Шоколад с морской солью

Утром назначенного дня

Ранние лучики январского солнца, робко моргнув из-за единственного сизого дырявого облака, осветили внезапной золотой вспышкой усталый дремлющий город. Дома нервно вздрогнули, зажмурились и, покорно склонив черепичные крыши, подставили солнцу пустые глазницы своих распахнутых окон. «Eu odeio isso! Por favor! Não posso aceitar isso! (Ненавижу! Пожалуйста! Я больше не вынесу! (порт.)) Нет, умоляю, не надо Солнца! Прошу не надо пыльного зноя и раскалённого асфальта! Дождя и свежего ветра! Молний, штормов, ураганов… Таких, чтобы стены сотрясались от ударов стихии, потоки воды врывались в двери, а дыхание замирало от хлёстких пощёчин ветра. Внезапная боль много легче, чем медленно и мучительно умирать от зноя, без надежды утолить жажду», – обречённо взмолились старые дома, глядя в безоблачное блеклое небо, подёрнутое пыльной дымкой не рассевшегося до утра густого смога. Увы, их хриплые голоса беспомощно тонули в затхлом воздухе, что давно не покидал пределов родного квартала, где скупые дожди высохли ещё два месяца тому назад.

Пятьдесят четвёртой, самой душной и тревожной ночью из всех сеньору Пабло Осорио почти не спалось. «Неужели это произойдёт сегодня?! Смерть намного ближе, чем я думал», – дурное предчувствие, перекочевав из короткого ночного кошмара в душную тёмную комнату, принялось медленно душить старика, выкручивая суставы и судорогой сводя всё его хилое нутро.

Мужчина ворочался с боку на бок, безуспешно борясь с бессонницей, и чудом сумел задремать во второй раз на короткий час, перед самым рассветом. Однако машинально проснулся, едва за окном начало светать.

Сперва Пабло, по привычке, такой же старой и ветхой, как он сам, прочитал короткую утреннюю молитву Ангелу Божьему. Перекрестился. Затем с неимоверным усилием воли приподнялся на постели и тяжело опустил костлявые усталые ступни на пол. При этом тонкие косточки, обтянутые жёлтой пергаментной кожей, сухо затрещали, а суставы проскрипели, словно дверные петли уличной калитки. «Господи, если мою теперешнюю старческую немощь и слабость можно назвать человеческой жизнью, то спасибо тебе, Отче! Ты с излишком отмерил от щедрот своих и одарил меня до самого последнего дня!» – с горьким сарказмом произнёс старик, облокачиваясь с усилием о шершавую штукатурку стены, чтобы не потерять равновесие. Он запрокинул голову и, упираясь в стену что было сил, прищуренно напрягся, ожидая, когда же отступит острая боль в спине. Пабло даже почудилось, что он на бессчётное количество мгновений впал в забытье и прошло, пожалуй, не меньше часа с тех пор, как он проснулся. Раздосадованный своей медлительностью, он принялся гневно поторапливать себя: «Проклятье, пока я тут рассиживаюсь, солнце, должно быть, уже взошло!!!» Приподнялся. Посмотрел в окно. Солнце почти на треть показалось из-за черепичной крыши дома напротив… Проспал… Как так?! Старик, подгоняемый досадой и нетерпением, резко встал с постели, застонал. На ощупь достал из шкафа старую полинявшую полосатую сорочку, а ногой принялся шарить под кроватью в надежде быстро отыскать кожаные сланцы. Тем самым временем боль, вскочив с кровати вместе со своим хозяином, не отставала от старика ни на шаг. Мерзавка, свирепо ввинчиваясь в седые виски своими костлявыми острыми пальцами, не позволяла широко открыть глаза и готовилась нанести новый и неожиданно сильный удар. Но Пабло не поддался. Проигнорировал приступ и продолжил, чертыхаясь, впихивать руки в тесные рукава рубашки. Ярость действовала подобно анестезии, а обида на собственную беспомощность придавала сил. «Как же так?» – чуть не плача произнес старик. Солнышко, не дожидаясь верного Пабло, вышло почти наполовину из-за дома напротив… Старик горько сетовал на время, которого почти не осталось, и пальцами, скрученными подагрой, попытался застегнуть пуговицы, однако те не слушались. Вторая попытка – и миниатюрная костяная пуговица почти оказалась в отверстии, но сустав заупрямился, и у него снова не вышло… Увы, в его руках больше не было силы, а суставы, прежде гибкие и быстрые, словно у опытного крупье, стали похожи на узловатые сухие ветки старой катальпы. Выругавшись, мужчина, раздражённый собственной неловкостью и позабыв о проклятых скользких пуговицах, вышел на балкон. Болезненная метаморфоза, произошедшая с Пабло за прошедший год, преобразила его до неузнаваемости: из щеголеватого модника со вьющимися смоляными волосами, зачёсанными на идеальный прямой пробор, он превратился в дряхлого седого старика – слабого, сутулого, неряшливого. Встречая в зеркале своё усталое отражение, он страдал, но сделать ничего не мог – сил поддерживать в себе прежнего дона Осорио больше не осталось. Как, впрочем, и желания смотреть на себя в зеркало… Одна единственная радость оставалась в его жизни – созерцать, как по утрам среди плотной бездонной синевы ночного неба медленно разливается пурпурное золото наступающего дня…

Ранним утром третьего января восход солнца был особенно красив; своей нежно-розовой акварелью он прикоснулся к далёким облакам и слегка позолотил тёмные холмы на горизонте, покрытые густым лесом. Блаженная тишина на мгновение окутала город… Насладиться столь редким чудом в мегаполисе можно лишь в короткие предрассветные минуты. «Осталось чуть меньше четверти часа, как шумно захлопают ставни, зарычат мотоциклы и завизжат клаксоны нетерпеливых машин», – с досадой подумал старик и с жадностью вдохнул в свои лёгкие утреннюю свежесть, словно только что вынырнул из-под толщи воды на поверхность. Закашлялся. Взгляд усталых, мутных от слёз глаз устремился вдаль, и душа, очарованная великолепием рассвета, на какой-то момент покинула немощное тело, устремившись далеко за горизонт. Он ощущал это мгновение как никогда прежде, желая во что бы то ни стало его продлить. Пабло тот самый философ, что не написал ни единой строчки, и неутомимый странник, чьи пути уже больше никуда не ведут… Сожалея обо всём, что так и не успел сделать, и горько оплакивая людей, что покинули его так внезапно, задумался… Нет у него свободы умереть сегодня, душа повязана… Долги. Неоплатные и не прощённые. Нет покаяния перед самим собой, а значит, не будет Рая. Не будет покоя. Не будет Ангела рядом, чтобы взять в тёплые, ласковые ладони душу Пабло и поднять высоко-высоко в небо за безмолвные облака и унести в бесконечность… Да так чтобы перед смертью посмотреть на землю с высоты небес, как это делают птицы, а после не важно. Всего разочек… на одно короткое мгновение обнять взглядом бескрайний простор и стать его частью… Но Пабло не взлететь. Распят угрызениями совести и намертво прикован к проклятому старому балкону. Обречён задумчиво стоять у перил, неподвижный и суровый, словно чилийский Моаи.

«Ни жизнь, ни мгновение удержать нельзя», – с тоской подумал он и продолжил провожать взглядом убегающие сизые тени старых потрескавшихся домов. Он следил за ними до тех пор, пока их унылые силуэты полностью не растворили радостные рассветные лучи. Всего один миг – и район Санта-Тереза преобразился. Ветхий, пыльный, унылый, он внезапно принарядился в пёструю палитру ярких красок, где повсюду бушевали тропические растения, а дома были совершенно не похожи один на другой; все как один разноцветные, кокетливо украшенные покосившимися ставнями и гирляндами стиранного белья. Это была гармония, рождённая из хаоса, и Пабло искренне любил её всем своим израненным добрым сердцем. Каждое утро внимательно наблюдал, как из солнечного света рождается новый день и наполняет неуёмной энергией окружающее пространство. Созерцал. Однако яркий свет немедленно таял, едва коснувшись лица старого кубинца. Красивые карие глаза потускнели, спрятались за нависшими морщинистыми веками и ввалились, отчего казались почти безжизненными.

Один год и семь проклятых месяцев дон Пабло страдал от невыносимой боли. Умирал медленно, отсчитывая дни до своей кончины. Редкая неизлечимая болезнь позвоночника стремительно прогрессировала, резкими ударами адреналина трепала слабое изношенное сердце, и с каждым новым днём ему становилось всё хуже. Мужчина оставил бессмысленную борьбу с недугом и перестал молиться об избавлении. Окончательно потерял веру в чудеса, как, впрочем, и в современные медицинские препараты. Смирился. Осознав, что конец близок, научился жить вопреки, принимая боль как нечто неизбежное, жадно цепляясь за момент как за истинно последний. При этом сохранил постоянство своих привычек и не отказался ни от одного из ежедневных ритуалов, педантично следуя стрелке на часах. Вот и сейчас за окном раннее утро; его время, бесценное богатство – лучшие минуты для того, чтобы созерцать начало дня стоя на своём ветхом балконе. Старик всем телом опёрся о ржавые перила и приосанился. Его силуэт был хорошо был виден всем без исключения прохожим, поэтому держался он по-прежнему важно. Молчаливый и задумчивый, он изредка сдержанно кивал в ответ на приветствия, но не проявлял при этом и тени эмоций. Ему нравилось наблюдать за тем, как в родном квартале начинается день, как привычно, буднично и суетно движется человеческая жизнь. Но особенно было приятно среди сотен прохожих встречать знакомые лица, важно кивать в ответ на приветствия и тайком заглядывать в окна соседних домов. Пабло, добрый и честный по своей природе, хорошо понимал, что любопытство в общем-то порок, но сознательно не хотел отказывать себе в удовольствии хоть изредка понаблюдать за чужой жизнью. Особенно если это утро в доме напротив, где жил седовласый лохматый итальянец – непризнанный гений, разгильдяй, пьяница и бабник. Маэстро жил этажом ниже, носил полосатый шёлковый халат и хранил на подоконнике пузатые кувшины с кисточками, мастихинами и карандашами. Вечерами крепко выпивал и частенько забывал закрывать на ночь ставни… В его просторной жилой студии всегда царил невообразимый беспорядок: вещи, холсты, хромой мольберт с очередным наброском и бесчисленные пустые винные бутылки… Однако среди всего этого хлама изредка попадалось что-то по-настоящему стоящее – обнажённые молодые натурщицы, которые порой задерживались в его постели до полудня. Вот и сегодня изящная женская ступня, трогательно выглядывая из-под одеяла, подарила старику улыбку, а вместе с ней короткое радостное мгновение жизни… Пабло посчастливилось любить однажды. Пусть и без взаимности, но любить. Именно это священное чувство поддерживало в его теле тлеющий уголек жизни до тех пор, пока он не найдет ответ.

Утро назначенного дня пришлось на воскресенье, и старик с досадой подумал, что умереть в святой день было бы неплохо, но до понедельника придётся обождать… «Камилла, детка, не успею! Всему конец, если не решу, что нужно сделать», – задумчиво и грустно произнёс старик, всплеснув от досады руками. В голове, однако, поселился полнейший беспорядок, а мысли окончательно запутались. Накануне вечером он наконец получил ответ от адвоката. Больше месяца пришлось ждать проклятую бумагу, в которой вместо простого логичного решения мерзавец и пройдоха, изящно извиняясь, признаётся в том, что не справился, и взыскать со страховой компании выплаты в пользу Камиллы уже, увы, невозможно. Полный провал, времени почти не осталось… У Пабло от напряжения предательски задрожали колени, и он едва не рухнул на пол. Проклятый недуг, словно чувствуя слабость хозяина, сильнее обычного укусил между лопаток и медленно растёкся судорогой до самых кончиков пальцев. Мужчина застонал и согнулся, стоять с прямой спиной больше не было сил. Собрав остатки своей стальной, хотя и изрядно проржавевшей воли, он закусил губу что было сил и вцепился руками за перила. «Не смей! Ни звука! Обожди всего несколько секунд», – пронеслось в голове у сеньора Осорио. Никогда прежде он не позволял себе стонать на людях. Одна, две, три, четыре… двенадцать секунд, и… первый боньдиньо с ужасающим лязгом и грохотом проехал мимо его дома. Старик выдохнул и чуть слышно прорычал свой стон сквозь плотно сомкнутые губы вслед удаляющемуся жёлтому вагончику: «Отец Небесный!!! Не могу-у-у больше-е-е… Дружище, умоляю, забери эту проклятую-ю-ю бо-о-оль».

Красно-жёлтый пустой трамвайчик ничего не ответил – безразличный к человеческим страданиям, он скрылся из виду за поворотом и снова наступила тишина. Боль, однако, и вправду немного отступила. Дон Пабло, отпустив напряжение, немного взбодрился и едва заметно улыбнулся самому себе. За долгие годы жизни в родном квартале он смог искренне полюбить скрежещущий металлический звук проезжающего мимо старого трамвайчика и каждый раз, встречая его, испытывал необъяснимую радость. Он даже мысленно стал называть его «старым товарищем» и радостно приветствовал, кивая ему по утрам.

И вот старик на мгновение позабыл о возрасте, о телесном недуге и, расправив некогда могучие плечи, вытянулся в струнку, но… спустя всего один вдох резко обмяк, словно кто-то невидимый положил ему на плечи полный мешок пшеницы. Чуть слышно застонал, но подбородок при этом не опустил, потому что давным-давно пообещал себе никогда не склонять голову перед лицом жизни и не прятать глаз от смерти. Однако именно этим утром Пабло довольно явно почувствовал, что незваная гостья совсем близко и минута за минутой уверенно приближается к его обветшалому дому. Всего несколько шагов – и она постучит… Войдет бесцеремонно, без стука, не снимая туфли, и всё будет кончено. Вопрос оставался всего-навсего один: «Когда именно это произойдёт?!» – и ответ Пабло, увы, не знал. «Что, если ночью? Я буду спать в своей постели и не увижу её лица!» – презрительно морща лоб старик продолжил цепочку тягостных размышлений. – «Нет, так умирать я не хочу! Не для того я выжил, болтаясь трое суток посреди океана в ожидании акул, чтобы трусливо и малодушно умирать на скрипучей койке, спрятав голову под простыней! В чём вообще смысл моей жизни? В ЧЁМ? Все, кого я любил, давно умерли, отчего же я, одинокий и беззубый крокодил, по-прежнему живу? Не понимаю, почему океан не забрал меня тогда, когда я был молод, здоров и свободен?! Наверное, он, как и я, не верил в то, что время моё вышло… Ведь когда не веришь – умирать не страшно! А сейчас? – Бессмыслица! Жить страшно, умирать тоже… Пожалуй, было бы намного правильнее уйти в вечность у берегов Нассау, чем в бестолково, в болезненной беспомощности ожидать смерть в нищенской душной собачьей конуре», – сокрушался Пабло, разглядывая помятые фантики далёких воспоминаний.

Дон Пабло Осорио был одним из тех редких людей, чьи судьбы, словно страницы романа, до того непредсказуемы и драматичны, что сам автор порой роняет пару слезинок, перечитывая текст. Пабло бежал с Кубы совсем юным. Это был не его выбор, но был его единственный шанс. Шанс, за который цепкие молодые руки юноши крепко ухватились и не размыкая пальцев держались до самого своего чудесного спасения. Именно тогда Пабло поверил и почувствовал Его присутствие в своей жизни. Незримый, могущественный, молчаливый, заботливый, мудрый… Тот, чьи черты Пабло желал увидеть, и тот, чьи слова он сейчас пытался расслышать в тишине утреннего квартала, в надежде хотя бы перед смертью найти способ помочь двум единственным своим близким людям на этой бездушной пустынной планете.

«Отец Небесный, же будет с Камиллой? Малышка Эмилия, моя милая кнопочка, как же она? Что я могу сделать для них обеих, пока жив?» – сильно тревожился дон Пабло, ощущая на коже вполне реальный озноб несмотря на то, что солнце, поднимаясь, начало безжалостно обжигать его лицо.

«Проклятый адвокат! Мошенник, негодяй, каналья – он обещал мне! Клялся, что нашел те самые бумаги, доказывающие, что смерть сеньора Муньеса трагическая случайность… И что??? Проиграл!!! Уверял, что получится, а сам теперь руками разводит! Немыслимо, последний гонорар сожрал все мои сбережения!! Ни единого реала!!! Ничего у меня не осталось!!! Прошу, Господи, только не забирай меня сегодня. Умоляю, не сегодня. Я не готов. Мне нужно время», – в отчаянии взмолился Пабло и ещё горячее прочитал молитву Святого Бернарда, вложив в нее просьбу о помощи близким. Немного успокоившись, с уверенностью произнес: «Знаю. Нет, сердцем чувствую, выход обязательно найдётся! Что-нибудь я обязательно придумаю. Не случалось ещё такого, чтобы судьба не дала Пабло Осорио ещё один шанс…»

Внезапно старик заметил в тени дома напротив знакомый силуэт. Потом ещё один. И ещё. Все трое молчаливо и бестелесно стояли справа от ступенек парадного подъезда дома на противоположной стороне улицы и, повернув голову в сторону старика, вежливо ему кивнули. Чёрные костюмы в тонкую полоску, блестящие лакированные туфли и атласный галстук с жемчужной булавкой. Застыли. Сосредоточенно глядя старику в глаза, они беззвучно зашевелили губами, будто желая что-то сказать. Прохожие безучастно проходили мимо, совершенно их не замечая. Один Пабло отчетливо видел каждого и даже знал всех троих по именам… «Тьфу… Отец Небесный! Святые угодники! Ох, неспроста эта троица самоубийц появилась сегодня здесь. Не на мои ли поминки вы притащились сегодня?» – с шутливой бравадой произнёс вслух мужчина, ощущая при этом, как нервно забегали по коже мурашки, как на висках выступил холодный пот. Старик давным-давно приметил, что на следующий день после их появления у этого самого подъезда в квартале обязательно умирал кто-то из соседей… «Интересно, кто всё же на этот раз? Нет, amigos, напрасно вы пришли. Не удастся вам выпить рома на моих похоронах! Ну уж нет! Точно не выйдет, голубчики!» – с грубоватой хрипотцой в голосе пробормотал Пабло. «Отвечайте, за кем пришли? Молчите?!» – злобно проворчал старик и с раздражением топнул ногой. От негодования у него сильно сдавило в груди, но сдержаться он не смог и что было сил закричал: «Говорите, канальи, что нужно, или проваливайте! Прочь! Прочь отсюда, грешники проклятые!!!» – несколько прохожих испуганно обернулись в сторону импровизированной кафедры, где Пабло, словно пастырь, резко выкрикивал проклятия, размахивая руками в направлении пустого подъезда.

«Не обращай внимания. Иди куда шёл. Старик-то наш давно из ума выжил», – отозвался скрипучий голос кого-то из соседей, и прохожий, понимающе кивнув в ответ, отвернулся, зябко передёрнул плечами и быстро зашагал прочь. Пабло ничуть не задели обидные слова соседа, однако он невольно обернулся в сторону говорившего. Сплетен о себе он слышал немало. Разное говорили о нём люди, всё больше сочиняли сказки и разные небылицы, но вот сумасшедшим назвали впервые. Старик возвратил взгляд обратно к своим молчаливым гостям, но тут же с досадой обнаружил, что они исчезли… На месте, где виднелись их силуэты, остался лишь пустой обветшалый подъезд с синей покосившейся дверью, пыльная тень от корявого ствола вистерии, да безрадостный исхудалый кот, так похожий на самого Пабло. «Ушли… Ушли, толком так ничего и не сказав… Зачем вообще приходили?» – возмутился старик, но отчего-то призадумался. Его смущала одна странная деталь – все трое пристально смотрели ему в глаза… Прежде такого не было…

«Немедленно возьми себя в руки, Пабло! Все эти видения и сны – глупая и пустая игра твоего воображения», – скомандовал самому себе старик и добавил: «Сегодня для смерти не подходящий день, я ещё достаточно крепок и живуч, чтобы не спешить на тот свет. Мне во что бы то ни стало нужно придумать чем помочь Камилле. Я должен! Нет, обязан!!! Преступление бросать их одних в этом проклятом городе. Куда им, бедняжкам, деваться, если я умру? Сеселла немедля их выгонит из дома, моим девочкам придётся жить в Барра-да Тижука. Злое место. Одним им там точно не выжить. Разве можно моим красавицам в фавелы?! Господь Небесный!!!» – само по себе слово «фавела» причинило Пабло нестерпимую боль. «Нет, об этом и речи быть не может! Камилла не рождена для таких страданий. Довольно с неё и тех, что она уже пережила. Ответ обязательно должен быть! Господи, помоги мне. Молю… Душу отдам, жизнь, вынесу любые страдания, только подскажи, как им помочь… Не знаю я, что сказать Жозе, когда мы встретимся?! А Зои?.. Я… я… я ведь не смогу посмотреть ей в глаза…» – заплакал Пабло и опустил голову на сухие слабые кисти рук.

Дон Осорио понапрасну метался в надежде услышать ответ – Бог никогда не говорил с ним словами… Вероятно, он считал своего возлюбленного сына достаточно мудрым, чтобы он сам, читая события между строк, делал выводы и оценивал риски. Однако утреннее послание Ангела уместилось всего в одном-единственном предложении и ждать оставалось совсем недолго: все ответы ждали Пабло после захода солнца – в самое обычное жаркое воскресенье середины января.

Покидая балкон, старик снова окинул взглядом бескрайний город. За кружевом пурпурной бугенвиллии, так беспардонно захватившей балкон, открывалась панорама хаотично рассыпанных бедных построек. За ними вдалеке тонкая полоска изумрудного океана и небо. Много неба – это именно то, что ему сейчас нужно! Созерцая маленькое пыльное облачко, мыслями он перенёсся в прошлое. Кубинское босоногое детство, где повсюду было небо. Бесконечное, яркое, лазурное, честное, оно проглядывало сквозь дощатые стены и потолок, будило по утрам, а в сезон дождей просачивалось каплями воды сквозь дырявую деревянную крышу. Пабло погрузился в воспоминания, и тоска больно защемила сердце, – с того момента как его нога ступила на борт рыболовного судна, о своих родных он больше ничего не слышал. Прошлое до краёв было наполнено тоской и болезненными воспоминаниями… Здесь жили они все… И все как один умерли. «Долгая жизнь для меня не такой уж и ценный подарок», – подумал Пабло, вспоминая о тех, с кем ему пришлось расстаться. За свои 78 лет он повстречал тысячи людей и, обладая феноменальной памятью, запомнил их всех. Точнее, зарисовал лица в памяти и бережно хранил. От кого-то остались карандашные наброски, иные же портреты сохранили тончайшие черты, цвета, запахи. Сеньор Осорио педантично сберег воспоминания в знак уважения ко всем, кого когда-то любил… Особенно её… Зои… Смешивая мастихином блеклые краски прошлого и набрасывая их на холст как попало, в конце всегда непроизвольно, чётко и красочно получался её портрет.

«Зои, любимая моя, как же я хорошо помню тот день, когда родились твои близняшки! Помню, как радовался Жозе, разглядывая курносые кнопки в ворохе кремовых кружевных одеял… Почему не стёрлось ни одной краски из воспоминаний о тебе? Тебя-то я как раз старался забыть. Тщетно. Потеря ангела была невосполнима для всех нас. Ты была не просто красивой женщиной, ты была солнцем, ветром, глотком чистой воды, способным утолить самую сильную жажду, ты была нашим счастьем. Открытая улыбка, лучистые голубые глаза, взлохмаченные белокурые волосы… Всегда такая ласковая, искренняя, светлая – воплощение женственности, чистоты и доброты. Зои, ты сама того не желая могла осветить день каждого из нас и умирая забрала с собой всю нашу радость. Господи, сколько же в её сердце было любви!.. Ты, верно, не догадывалась, что я всю свою жизнь любил тебя… Любил безумно. Страстно. Втайне от самого себя, втайне от Жозе, втайне от всего мира…» – с мыслями о Зои на глазах выступили слёзы и в горле запершило от сотен тысяч невысказанных слов…

«Камилла, как же она похожа на свою мать! Будто её сестра- близняшка», – Пабло смахнул солёную каплю из уголка глаза и принялся скручивать сигарету. Пальцы сильно дрожали, но самокрутка получилась, как и прежде, ровной. Поднёс спичку и закурил – лёгкая лента тускло-серого дыма дважды запуталась в седине усов, но не принесла наслаждения. Мужчина закашлялся и раздражённо выбросил дымящийся окурок на тротуар. Сделал глубокий вдох. Воздух. Он шумно проник в лёгкие и тут же возвратился обратно. «Пройдёт всего час, а на улицу нельзя будет даже нос высунуть», – с досадой подумал старый дон. – «Пока ещё утро и надо дышать. Дышать воздухом нового дня. Дышать медленно, бережно, внимательно, рассматривая каждое мгновение своей бессмысленно уходящей жизни».

– Интересно, – внезапно произнёс вслух Пабло, – доживу ли я до того дня, когда этот проклятый город умоет дождём свои пыльные дома? А что если нет? И дождей не будет до Пасхи? Тогда что?! – Ничего… просто могильщик засыплет мою могилу сухой землёй, словно пеплом, и станет она частью пустыни.

– Что думаешь, Отче? Молчишь? Или ты снова делаешь вид будто меня не слышишь? – злобно проворчал старик и кисло скривил рот, при этом движении его жидкие седые усики зашевелились, обнажая глубокий синеватый шрам над левой губой. Пабло глубоко погрузился в раздумья, совершенно не замечая, что снова разговаривает с самим собой вслух… Внезапно, прервав цепочку его тягостных мыслей, из кухни недовольно раздался другой голос:

– Не бубни себе под нос, старый ты дурак! Спятил или оглох совсем?! Стоишь тут каждое утро и разговариваешь сам с собой. Смирись, наконец, дождей нет уже восемь недель, и только Богу известно, когда они к нам вернутся, – визгливо и грубо огрызнулась жена. Натужно кряхтя, донья Сеселла упёрлась локтем о спинку стула и с усилием вытащила тучное тело из-за стола. И скатерть ненароком потащила за собой, едва не перебив все стоящие на ней тарелки. С раздражением вернула всё на свои места и принялась искать на телевизоре канал для просмотра утренних новостей. Наконец нашла то, что искала, и громко скомандовала: