Нью-Йорк

© Таня Родина, 2015

© Варя Веденеева, дизайн обложки, 2015

Корректор Перепченко Пётр

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Представление

У меня ломаются ногти. Потому что опять весна и витамины вымылись из тела. Я сама, как испорченный витамин, который вышел на вечную прогулку из чьего-то дурацкого тела. Смотрю на свои ногти – они как всегда ломаются, от меня отваливаются мелкие кусочки. Сама же я, как один большой кусок мяса, и меня даже можно было бы пожарить с хрустящим солнечным луком и раздать беднякам. А если к такому изысканному блюду приставить бутылку любого алкоголя, то они, вероятно, устроят колоссальный пир. Пир на весь мир. Сгрызут меня до дыр, и вот уже за домом виднеется костей моих меловой пар.

Я высунула голову в окно и не узнала ничего нового. Не люблю скучать, но ведь скука – это тоже занятие, поэтому я вся в делах. Каждый день, каждую минуту.

Чувствую такую болотную полноту в теле, как будто меня на самом деле однажды пожарят, но до этого я успею прожить хоть какую-нибудь жизнь (не обязательно долгую) и узнать немало дивных вещей. А после – на костёр. Чёрт, меньше всего я хочу быть очередной Жанной д'Aрк. Сегодня умирать уже не нужно, чтобы показать всему миру то, что ты хочешь получить. Можно просто лениво тыкнуть пальцем и купить.

У меня нерушимые карманы бумажных денег. Я нарисовала их сама. Теперь ощущаю себя богатой аристократкой. Могу купить всё, что пожелаю. А потом – на костёр с луком.

Ещё у меня тонкая ступня. Тонкая, но длинная – 41-й размер обуви. Я твёрдо стою на этой плешивой земле, упираюсь головой в столпы воздуха, потому что я миллионер и я много чего знаю. Я много говорю «я». Не знаю, почему, вроде бы чрезмерного эгоизма во мне до этого дня не наблюдалось.

Многие писатели пишут о девушках лёгкого поведения. Словно в шлюхах и есть весь смысл, словно в них лежит ключ к вечной славе. Написал один раз «шлюха» – всё, тебя читают тысячи. Написал ещё раз – и вот, пожалуйста, уже целый миллион горящих глаз ждут твоего следующего романа или что ты там пописываешь вечерами после скучной работы у себя дома.

Интересно, какая на вкус человечина? Изменится ли мой собственный вкус от килограмма репчатого лука? А от двух? А от лука-порея?

Каждый день – это мини-жизнь. Ты можешь делать всё, что хочешь, и справлять дни рождения хоть каждый день, приговаривая: «Ура, я всё ещё жив». Или так: «Ну вот… я всё ещё жив…».

Друзей почти нет, зато есть очень много знакомых. Так много, что я не знаю их имён. Самое лестное – что все они знают моё имя, знают, кто я, что делаю, что люблю, а что нет. Они говорят мне «привет», а на самом деле они знают обо мне гораздо больше, но делают вид, что скрывают. Так всем удобно.

Мне искренне нравятся красивые голоса. Когда ими не поют, а просто разговаривают. Голос – это острый нож, и им успешно можно разделать, разрезать, почиркать всё что угодно: мой палец или твоё настроение.

Бомжи, наверное, начнут с моих долговязых пальцев. Обгладывая, надкусывая, принюхиваясь к спелому аромату свежего человечьего мясца. Боже мой, какая им вообще разница, как я буду пахнуть. Они запьют мою вонь алкоголем и ничего не почувствуют.

Глава 1

Все мы – пыль.

Я – пыль.

Барахтаюсь в этом безлюдном поле бетонных домов, выкрикиваю обещания, пытаясь разорвать суицидальный покров, который отделяет тебя от меня. Словно кто-то стоит надо мной и удерживает моё тело, творит всю эту никчёмную реальность из прокуренных диалогов в холодной ванной комнате, которая никому не принадлежит.

Я сижу у окна, анализирую прохожих и даже закурила бы, вот если бы только умела это делать. Меня всегда окружают прокуренные помещения, но сама при этом я не курю. Я не умею.

Меня больше не приглашают на дни рождения. Наверное, потому что боятся, что я их испорчу. Испорчу своим пыльным присутствием просто потому, что не так давно я перестала много говорить вслух. Но ведь это не значит, что я молчу в своей голове. Но до этого мало кому есть дело.

Солнце готовит из меня наливную булочку, парящую на подоконнике, как на кружевном блюдце. Мне наплевать. Ещё с утра я была просто куском чего-то неопределённого.

У меня нет власти, чтобы разорвать эту оболочку. Воля живёт глубоко в моей крови, прячется в лиловых кристаллах, которые щедро разбросаны по всему моему телу, я уже и не помню, как выглядит моя воля, какая она на вкус. Кристаллы – это всего лишь образ, не уверена, что во мне есть хоть что-то кроме красной крови и что там ещё у всех людей внутри.

В окне совсем нет прекрасных людей. Ни в одном окне нет интересных людей. Все нормальные люди спрятаны в самих окнах, их давно переварили их дома. Мой дом ест меня уже давно, он сплёвывает направо мои тугие ресницы, избавляясь от лишних частей тела. Но меня это не волнует, пусть так. Мои ресницы кому-нибудь ещё пригодятся.

Я почистила зубы, надеясь таким образом очистить от себя хотя бы часть всего того, что уже успело налипнуть. Мне тошно и противно от того, что я чётко ощущаю, как вся эта гадкая пылища висит на мне. Ваши черные сплетни, твои протухшие взгляды, её черствая зависть. Всё такое блаженное, сладко-горькое, как протухшее яйцо на запах и как грязная кровь на цвет. Бесит.

Но пыль всё время коварно пробивается откуда-то. У неё есть оловянное логово, в котором хранятся её мертвецки сонные дети, не знавшие счастья и мармелада. Ты знаешь, я чувствую, как она на меня бросается. Поджидает, пока я не смотрю, и накидывается сверху вниз. Тонкие пневматические пылинки неизбежно падают на струи моих коротких волос, на подушки моих слишком острых губ. Всё это чувствуется, но я никак не могу остановить это дьявольское действо. Ничего не могу поделать.

Все мои и наши знакомые по ночам совсем другие. Они срывают с себя все вот эти вот фабричные обшивки и перерождаются во что-то другое, каждое утро заново засыхая и возрождаясь. Днём они функционируют в типичных магазинах, зарабатывая себе на хлеб и алкоголь, а ночью пьют и некрасиво смеются. Ночью они совсем другие и не носят беспросветные костюмы. Когда темнота охватывает их лёгкие тела, каждый превращается в того, кем хотел бы быть. Они усмехаются месяцу на небе, видя в нём воспроизведение самих себя. Но им только мерещится. Тогда они облизываются и щедро угощают водкой любого, кто придумает хоть какую-нибудь гнусную лесть.

И я не говорю, что я – особенная.

Ты ведь и так это знаешь. Ты чувствуешь мою кривобокую индивидуальность, которая зарыта под тоннами всякой всячины. Но я не могу сопротивляться. То, что есть внутри – это так просто не выкинуть, к сожалению.

Ты говоришь, что мне нужно много плакать. Но я не вижу в этом никакого смысла. В слезах нет смысла. Они не дарят удовольствий, слёзы вонзаются в налитые яблоки моих бледных щёк и, как черви, разъедают сладкий плод. От слёз у меня остаются шрамы, и их уже не спрятать. Ты не захочешь целовать меня больше. Поэтому я не плачу. Я просто молчу и смотрю в окно.

Глава 2

Акая осторожно грызла некрасивое яблоко, изредка вставляя едкие комментарии.

Услышав мою очередную теорию о мире и космосе, она решила промолчать, и верно: мне нужны только её уши. Моего рта обычно было более чем достаточно, чтобы произвести все те звуки, которые необходимы.

Я расхаживала по сиротливой комнате, меряя шагами и руками всё, что угодно. Перебирала за разговором с её ушами пыльные тома и грязные чехлы. Всё валялось, как на кладбище – с пессимистической тоской и высокомерным торжеством. Комната Акаи была похоронена уже пару лет назад, и она этого не скрывала. Ей не нужно пустое сострадание, её глаза горят гораздо ярче, чем все деньги в мире.

Акая высокая и стройная. Типичные слова о таком нетипичном человеке. Её ноги состоят из миллиардов клеточек и остальных необходимых веществ. Она часто ест свои губы, которых почти уже не видно, и то и дело дёргает правым плечом. Плечо Акаи существует отдельно от её анатомически правильного тела, когда она улыбается – её плечо взлетает, как воробышек. Она показывает свою угловатую улыбку только тогда, когда рядом есть я. Она бы многое сделала для того, чтобы я никогда её не оставляла. Акая любит улыбаться, но может это делать только со мной.

Я рассматриваю неровный потолок, подыскивая нужные слова. Тем временем она принимается названивать кому-то, ища нужный номер в грязной телефонной книжке, которая валялась под кроватью вместе с давнишними газетами и бессодержательными бутылками.

Уяснив, что здесь я не найду того, что мне нужно, я решительно выхожу из её квартиры, отправляюсь гулять по улочкам моего города. Когда я ухожу, я не прощаюсь. Акая не смотрит мне вслед, она смотрит под свою кровать.

Город был предательски небольшим, и каждый знал меня лично (мне всегда так казалось).

Всё меня раздражало, и я взяла и разбила пустую бутылку об угрюмую стену дома, и тут же из обшарпанного окна вылезла чья-то морда и принялась распространять жалкие звуки, как эмбрион, который очень хочет во весь голос ругнуться в пьяной утробе своей матери, но звук никак не выходит.

Я пошла дальше по улице, потому что мне не хотелось об этом думать больше.

На улице днём нет совсем ничего увлекательного. Утята-школьники и шкафы-старики ползают по своим траекториям, иногда сталкиваясь и громко ругаясь матом. У меня был свой собственный путь, и я смотрела только вверх. Ничего интересного – просто висит вода. Обрушилась бы она на меня вся, хочу попробовать всю воду мира на вкус. Раскусить орех счастья, начать что-то принципиально новое, не связанное с этим городом. Вот вымыло бы сначала меня небо от всей этой пыли, а потом сразу за что-нибудь другое, за то, чего ещё в этом мире не было.

У меня болят руки. Вчера я с кем-то подралась, кажется. Мы спорили о чём-то безумно важном, что с приходом нового дня потеряло свой удельный вес. Теперь это не имеет никакого значения, но руки всё ещё болят. И немного разбит нос, всё ещё изредка капает кровь, то на мой башмак, то на каких-то случайных людей.

Вообще я не пью, я просто смотрю, как пьют другие. А другие пьют очень много, и от их смрадных дыханий пьянею и я. И начинаю изрыгивать новые теории для самой себя, чтобы осознать, что всё ещё могу мыслить. А они в это время слушают, специально или случайно, не знаю, а потом мы начинаем спорить и драться.

Трубы города качаются, как иглы в венах болезненных людей, наклоняются в туманах зловония, кренятся и возвращаются вновь на свои места. Солнце молчит, его лучи уже не греют мою кожу. Облака всё ещё на своих местах. Что ещё здесь?

Разнося пыль на дурацких ботинках, я всё шла, цепляясь зрачками за вывески лавок аж до крови. Вывески предлагали мне всё, что я могла бы только захотеть, но я просто не желала этого, меня не интересовали одежда, рыба и золото. То, что меня интересовало, не могло бы взвеситься в граммах и уложиться в дырявый пакет с голой девушкой. Я просто шагала дальше.

Басистая тётка, словно беременная жиром, шла напролом встречного движения, как бы выкрикивая своими вопиющими губами лозунги нового мира (или какого-то старого), она задела меня своим бетонным плечом, я лишь обернулась и посмотрела ей вслед. Мои глаза молчали, но рот ворчал, как старый дед, я не могла остановиться, меня понесло сильным течением, и я села на скамейку (как кстати). У меня постоянно кружится голова, и, наверно, я когда-нибудь скончаюсь.

Днём на улице нет проституток и почти не льётся водка. Не знаю, нужно ли мне это, но без этих двух всем вокруг намного тоскливее. Так устроена жизнь, но не будем об этом.

Я пришла домой и завалилась в душ изучать новые раны на моём лепестковом теле. Я одна – как большое весло, которым гребут по реке жизни. Моя кожа не успевает высохнуть, как опять вонзается в поток отбросов, и снова конечности протыкаются человеческими плевками. Нос заживёт совсем скоро. Мой вид напоминает полуомлет: я недожаренная и скукоженная, это мне льстит, я люблю менять своё тело по пустякам. Сегодня пусть будет так.

Я лежу в ванной. Круг воды опоясывает меня, сжимает горло, как резиновый круг – ребёнка с лазурными глазами, у меня у самой голубые глаза, но это не даёт мне никакой форы, знаешь. Лучше просто их закрыть, чтобы они перестали казаться такими важными.

В холодильнике давно погибли все съестные припасы, от этих печальных мыслей меня спасает телефонный звонок, и трубка тотчас падает прямо в ладони.

– Приезжай ко мне.

И серенада гудков распадается на тысячи осколков. По мне стекает вода, я только что выскочила из ванной.

Конечно, я знаю, кто это. Его голос трудно спутать с кем-то другим. Как прогнивший апельсин, обступленный ореолом скисших сливок. А сверху зрелая вишня. С прожорливым червяком внутри. Необычное сочетание, правда? Вот и Его голос почти такой же.

Начинаю напяливать на себя разные вещи, чтобы прикрыть естественную наготу. Смотрюсь в зеркало и вижу себя, ничего удивительного – всё тот же человек с чуть разбитым носом. Интересно, что Он скажет. Наверное, ничего. Он вообще почти не говорит. Только тогда, когда Ему что-то нужно услышать в ответ.

Ещё у Него слишком длинные ноги, они могут даже убить, если вступят в заговор с его беспечным мозгом, тогда от моего снежного тела вряд ли что останется. Только кости, которые без труда можно отдать огню в апельсиновой печи времени. Шерстяной свитер на всё ещё мокрую спину.

Глава 3

– Ну и ну.

Он открыл дверь и увидел в её промозглом проёме только мой нос. Пригласил его войти, с ним зашла и я.

Его квартира – как Он сам. Повсюду гремят какие-то звуки, на потолке висят картины, а пол измазан остатками всего, что бывает в этом сумасшедшем пространстве. Но я люблю это место. Он всё время кормит меня салатом из овощей и смотрит только в глаза. Сегодня Он смотрит в мой нос. Я чувствую это, но меня ничего не беспокоит. В этом месте всегда безмятежно и можно ничего не делать, ни о чём не думать, ничего не говорить. И чувствовать что-нибудь тоже никто не требует.

Он хочет, чтобы все его женщины думали, что он художник. Поэтому он купил картины своего невнятного друга и вздёрнул их на свой желтоватый потолок. А в центре комнаты для вида стоит хмельной мольберт, с которого я по воскресеньям стираю пыль. Но сегодня среда, и ещё есть время.

Кухня залеплена грязными шторами и чёрным покрытием обоев. Здесь темно, как в бабушкином гробу, но мне не страшно, мне спокойно. Даже по-своему уютно.

Он достаёт зеленку и начинает методично рисовать мне усы, как у дворовой кошки. Я и есть дворовая кошка, поэтому не сопротивляюсь суровой действительности. Затем он принимается за нос и аккуратно лечит меня. Он врач по образованию и должен лечить больных стариков и старух с обвислой грудью за маленькие деньги, но вместо этого бесплатно врачует меня. Он спит с миллионами дам, но лечит только меня. Хотя, некоторым из них не помешало бы подлечиться.

Тебя интересует, была ли у нас с ним любовь. Это ясно, что тебя это интересует, и не говори «нет».

Но её не было.

Он потягивается на стуле, после того как закончил с усами, и начинает свой рассказ об очередной женщине, с которой провёл прошлую ночь:

– Она очень неплоха. Нет, не лучше Жанет, нет. Жанет не затмит никто. Хочешь салат? Ещё осталось немного. Могу приготовить чай, хочешь? Лично я буду алкоголь. Я знаю, что сейчас 12 часов дня, но мне нужно в себя что-нибудь влить, или я потеряю нить рассказа.

Он удаляется за чем-то, что булькает, и возвращается со стаканом и какой-то обнажённой женщиной под мышкой. Мы здороваемся, и дама неспешно удаляется в ванную комнату.

– Да, это она. Конечно, не мой идеал, но она умеет мыть пол. Поэтому я решил, что пусть поживёт. К тому же она художница. Я велел ей нарисовать мне новых картин, старые уже раздражают. Как только она нарисует мне двадцать картин и три раза помоет пол, я выставлю её. Но не раньше.

Он прекрасно понимает, что его новая девушка слышит эту речь, но продолжает: ему всегда было плевать. Он не держал никого и никогда, только меня. Но я всегда была его исключением из всех мыслимых правил. Из всех-всех правил.

Я ем салат, а он бреется. Он любит бриться при мне. Он всегда это делает.

Его руки забиты какой-то дрянью. Он колет в себя какую-то ерунду, объясняя всем, что это всего лишь витамины, и не больше. Я никогда не пыталась отговаривать его от наркотиков, потому что знаю, что это бесполезно и ему уже не два года. Ему сорок шесть. И от этого мне спокойно.

Возвращается его новая женщина, по имени Роза (он всегда даёт новые имена русским девушкам, с которыми начинает жить вместе). Роза в два счёта расчищает простор кухни и мастерски укрощает плиту, она начинает плеваться жарким огнём. Меня всё это не слишком касается, но у Розы красивая и чёткая линия спины, и я говорю ей об этом. Она включает улыбку и на удивление искренне предлагает сварить мне кофе. Я говорю, что в этом доме не бывает кофе. Она вопросительно вглядывается в его глаза, а он отвечает на бессмысленный вопрос её серых дыр:

– Ты можешь ей доверять, она же моя дочь.

Глава третья с половиной

Я перелезаю в другую комнату с чашкой чая, которую заварил мне он. Чай с какими-то травами, меня тотчас начинает уносить в другую реальность, от чая хорошо и в то же время безумно несерьёзно. Пустой желудок, пустое сердце, пустая голова – всё до отрешённости прекрасно. Как я люблю.

Не знаю, как он зарабатывает деньги. Я не знаю и никогда не спрашивала: не хочу его обидеть. Мне кажется, что одна из его женщин работает на овощебазе: у него всегда полный холодильник овощей. Всё остальное появляется по большей степени случайно.

В его квартире есть уголок и для меня. Уголок в единственной комнате и только для меня, там лежит моя тетрадь, которую он никому не разрешает трогать (даже Жанет), и мои очки, которые я неизменно забываю забрать с собой.

Чай медленно вливается в мою глотку, я в своём углу. В этом мире для меня есть целый угол… Мне очень повезло, с этим трудно спорить.

Слышу, как на кухне он с Розой начинает творить любовь. Я же словно в ответ начинаю похлопывать в такт ладонями, сидя на полу и всматриваясь в стакан с чаем. Чаинки расползлись, как китаянки, в прозрачном стакане, они как беременные женщины, валяющиеся на поле с чечевицей. Или с рисом. Ну или я даже не знаю.

За окном так безжизненно, и всего лишь три часа дня. У меня на руках всегда есть часы: две руки, двое часов – мне кажется, что всё правильно. На одних русское время, на других часах время для другого города. Ты знаешь, это очень удобно. Я могу жить по такому времени, которое мне нравится больше. Я могу выбирать то, что мне больше нравится, сидя в этом пыльном углу, рассматривая свой чай в стакане и слушая звуки любви за стенкой. Мне всё нравится.

Когда они закончили, я слышу, как следом хлопает входная дверь, и Роза влетает в комнату, как бешеный страус. Она молча садится на кровать ровно напротив меня и внимательно изучает мои глаза.

– Да, ты очень похожа на него.

Если честно, я так не думаю. Вообще-то я думаю о теле Розы, потому что она всё ещё не одета. У неё чудная спина, хотя сейчас она и сидит ко мне грудью.

Она смотрит на меня и как будто чего-то ожидает. Травы чая уже успокоили мой буйный разум, и я немного отупела от происходящего. Я смотрю в овальный пупок Розы и словно чувствую тайну мироздания, как эта тайна вспарывает мои вены и мстит всем родителям мира за моё сосуществование с самой собой. Я смотрю в её пупок и вдруг вижу вместо пупка уродливый шрам, отвратительный рубец, который выдаёт её смертность.

Он говорит, что Роза – самый настоящий человек. А ведь с такой чудесной спиной она могла бы быть и богиней.

Она вдруг подлетает ко мне и зачем-то целует в лоб, коснувшись своими грудями моей шеи. Не могу понять, зачем она это сделала, и инстинктивно щупаю свою правую руку, пытаясь найти признак жизни. Да, я жива. Всё ещё здесь.

Затем Роза усаживается обратно на диван и начинает пилить свои когти. Она молчит, а я глазами уже в чае. Её уродливый пупок мне смертельно надоел.

Хлюпает входная дверь, возвращается Он, и я слышу, что Он уже не один. Его дорогие и как всегда такие шумные приятели срывают свои ботинки и, срывая глотки, мчатся на кухню.

Роза легко набрасывает на себя белое платье с широкой синей полосой посередине и выпархивает к ним. На кухне ей страшно рады.

Мне тоже вдруг ужасно захотелось, чтобы хоть кто-то мне порадовался; я выползаю на кухню следом за ней, держа в руке уже пустой стакан с трупами китаянок на дне. Мне тоже рады и, кажется, на самом деле. Каждый смачно жмёт мне руку и мои бока, все дарят улыбки, а я лишь вяло хмыкаю в ответ.

Он готовит стаканы, чтобы залить в них пойло богов.

– Да, боги пили именно это. Вы только посмотрите на этот свинцовый цвет, почувствуйте этот запах, загляните внутрь. Вы найдёте там гораздо больше, чем думаете, господа и дамы, – говорит он.

Я ухмыляюсь: этот человек умеет говорить красиво и маняще. Роза с восхищением рассматривает стакан с пойлом и тут же выстреливает в себя струю эликсира. Я смотрю во все глаза: я-то уже знаю, что будет дальше.

Через пару часов мне становится скучно, и я ложусь спать в своём углу.

Проснувшись, я вижу перед собой валяющиеся тела его друзей и Розу, которая, как королева, гордо и неприкосновенно возвысилась в центре кровати. Её обнаженное плечо выступает, как мёртвая кость на остатках поля боя. Мне становится почему-то неуютно, и я выбегаю из квартиры, попутно взяв на память какие-то деньги, которые лежали на шкафу.

Денег оказалось больше, чем я могла предположить. Время 6 утра, и я беру такси. Сейчас я могу себе это позволить.

Таксист, заплетённая косичка, жирно усмехнулся, увидев меня. На прощание он бросил мне вслед:

– Девушка, у вас зелёные усы на всё лицо.

Глава 4

Главное – забеременеть.

Самое прекрасное чувство, как завещал великий Генри Миллер, – забеременеть своей будущей книгой.

Знаешь, я уже чувствую её, ощущаю чудо беременности под кожей своей головы.

А теперь представь меня на столе в зелёную клетку, смотри на эту грязную подстилку для моего блестящего от пота тела – эта скатерть черна от предыдущих трупов. Но меня это не пугает.

Моё дитя слишком большое, и заботливые руки делают мне кесарево сечение. То есть попросту разрезают мою голову своими блестящими ножами. Я лежу и смотрю то на грязную клеёнку, то на зияющую рану ровно посреди моих глаз. Из раны торчат обломки антенн, использованные карты дорог и поддельные бриллианты. А посреди всего этого хлама лежит, как единственное чудо на свете, моя книга. То, ради чего я терплю всю эту боль, всю муку, всю плесень, которая валится на мои плечи, и всю слизь, которую заливают мне в уши.

Моё тело всё ещё в больнице, в комнате со специальной проделанной дыркой в потолке. Я сказала им, что во время рождения моего ребёнка хочу смотреть прямо в небо. Чтобы тот, кто дал всем нам жизнь, мог лицезреть рождение чего-то нового, что не было им самим запланировано – чёрта, дьявола или моей книги. Того, что не подчиняется его законам.

Я не атеист, я в тебя верю. Хочу, чтобы ты увидел то, что стоило мне таких усилий. Прочувствуй моего ребёнка. Ведь он и твой тоже.

Когда я бродила по улицам этого шероховатого города, я не могла ни о чём думать. Только о нём, о моём будущем ребёнке. Мысли захватили меня, и многое кануло в пространство, которое уже нельзя потрогать, но я и не жалею. Когда некоторые оскорбляли меня, а через минуту признавались в дикой любви, я не слышала их, не могла им ответить: в голове крутилась пластинка, посвящённая твоему рождению, знаешь. Я молчала, и мой рот был забит запятыми, которые нужно было всадить, как украшения, в твою чудную голову, и точки, которые должны были стать зрачками твоих ярких и безумных глаз.

Но всё получилось немного иначе. Ты родился, мой ребёнок, но ты родился слепым и бездушным. Наверное, так лучше, и ты не увидишь всего того, что тебе и не нужно видеть. Ты никогда не увидишь оплеванные души современности, рваные кроны дворовых деревьев, одиночество пустых вокзалов. Я сама вырезала твои глаза и заботливо повесила их себе на шею. Но не беспокойся, я расскажу тебе обо всём. Ты узнаешь всю правду. Как только захочешь, как только пожелаешь, как только вонзишь кинжал в моё сердце.