в подъезд и сунул в руку цыганскую иглу с куском хозяйственного мыла. Тот долго не думал. Подставил под ухо мыло и, прищурив глаз, воткнул иголку в мочку. С тех пор там едва заметный шрам. Серьгу он бросил носить и больше не собирается.

Он за рулем автомобиля. Снаружи смыта грязь, а вот внутри… Окна запотевают, открывать их не хочется. Больше всего на свете он ненавидит сырую одежду. Дым по салону растекается тусклыми дорожками, никто не кашляет – к дыму пора привыкать. И он курит, не тратя совесть. Много и мимо. Затягиваться его так и не приучили. Порой он бросает усталый взгляд на полупустую пачку и думает, что переводить сигареты не стоит. Но снова и снова его рука тянется к ним и поспешно запихивает в рот. Дождь так мерзко то и дело пришлепывает по крыше, а длинный парень с детским, но хмурым лицом, затер до прозрачности стекло и смотрит туда, не отрываясь. Вдруг поворачивается и говорит:

– Илюх, у тебя с ней было?

– Не твоё собачье дело.

– Так было?

– Отвали, а?

В багажнике он везет тайну, которой до предела заполнится вся последующая жизнь.

2.

Я маленький человек. Я маленький человек. Я маленький…

Каждое утро, заваривая чай, я думаю так. Заглядываю в шкаф, где хранится хлеб, натыкаюсь на зеленые корки и, сморщившись, хлопаю дверцей, чтоб та погромче долбанула. Я злюсь. Всегда, затыкая как скважину душу, всегда, не заботясь о смысле, я ем что попало и пью. Я перестал получать удовольствие от пищи. Я не умею зарабатывать столько денег, чтоб наслаждаться. Жизнь. Без денег она глуха.

Без денег я не могу даже попасть в кино. Вход закрыт. Места заняты. И в темном уютном зале кто-то жрёт поп-корн. А я вот уже три года не был нигде, кроме работы и грязного дома. Я менеджер по продажам краски. Пять дней в неделю вылетают из жизни как в трубу. Выходные – тоже не жизнь. Проклятая семья, затраханная проблемами. Вчера сломался чайник, неделю назад приходили из энергосбыта, сегодня ночью я слышал, как в прихожей искрится проводка. Я закрыл глаза и считал. До десяти, ста, тысячи… Бессонница паразитирует на моем мозге регулярно.

Три года назад я женился. Маша хорошая девушка, она умеет быть женщиной. Она любит готовить, стирает белье, кричит по вечерам и прячет от меня пиво. А я и не думал никогда, что любить – это вот так, просто терпеть кого-то рядом. Годами и десятилетиями. Терпеть невыносимость, ждать того, чего никогда не случится. Но ждать и ждать… Растить упрямый рог. Маша не знает пока, что я задумал.

Четыре года назад у нас появилась дочка. Моя маленькая плаксивая дочка, с кучеряшками на висках как у меня, с тоненьким голосочком, дурашливыми привычками хватать все со стола, подбирать окурки… Когда я узнал, что стал папой, то жадно напился и принялся вспоминать красивые женские имена. Через день я послал Маше записку с какой-то измятой медсестрой: «Назовем Маргаритой». Нашу дочку зовут Ксюшкой. А Маргаритами называют других.

Поначалу я не подозревал, что на самом деле, с самого рождения был маленьким человеком. Мне вполне хватало. Одному. Когда нас стало трое, я вспомнил, что быть мужчиной – это не просто заниматься сексом с девушками, смотреть футбол и пить с друзьями. Если в твоем доме живет крошечное существо, чья жизнь зависит от зарплаты, которую ты обязан раздобыть, всякая копейка вдруг приобретает власть над тобой, а месячные суммы кажутся ничтожными. Тем более, если крошечное существо нуждается в лекарствах. Когда оно смертельно устает от плача, и ты, маленький никчемный человек, продаешь болванам краску разных расцветок лишь для того, чтоб жизнь твоего существа продлилась. Жизнь бесцветная, безальтернативная, если нет денег.

Однажды в воскресенье мы пошли в парк. Ксюшка бегала по песочнице, а Маша как-то странно на нее смотрела, не отводя глаз. «У нее что-то с ногами…» Она бормотала себе под нос. Со следующей недели Маша с дочкой поселились в больничных коридорах. Поначалу я злился, каждый доктор выхватывал из моего кармана то обед, то ужин, а иногда и недельный улов. Но потом и я заметил, что с Ксюшкой действительно что-то происходит. Раньше я любил смотреть телик, а теперь включал его на жуткую громкость, а сам наблюдал за дочкой, играющей на ковре. И мне было противно, я будто следил за преступником, который вот-вот проколется.

Доктора все как один жулики и лентяи. Мы говорили – у нее головные боли, по ночам она громко кричит, от долгой ходьбы заплетаются ноги, немеют руки… А они посылали нас к своим товарищам. Наверное, чтоб и те пошиковали на мои жалкие деньги. Только один спустя несколько месяцев сделал какое-то там обследование, понял, возможно, что денег у меня больше нет и сказал: «Хордома крестца». Чего?..

Это потом я узнал, что бывают такие опухоли, которые растут прямо из кости. Они страшно привязчивы и жрут человека без всякого стыда. Одной операции не хватит, нет. Часто они, эти твари, преследуют человека всю жизнь. Ученые спорят – доброкачественные они или злокачественные, по мне так, они полное говно. С недавних пор больше всего на свете я ненавижу опухоли. Любого вида. К тому же некоторое время назад нам сказали, что у основания черепа тоже появилась эта мерзость. Она плодится, а я не успеваю продать столько краски. У нас в конторе просто нет таких денег, что нужно.

Моя крошечная дочка столько раз лежала в больнице, сколько я не лежал за все свои двадцать девять лет. Ее резали ножом, эту кроху, столько, сколько я не резал себе палец. Она так знает боль, что кажется мне миниатюрным прокаженным. У нее теперь мудрые глаза. Я боюсь, когда смотрю в глаза своего крошечного ребенка и вижу в них мудрость. Я ощущаю себя виноватым, но глупым, бедным и бессильным.

Я не умею зарабатывать деньги. Таких как я очень много. Это не вопрос желания или труда – это данность. Есть люди, не умеющие рисовать, петь, плясать, пить. В этот обыденный ряд попадает и категория подобных мне людей. Как ни старайся, как ни копи или выбивайся из сил, деньги селятся в чужом кармане. Нас много, и мы маленькие люди, не знающие, как себя спасти. Мы не умеем зарабатывать деньги, но лучше всех умеем делать долги.

В последнее время Маша слишком много мечтает. Перед сном кладет мне на плечо горячую голову и шепчет, что где-то там, в далекой Германии есть удивительная клиника и добрый доктор, который спасет нашу крошку от боли, а нас – от страха. Для этого всего-то и нужно, что сто тысяч евро. Но для маленького существа, попавшего в беду, мы должны сделать всё. Совершенно всё. Потому что никому, кроме нас, этого не сделать.

Я ненавижу этот разговор. Я медленно глажу ее по голове, а сам сдерживаю руку. Та рвется ко рту – заткнись, умоляю! Я понимаю. Я не идиот. Но если б кто-нибудь сказал мне раньше, что людям, не умеющим зарабатывать деньги, нельзя иметь детей.

Когда Маша засыпает, я подсчитываю в уме, сколько кому должен. Давно перестал записывать, я заранее знаю, что ничего не отдам. Не потому что не хочу, а потому что каждый день вижу, как Ксюшка плачет, переставляя как попало ноги. В этот момент у нее на лице странная гримаса. И всякий раз, день ото дня, я корю себя за то, что ни на что не способен. А главное – мне теперь почти все равно. Когда мир без остановки требует от тебя что-то, чего ты дать никак не можешь, жизнь становится будто чужой.

В тот вечер Маша снова начала свою любимую сказку. Я терпеливо слушал, ничего не говоря, ждал, пока уснет. Ксюшка хныкала в соседней комнате. Затем все затихло. Я встал и оделся. Вгляделся в спящие лица, поправил одеяла. Крошка даже во сне казалась мне далекой и странной. Маша – несчастной, но верящей. Она положила руки под голову и поджала к животу ноги. Она еще не знала, что я задумал.

3.

Ночью трасса красива. Автомобили – всего лишь два круглых светящихся глаза. И взгляд ловит их в момент прыжка из-под земли. Медленным редким караваном они плывут по одной невидимой линии, а мимо просвистывают в одно мгновение. Кажется, что в этом кусочке охваченном мною мире не действует ни один из законов реальности. Сегодня всё будто только выдуманное мной или ещё кем-то.

Но деньги, деньги… Они опускают меня в грязь и лужи. Дорога грязная, совсем не сказочная, просто темная и гулкая. Мне немного холодно. Руки лезут в карманы и ищут тепла. Сам собой я согреваюсь. А в карманах всё, что сумел нарыть дома – пятьсот рублей одной зажульканной купюрой, две сотни и мелочь. Я всегда мог отыскать мелочь – стоило лишь пошарить по давно не ношеным курткам, пиджакам, брюкам и сумкам. Курить я бросил. Моя совесть не признавала такой безнравственной траты денег. Правда, от другой привычки я так и не отвертелся. Не выдержал – по пути купил в покосившемся ларьке банку дешевого пива. Она теперь противно охлаждала мне левую половину груди. Там у меня большой внутренний карман с потайной дыркой во внутренности куртки. И кто знает, что можно там однажды отыскать.

– Куда?

– До Горного подбросишь?

– Сколько?

– Сотня, – я всегда чувствовал неловкость, предлагая деньги.

– Сколько?!

– Мужик, у меня больше нет, а в Горный позарез надо…

– Ну извини…

– Слушай, а мобильником возьмешь?..

Взял. У меня есть ещё один. Сегодня вечером я вытащил Машину симку, бросил в дальний угол верхней полки комода и припорошил трусами. Теперь её потертый серебристый Самсунг принадлежит вот этому бородатому мужику, курящему так, что и мне охота.

– Сигаретой угостить?

– Нет, бросил…

– А, ну возьми там на заднем где-то семки есть… Я тоже бросаю.

Я повернулся. Там темно.

– Там поищи, поглубже…

Я протянул руку в глубь салона и нащупал что-то сухое, но чуть-чуть липкое. Похожее на корку.

– Чё, не нашел?

– Нет.

– Ты как будто обосрался! – захохотал мужик. – Ты чё там увидел?

– Там у тебя это, кровь вроде…

– Да это от мяса! Чё, сильно измазано? Бля, жена загрызет.

– От мяса?

– Я бычка зарезал, в город возил на базар. Только, бля, всё бабло у бабы оставил! – он повернулся ко мне серым мятым лицом и засмеялся. А я занервничал – из его нечищеной пасти несло перегаром. И гнал он так, что ветер свистел в тоненькой щели между рамой и лопнувшим стеклом. Он что-то громко говорил, хвастался, а меня трясло. Кто выдает таким уродам права? И о чем он? Я б ему врезал, если б он был не за рулем.

– У нее такая жопа! Если б ты видел, охренел бы. Я сам охренел, когда увидел. А когда пощупал, вообще башню снесло! Жена, бля, только затрахает теперь… Куда ты прешь?!

– Что?..

– Ты чё, спишь? Нас чуть трактор не подрезал. Во урод, бухой что ли?

– Может быть.

– Ты чё такой кислый?

– Да так, проблемы.

– У тебя бабы что ли нет? Рожа какая-то замученная. Не, серьезно, есть с кем перепихнуться?

Я чуть не подавился.

– У меня жена.

– Ты чё, законопослушный?

И тут я промолчал.

Горный через пару часов.

3.

Горный – маленький поселок городского типа. Здесь всё обычно, два десятка панельных пятиэтажек розового и зеленого цвета, за ними проселочные дороги и частные дома, двухэтажки с выбитыми окнами. Два зарешеченных детских садика, «стадион» – заросшее футбольное поле и полоса препятствий, рядом школа. Крошечный сквер со ржавым вечным огнем, которого там нет. Базар – пустой, магазины – частные. Один небольшой супермаркет и сетевой центр бытовой техники. Большая больница, морг, кладбище. Я тут вырос.

Обычный поселок, но есть одна особенность. В каждом дворе сломаны качели. Это случилось давно, я тогда ещё в школе учился. Одна девочка сильно раскачалась и упала. Она поднимала голову, качели били ей в лоб, она снова поднимала голову, качели снова били, снова и снова… Девочка погибла, ее отец в тот вечер сломал все качели в поселке. Я до сих пор помню его вопли.

В поселке тихо, безлюдно. Ещё нет и пяти утра. Я пристроился на одной из скамеек в сквере. Тут ещё растут такие странные кустарники с липкими штучками, из которых моя бабушка научила меня делать свистульки. И я посмотрел сейчас на эти старые кусты и вспомнил её. Мне было лет десять, когда она умерла. А эти кусты хреновы растут себе и растут, хотя уже никто не делает из их липких штуковин свистки. Так больше никто не умеет. Я попытался мысленно восстановить бабино лицо – глаза, рот, дряблые щёки, волосы тонкие и седые, толстый живот и запах еды и старости вперемешку. Не получилось, всё как будто по отдельности, а в лицо не сходится. Такого лица больше нет. И мне даже странно, что когда-то я разговаривал с этим лицом, целовал его, злился на него, а иногда боялся и строил ему рожи исподтишка.

Я сидел на скамейке и смотрел на розовый дом напротив. Постепенно спина нагревалась под солнцем, из-за угла вышла пожилая женщина с сумкой. Идёт на работу – мой первый встречный. Я её особенно запомнил. Черный плащ, какой-то непонятный, сумка черная, лицо тоже черное, как дыра. Она не любит с утра на работу шпарить, меня даже не заметила. Потом появился мужик, очень интересный. Длинный, прическа легкая и кудрявая, сероватая, хоть не седая совсем, залысины, от этого лоб высокий, а лицо свежее, белое. А шёл он в одной кофте, вязаной, светло-зелёной с белым оттенком такая, и вид какой-то растерянно-встревоженный. Он мне понравился, этот мужик, хотя я почему-то побаивался его, пока он не скрылся за поворотом. Ну а потом народ повалил из подъездов один за другим, так что я перестал обращать внимание на всяческие особенности, я только искал его, на всех озираясь. Я знал, из какого подъезда он должен выйти, но отчего-то каждого подозрительно оглядывал. А вдруг.

Через пару минут он вышел. У меня ноги дернулись, но как-то судорожно, сразу прыть стихла. Сидел, смотрел, как он идёт, неспешно, деловито. Подошёл к тачке белой, давным-давно крашенной. Я помню эту волгу, это его батя ещё покупал, тогда красотища была, сейчас, так, колёса разве что, остальное пофиг.

Я встал, сам того не замечая, и медленно, механически как-то к нему пошёл. А внутри сжимается всё в колючего ёжика. Что, блин, происходит? Как будто я сурово накосячил и к начальнику на ковёр иду. Ссыкатно, хоть прибей.

Он меня не узнал. Занят был машиной, чего-то осматривал там, смотрел, как там, требуха ещё не сыплется? А я сбоку остановился, чувствую, он напрягся, понял, что наблюдают за ним. Но всё равно меня мельком только видит, не хочет оборачиваться. Тогда я не вытерпел и сказал:

– Хорошая тачка!

– Чё? – он обернулся и меня в полной красе рассмотрел.

– Здорово, Илюх! Чё, не узнаешь?

– Узнаю.

– Ну, и кто я?

Он помолчал-помолчал, ботинки мои зачем-то рассмотрел, они у меня грязные и старые.

– Идиот хренов, – засмеялся он, подошёл и как обнимет. У меня чуть шея не хрустнула. Но я его тоже к груди прижал. Я давно так никого к груди не прижимал, а от этого, оказывается, странные ощущения испытываешь. Не знаю какие, в общем, но я чуть не всплакнул. Трогательно как-то, два мужика, которые сто лет не виделись, посреди улицы стоят и обнимаются. Это детство в них играет, огромное и с железным замком.

– Ты какими судьбами?

– Да, решил друзей навестить…

– А к матери чё?

– Не хочу, – я рожу скорчил.

– Из-за Никиты?

– Ты с ним видишься?

– Пересекаемся, бывает.

– Ладно, Илюх, ты ж меня не погонишь?

Он подумал секунду.

– Вообще-то, Макс, я… Ты не позвонил ни разу, не заехал за пять лет…

– Знаю, Илюх. Я не мог.

– Почему?

– Работа затрахала, с женой проблемы, в общем, полная жопа. Илюх, я помимаю, если чё, к Ваньке пойду, к нему буду проситься. Если он не возьмёт, пойду к Дашке, а больше никого у меня нет. Я ж с женой развожусь. Мне сейчас перекантоваться где-то надо.

– Ладно, Макс. На, – он из кармана ключи достал и в ладонь мне положил. – Я теперь тоже один.

– Как?

– Разошлись. Так что спи, жри, чё найдешь. Получай удовольствие. Я к пяти буду.

Он по плечу меня потрепал и улыбнулся.

4.

Жрать совсем не хотелось. К тому же я сунулся в холодильник – в нос ударил мерзкий запах рыбы. Илюха любит рыбачить. Я ненавижу рыбу. По-моему, вне зависимости от свежести, вся она воняет пропастиной.

Мне нужен был сон. Илюха не заправлял постель. Зачем? Он теперь, как сказал, один. Я следов женщины не нашел. Это к лучшему. Не будет мешать. Стянул брюки, сбросил кофту и в кровать. Минут пять прошло, и мозг отключился.

Получать удовольствие… Я долго думал, в чем тут истина. Ведь теперь никто не сомневается, что смысл жизни в получении удовольствия. Кто этот человек, столь проницательный, как там его… Эпикур? Я плохо учился. Но вот эту истину знают все и так, без лишних упоминаний. Правда, почему-то в последнее время я только и делаю, что отстаиваю в себе эту простую истину, понятную каждому с рождения. Я каждый день уверяю себя, что имею право на удовольствие. Но как ни стараюсь, не могу понять, почему.

Было время, когда мне никуда не нужно было идти. Я опоздал с курсовой, меня не перевели на третий курс. Время чуть затормозилось. Я остановился и огляделся. Блин, диван, комп, жрачка в холодильнике и целый год. Уютный родительский дом вместо общаги. Я решил, что теперь буду делать то, что хочу. Только то, что хочу. Засяду за комп, установлю кучу всяких игрушек, по большей части, стратегии, и стану дни напролет существовать. Приближаться к состоянию растения. Это очень приятно, это весело и спокойно. И если б не отчим со своими придирками и мать с предложениями о работе, какой-никакой, то жизнь была бы просто идеальной.

Время от времени, впрочем, довольно редко, я встречался с друзьями. Мы собирались на репах. Я играл на старой бас-гитаре, чувствовал мир. Редко мы выступали, наша группа держалась в одном составе лет пять. И когда-то очень давно я серьезно мечтал стать популярным музыкантом. Вот и в те скандальные вечера я думал про себя, что глупо тратить время на работу, если хочешь преуспеть в шоу-бизнесе. Глупо делать то, в чем нет жизненной необходимости. Я не страдал от голода, крыша над головой имелась, теплая постель, не рваные вещи и огромный пакет черных одинаковых носков. Глупо против своей воли делать то, в чем не видишь особого смысла.

В то время я был странным для всех. Но не для себя. Когда мне говорили: «Иди подстригись!», я садился за комп и надевал наушники. Когда отчим кричал, чуть наклонив вперед корпус и сжав руки в кулаки: «Что ты за урод! Ты вообще о чем-нибудь думаешь, что-нибудь планируешь? Ни хрена не умеешь! Ничего не хочешь! Как ты живешь? Урод!», я только вжимал голову в плечи, боясь, как бы не сорваться и не разбить ему лицо, как случилось однажды. В тот день я плакал, как девка.

Впрочем, я часто плакал в своей жизни. Но я не хочу вспоминать. Единственная проблема – расшатанные нервы. Слезы не позволяли мне бить людей. А удар у меня тяжелый. Однажды в школе я всё же разозлился, не стал плакать и вдарил одному пацану по башке. Тот упал и не мог встать несколько минут.

Я просто хотел напомнить себе о том периоде, когда позволял себе получать удовольствие. Наоборот – не позволял себе заниматься скучными вещами. Жить только так, как хочется мне. На всех наплевать. И не думать ни о чем, а главное, о последствиях. Что из этого вышло?

Потом начался новый учебный год. Академ закончился, передышка тоже. Родители до сих пор верят, что я учился лишь для того, чтоб была отмаза от работы. А я стал задумываться вот над чем: удовольствие, спокойствие и тепло, всё это, бесспорно хорошо, но что-то должно толкать вперед. Должно быть что-то такое, от чего хочется сбежать. Тогда так или иначе, быть может, ошибаясь тысячу раз, ты имеешь возможность найти свое место. Не хочу думать, что оно там, в перекошенном кресле на колесиках перед пыльным компьютером. И не в тех стратегиях, где ты Бог, но часто проигрываешь, и в проигрышах, впрочем, как и победах, нет никакого смысла. Ну совсем никакого.

Я спал. Люблю так спать. Когда даже во сне отчетливо понимаю, кто я и где. И что я сплю. Терпеть не могу, когда сон кажется реальностью, и ты всерьез начинаешь верить, что бабушка не умерла тогда, а сидит перед тобой в старой вязаной кофте и чистит картошку на обед или смотрит сериал, такой, латиноамериканский, которых сегодня по телику нет и в помине. Как нет и бабушки – но вот она сидит, смотрит, и ты веришь, серьезно веришь, что люди не умирают навсегда, они способны возрождаться. Терпеть не могу такие сны, рано или поздно приходится просыпаться. И вот я спал ни во что не веря, а кто-то смеялся и щекотал мне ноги.

5.

– Водку будешь?

– Ты знаешь, мне сон однажды приснился странный. Я взял яйца куриные, разбил и высушил скорлупку. Надел её на ноги, короче, и ходил как в ботинках. Всё боялся, что скорлупу сомну, а она ничего, хоть бы хны…

– Ты чё, заболел?

– Да я всё думаю просто, как у меня ноги в скорлупе поместились? Вроде ноги не маленькие были, и скорлупа обычная. Как они там поместились-то?

Ребята стол накрыли. В честь меня. Помидоры где-то надыбали, корейскую морковку с селедкой вместе, две бутылки водки и пива навалом. Ещё сосиски, мы их сырыми едим, высасываем из полиэтилена. Вот одну такую я сосредоточенно мял губами. А Ванька предлагал мне водку.

– Ты реально заболел. Ну правильно, в городе загазованность большая. Ни фига тебе мозги засрало!

– Ладно, чё пристал, – сквозь сосиску ответил я.

– Так будешь?

– Чё спрашиваешь? Лей, – выплюнул полиэтилен.

Водка как вода тонкой струйкой – я нехотя согласился. Не люблю пить, когда на душе погано. Только хуже всё становится, люди начинают нести хрень, а ты принимаешь всё за чистую монету. Может, монеты их и вправду чистые, но мне это всё равно не нравится. Меня это просто бесит.

Я вспомнил, как Ванька провожал меня в город. Я ехал поступать, а он оставался в посёлке жить, просто жить и всё. Ещё тогда я понял, что в нём меняется что-то кардинально. В лице – вроде те же щёки, скулы, глаза – а на них как налёт. Я думал, не высыпается. А потом он позвонил мне из больницы. Его засунули в городскую клинику для наркоманов. И с чего всё? Непонятно. Я не задавал вопросов, правда, я догадывался. У него пару лет назад младшая сестра поехала с подругой на дачу, и они там обе сгорели. Только что сестра, через день – одни угли и всё. У любого мозг попросит разрядки. Не знаю, может, из-за этого? Как-то противно становится, когда думаешь, что вот так влипнуть можно, вообще не имея причин.

Я навестил его тогда всего раз. Он мне нелепую историю рассказал. Его мать заметила, что тот колется, и сразу же в местную больничку упекла, сказала: «Скотина ты, Машка сгорела, и ты на тот свет хочешь? Чтоб моя жизнь совсем напрасной была». Он тогда по серьезному лечиться хотел. Но оказалось, что в той больнице наркоманию лечат приобщением к каким-то оккультным псевдонаукам. Он продолжал колоться, но ещё и попал в секту. Тогда, говорит, у него появился реальный шанс откинуть копыта. Потому что, говорит, главный жизненный орган – это сознание. Мать его вытащила. Она одна похоже за жизнь как бешеная цеплялась.