Ошибка выжившего

Без защиты

Я родилась в Москве в 1992 году. Те, чье детство или юность пришлись на девяностые, знают, что это значит. Вы наверняка тоже слышали рассказы о том, как школьники отбивались от гопников по дороге домой с учебы и как дома у них нечего было есть. Если вы не знаете, о чем речь, то просто подумайте о том, что государства как такового в тот период не существовало. В том числе не было главного: монополии государства на насилие. То есть насилие было везде и со всех сторон. Это первая важная вещь в контексте моей истории. Вторая важная вещь: в то время люди не умели говорить о чувствах. Они испытывали эмоции, но не проживали их и не описывали словами. Ни себе, ни, разумеется, детям.

Та самая картина, которая стоит у меня перед глазами по сей день: мама стоит у окна и плачет, всматриваясь в темноту и высматривая моего старшего брата, который давно должен был вернуться домой, но его все нет. Мобильных телефонов тогда не было, нельзя было просто позвонить человеку и узнать, что с ним все в порядке, он просто где-то задержался. А вот насилия и непредсказуемости на улицах было предостаточно.

А я… Я смотрела на это со стороны и понимала одно: мир опасен, он угрожает мне, а те единственные, кто может меня от него защитить, беззащитны сами. Я боялась попадаться на глаза, чтобы не спровоцировать еще большую панику и беспомощность.

У брата с детства были проблемы с чувством времени. Он не был безответственным и не мучил никого специально – просто не понимал, как рассчитать свое время так, чтобы дома его не начали считать погибшим. Поэтому сцена у окна повторялась регулярно.

А еще были и другие сцены. Разговоры взрослых, во время которых их голос переходил в истерику. Я не понимала, конечно, о чем они говорили, но ощущала животный ужас. По отдельным словам и интонациям я чувствовала, что речь идет о чем-то очень плохом, и что, возможно, кого-то из родителей может в любой момент не стать. Или не станет кого-то другого из семьи, а родители этого не переживут. Иногда взрослые закрывали дверь в мою комнату, чтобы я не слышала их разговоров в гостиной. Но я все равно их слышала целиком. Взрослые ничего не объясняли мне, когда я пыталась, как умела, спрашивать. Иногда отвечали в том духе, что дети не должны вмешиваться во взрослые разговоры. Я не могу сказать, сколько времени все это продолжалось. По ощущению, несколько лет точно. Потом ситуация в стране стала стабилизироваться, а вместе с ней и настроение родителей. Но этого я уже не заметила.

Уже много позже я поняла, в чем была тогда проблема: ведь маленький ребенок – существо абсолютно беззащитное, и его ощущение безопасности зависит напрямую от родителей. Чтобы он чувствовал себя в безопасности, ему необходимо воспринимать своих самых значимых взрослых – родителей – как стабильных и более сильных особей, которые этот мир знают и понимают, и умеют с ним справляться. Так вот, у меня этого ощущения никогда не было, более того – ощущение было прямо противоположное. Я всегда воспринимала родителей как людей, которые с жизнью не справляются, и хоть впоследствии это было объективно не так, это ощущение до сих пор со мной и все такое же яркое. И это определило всю мою дальнейшую жизнь

Чуть позже у меня появилась серьезная проблема: я панически, до истерики, боялась оставаться дома одна. С одним из родителей еще куда ни шло, но одна – ни в коем случае. Ужас был настолько сильный и глубокий, что я ни разу так и не сумела вслух проговорить, чего именно я боюсь, хотя прекрасно это знала: в моей фантазии бандиты на улице убивали родителей, и они более никогда не возвращались домой, а я оставалась в одиночестве и беззащитная. Мне потребовалось около четверти века, чтобы понять, что это был не просто трудный период во время взросления, это был

классический флешбек. Триггер – «я дома, а близких людей, от которых я завишу, нет» – заставлял мозг погружаться снова в ту ситуацию, когда мама плачет возле окна, а я никак не могу повлиять на ситуацию. Тело воспроизводило ту же реакцию панического ужаса, в горле стоял ком, слова застревали в нем, а слезы сами текли из глаз. Но тогда причина этих страхов так и осталась непонятой. Несколько лет мы с родителями жили в режиме жестких ограничений: они вдвоем могли уйти только при условии, что мне ставят мультфильм, который я буду смотреть все время их отсутствия, и до его окончания кто-то обязательно должен появиться дома. Иначе я считала родителей пропавшими и погибшими. Если же дома был только один из родителей или старший брат, я полагалась на его реакцию: если он не беспокоится за отсутствующего, то и мне незачем. Так продолжалось до тех пор, пока не появились мобильные телефоны. Мне объяснили, что я в любой момент могу набрать заветный номер, и родитель обязательно ответит и скажет, когда вернется. Так у меня появился контроль над ситуацией, и страх постепенно ушел внутрь меня, перестав появляться каждый раз. Второй фактор, который помог мне справиться с проблемой – это то, что к тому времени я уже входила в ранний подростковый возраст и не чувствовала себя такой же беспомощной, как раньше: я знала, где в квартире лежат деньги, где находится ближайший магазин, как пользоваться автобусами, и потому думала, что «в случае чего я смогу выжить». До сих пор я не могу понять и представить себе, как люди могут добровольно выбрать быть несамостоятельными и неприспособленными к жизни. Для меня ощущение своей автономности, «умение справляться с жизнью» и чувство связи с реальностью – главное условие хорошего самочувствия, и первое, что страдает, когда самочувствие ухудшается.

Примерно в тот же период – не уверена, одновременно или по очереди, но примерно в это же время по ощущениям – у меня были и другие проблемы. Во-первых, я плохо спала и у меня случались внезапные истерики, когда я в слезах приходила к маме и не могла объяснить, почему мне вдруг очень страшно (хотя я и слово «страшно» не употребляла, это сейчас я понимаю, что то был именно страх). Во-вторых, у меня появились нервные тики – непроизвольные или полупроизвольные движения, которые я не могла контролировать. Сперва это были круговые движения глазами, затем – нюханье пальцев. Разумеется, это не способствовало социализации и еще больше усугубляло невроз. Меня водили по врачам, но в то время психиатрия и психология в современном виде только начали появляться в России. Поэтому общий вердикт врачей был такой: «просто слишком эмоциональный и чувствительный ребенок».

Подобных проблем со сном у меня, слава богу, давно нет, а вот нервные тики – мои «лучшие друзья» по сей день. Я постоянно трясу ногой и жую воротники. Иногда это мешает окружающим, иногда вызывает у них вопросы, но в целом взрослые люди относятся к такому довольно терпимо.

Что-то есть, а слова нет

Мне очень повезло. Я выросла в хорошей семье, в семье творческой интеллигенции. «В тепличных условиях», как мне говорили. Это значит, что в моей жизни не было семейного насилия, не было бедности, как у многих других семей в девяностые. Мной занимались, меня обучали, меня развивали культурно. В нашей семье со всех сторон были только очень интеллигентные и образованные люди: музыканты, учителя, инженеры, ученые. Образцовая, рафинированная интеллигенция – из тех, что признают исключительно классическую музыку, кино и литературу и исключительно начитанных людей интеллигентных профессий и ищут решение жизненных проблем в художественной литературе. Меня никогда не наказывали и редко ругали. Родители любили друг друга и жили дружно со всеми родственниками. Казалось бы, и впрямь – тепличные условия.

И именно это – главная причина того, что так трудно было найти настоящий источник моих многочисленных проблем. Потому что кому в здравом уме придет в голову, что в таких условиях можно травмироваться? Куда логичнее, если окажется, что я сама виновата в своих проблемах, потому что родителей не слушала и лезла куда ни попадя. Или – что у меня есть некое врожденное или приобретенное внутреннее психическое заболевание, которое в них виновно. Я и сама верила в это и всегда говорила всем, в том числе и врачам с психологами, что мое детство было благополучным, тем самым уводя их в поиске ответов в неправильную сторону.

Вот только беззащитность родителей перед угрозами – в моем, разумеется, восприятии – не позволяла мне чувствовать себя в безопасности. И я жила в постоянном телесном напряжении. Классическая музыка и неприятие силы не помогает выжить и не в состоянии дать чувство безопасности и защищенности тому, кто пока в силу возраста не может защитить себя сам. Для этого нужны совершенно другие навыки. И лихие девяностые слишком хорошо это показали – раз и навсегда. Я никогда в жизни не видела в своих родителях и других родственниках опору и защиту, наоборот – у меня было ощущение, что на проблемы они смотрят через увеличительное стекло, превращая их из мелких в серьезные. Что они – особенно мама – не могут защитить даже себя, не говоря уже обо мне. Хотя я уверена, что ни мама, ни папа сами никогда сами себя так не воспринимали. Но я часто была свидетелем маминых истерик по поводу каких-либо проблем. И это было страшно. Это чувство, для которого я до сих пор не нашла слов – но которое до сих пор преследует меня в совершенно на первый взгляд безобидных ситуациях.

Но плохо даже не то, что я была свидетелем беззащитности родителей. Плохо то, что поскольку моя семья была такай однородной и состояла исключительно из людей, скажем так, одного определенного «сорта» – в моем детском окружении не нашлось никого, кто смог бы взять на себя эту роль защитника, роль ответственного взрослого, который обязательно разрулит любую проблему. Ведь совершенно не обязаны все быть сильными, уметь решать проблемы и подавать пример хладнокровия. И вовсе не нужно, чтобы такими были все. Но обязательно такие люди должны быть в окружении. Особенно – в окружении ребенка. Когда их нет – тогда и происходит катастрофа.

Конечно, родители, будучи людьми нормативными, очень хотели полностью и как следует выполнять свою защитную функцию и вели себя так, как будто действительно могут ее выполнить. А я – просто не чувствовала себя рядом с ними защищенной, и даже наоборот – потому что те ситуации, свидетелем которых я была, уже управляли моим восприятием. Естественно, я не могла это объяснить и выразить словами. Родители всегда говорили мне, что я должна рассказывать им о своих проблемах, что они не будут ругать, а помогут решить. И обижались, что признание в какой- либо проблеме (включая даже иногда здоровье) приходится вытягивать из меня щипцами. Они действительно не ругали, просто у меня неизменно в результате таких разговоров было ощущение, что проблема стала тяжелее, чем была. И на данный момент у меня нет никакого способа понять,

было ли это ощущение хоть как-то основано на реальности, либо являлось следствием стремительно усугубляющейся травмы. Однако факт – я чувствовала себя физически не в состоянии поделиться с родителями какой-либо проблемой, даже зная, что больше всего их расстроит моя скрытность. Один пример кажется мне особенно показательным – в то время, как другие дети были рады заболеть или сказаться больными, чтобы, например, не идти в школу или избежать домашних обязанностей – я, наоборот, стремилась выглядеть здоровее, чем на самом деле. Ведь мама будет переживать, а это невыносимо. До сих пор мысль о том, что можно сказаться перед кем-то больным или слабым, вгоняет меня в ужас.

Видимо, именно с этим был связан еще один мой симптом – иногда при разговоре с родителями о жизни и о проблемах – даже на самые, казалось бы, безобидные темы вроде будущей профессии – я начинала плакать и ничего не могла с этим поделать. Я не понимала, почему я так чувствую и так реагирую и не могла это объяснить ни родителям, ни самой себе. Естественно, их это нервировало, и их реакция сама по себе усугубляла положение. Я пыталась дышать, пыталась сдерживать себя разными способами – но выходило только хуже, особенно учитывая, что мы не могли понять закономерность – когда и на что происходит такой срыв. Помню, в какой-то момент мама повела меня к психологу, и та пыталась, разговаривая со мной на разные темы, вывести меня на слезы, чтобы понять, на что именно я так реагирую. Естественно, у нее ничего не получилось – ведь она не была моей мамой и не представляла собой триггер. Продолжалось это вплоть до моего отъезда из родительского дома, в возрасте уже за двадцать. Я подозреваю, что и сейчас, живи я с родителями, все было бы так же.

Я, кстати, уже тогда знала, какая реакция на мои слезы не усугубляла бы положение и могла бы его потенциально чуть улучшить – это если бы родитель или другой собеседник не впадал бы немедленно в панику, увидев слезы, не воспринимал бы это как провал и катастрофу и не переключал тему разговора немедленно на мои слезы, а спокойно и без нажима продолжил бы разговор, возможно, чуть обняв меня, показывая, что ничего страшного не происходит, что он – он лично – может это выдержать. Именно так повел бы себя эмоционально безопасный человек. Но, естественно, все происходило наоборот. И речи не было о том, чтобы попытаться объяснить, что мне помогло бы. Да и едва ли это вообще под силу какому-либо ребенку.

Эти и другие сложности лишь убеждали родителей в том, что я хиленькая, слабенькая, не выносливая морально – а значит, нуждаюсь в их опеке и защите. И все шло по кругу. Я необъяснимым образом чувствовала опасность рядом с ними – и это приводило к усилению травмирующей ситуации. Потому что быть слабенькой и хиленькой в жестоком мире – это безумно страшно и невыносимо. В мечтах я всегда была воином, героем, покровителем слабых. Окружающие же – не только родители – видели во мне именно ту, которой я больше всего боялась быть (и боюсь быть до сих пор) – хиленькую девочку-«ботаничку». Каждое напоминание об этом лишь усиливало мое желание во что бы то ни стало стать сильной и уверенной. Когда мне говорили, что у меня нет достаточного жизненного опыта, потому что я «выросла в тепличных условиях», – это вызывало у меня желание немедленно получить этот самый опыт в этих самых «сложных условиях» – раз именно это необходимо для того, чтобы меня стали воспринимать всерьез. При любой возможности я старалась это делать. И каждый раз это вызывало в моем взрослом окружении невообразимый шок и неприятие.

Я надеялась, что в будущем смогу стать тем человеком, которого не хватило мне в свое время – тем, которому мир не страшен, который умеет управляться с реальностью, не нуждается в защите и сам может защитить других. И шла к этому как умела всю жизнь. Мне сейчас тридцать два, и я считаю одним из главных достижений своей жизни то, что мне это, по всей видимости, удалось – настолько, насколько мое расстройство позволяет мне это. Сейчас, когда я сама мама, самым главным вопросом остается для меня – чувствует ли себя моя дочь в безопасности рядом со мной. Являемся

ли мы с мужем «каменной стеной» для нее. И смогу ли я вырастить ее так, чтобы в будущем она справлялась с жизнью. Остальное – гораздо менее важно.

Перенапряжение

Но проблемы бы не было, если бы все ограничивалось только эмоциями. Однако травма – явление очень телесное. Именно тело, как говорят, помнит все.

Сколько себя помню, я всегда была сильно напряжена, независимо от того, ощущала ли себя в стрессе или нет. Я была напряжена физически, физиологически. И на уровне тела это проявлялось в ряде симптомов, связь которых друг с другом и с психикой совершенно не очевидна. Мне потребовались долгие годы поисков и исследования, чтобы расставить все по своим местам, а после – даже частично преодолеть эти проявления.

Напряжение проявлялось в осанке, в движениях – как произвольных, так и непроизвольных. Ближе к подростковому возрасту это стало реальной проблемой в контексте полового созревания. И сверстники, и взрослые ожидали, что я буду становиться женственной – а значит, плавной, грациозной и хрупкой. Я же была резкой и угловатой. У меня никогда не было хорошей координации и владения своим телом. Даже наоборот – я была как бы отчуждена от собственного тела. Это и сейчас так. Но в подростковом возрасте это особенно мешало. Я была практически противоположностью того, что окружающие хотели бы видеть. Я чувствовала почти физическое отвращение к типичным «девочковым» атрибутам вроде причесок, косметики и прочего декоративного. Мне, напротив, хотелось бы выглядеть более мужественно. Но и «пацанкой» я тоже не была. Чаще всего именно мальчики-сверстники делали из меня изгоя в коллективе. Именно они смеялись над тем, как я выгляжу и как никто никогда меня не полюбит, и как омерзительна мысль о сексе со мной. Девочки пытались меня «приобщить» к девочковым интересам, «сделать из меня красавицу», подружить со своим телом. Я участвовала, соглашалась, пытаясь перестроить себя под давлением общества – но обычно это не вызывало у меня никаких эмоций, кроме стыда и еще более острого ощущения отчужденности от своего тела, которое никогда не станет моим в том же смысле, в котором тело является своим для других.

Последний, слава богу, яркий пример такого унизительного «соглашательства» с моей стороны был в возрасте 22 лет, уже в Израиле, на репатриантской программе. Тогда девочки с программы сделали мне фотосессию в «стильной» одежде, с укладкой и профессиональным макияжем. Выглядело это действительно круто. Вот только на фотографиях не я. Меня на них невозможно узнать. И когда я в реальности пыталась ходить, двигаться, разговаривать в таком виде – за версту было видно, насколько нелепо это выглядит в сочетании со мной.

С тех пор таких экспериментов больше не было. Я вышла замуж за человека, которого «зацепила» именно моя угловатость и «пацанскость». С этого момента мои особенности перестали так сильно волновать окружающих. Замужняя тридцатилетняя женщина просто-напросто может себе позволить делать вещи, которые не может позволить себе 18-летняя. Я уже много лет не знаю, что такое косметика и неудобная обувь, и даже на своей свадьбе была почти не накрашена и одета максимально удобно. Мой уход за собой так и не вышел за рамки базовой гигиены, но, слава богу, моему нынешнему окружению это не мешает.

Но вернемся к подростковому возрасту. Мою скованность замечали не только сверстники, но и взрослые. Одна учительница как-то вызвала папу в школу и выразила озабоченность тем, что «она у вас какая-то угловатая, не женственная». Другая сочла приемлемым методом воспитания высмеивать мою походку при одноклассниках. Третьи «умилялись» тому, какая я худенькая и маленькая, тем самым наступая снова и снова на мою больную мозоль. Четвертые, включая и родителей, беспокоились из-за моей осанки – у меня просто не получалось держать спину ровно, я не чувствовала ее. Среди всех тревог эта была, пожалуй, наиболее здравая, ибо единственная имела непосредственное отношение к физическому здоровью.

Была и другая проблема. Я лишь много позже, когда психическое здоровье стало «трендом», узнала о том, что это называется дереализация и связано со стрессовыми состояниями. Это эпизоды

«выпадения» из реальности, эдакого «зависания» между сном и реальностью. Со стороны это выглядит так, как будто человек «замечтался» и отрешен (что может обескураживать или даже обижать собеседника). Это измененное состояние сознания, чем-то похожее на легкое алкогольное опьянение. Люди без психических расстройств тоже могут испытывать дереализацию в моменты сильного стресса, но люди с КПТСР и рядом других расстройств испытывают ее и в «рутине», без всяких экстраординарных происшествий. Я довольно быстро заметила, что чем важнее для меня успех в чем-то, чем выше моя мотивация, тем вероятнее у меня возникнет это состояние. Как будто мозг не выдерживает напряжения (даже если я сама его не чувствую) и «выбивает пробки».