- -
- 100%
- +
Ни с кем не случается ничего такого,
Чего он не в силах был бы вынести.
Марк Антоний© Михаил Родионов, 2020
ISBN 978-5-4474-0903-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть I
– Ты что, вообще, не понимаешь, куда ты попал и что тебе светит? Сегодня у нас с тобой последняя встреча. Завтра ты предстанешь перед Военным Трибуналом, поэтому все, что мы с тобой сегодня еще можем изменить в твоем деле, и будет твоим спасением. Тебя задержали на военном заводе с гранатой у секретного оборудования. Ты можешь хотя бы сказать, что нашел ее у забора и нес в ОГПУ, чтобы сдать?
– Но ведь я купил ее на рынке у беспризорных…
– Вот за то, что купил и пронес на завод, ты и получишь вышку. Я проверил тебя по всем запросам, и ты у нас нигде не числишься. Поэтому просто скажи, что нашел ее, и получишь срок, тебя хотя бы не расстреляют. Ты понимаешь меня?
– Да, понимаю… Я нашел гранату на заводе.
– Ну, вот так уже лучше.
– Там же рядом лежал и пистолет…
– Пистолет? Да какой еще пистолет-то? Откуда он взялся? Где он?
– Я его положил за свой шкафчик. Он завернут в тряпку и перевязан веревкой.
– Ты его в руки брал? Если брал, то там остались твои отпечатки.
– Да, брал.
– М-да… Судя по всему, помочь тебе я уже ничем не смогу. Если ты сам подписываешь свой смертный приговор, то спасти твою жизнь я уже просто бессилен…
– Двадцатого октября тысяча девятьсот двадцать шестого года, – На основании вышеизложенных фактов, Военный Трибунал признал виновным
Михайлова Валерия Ивановича в измене Родине и активной контрреволюционной диверсионно-вредительской деятельности, направленной на подрыв боевой мощи РККА и Советской власти, что предусмотрено статьями: 58—1б, 58—7, 58—9, 58—11 УК РСФСР
Приговорил: определить наказание двадцать пять лет лишения свободы в Исправительном Трудовом Лагере. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Подсудимый, вам ясен приговор?
– Да, ясен. Только за что четвертак-то дали?
– А ты думал, что тебя за это по головке погладят? Радуйся, что, вообще, не расстреляли… Конвой, уведите заключенного и заводите следующего…
Через две недели Михайлов уже был в лагере. Во время этапа уголовники отобрали у него теплые вещи и все, что могло представлять хоть какую-то ценность. В лагерь он вошел в рванье, которое только условно скрывало его голое тело. На ногах были обмотки из старых полусгнивших портянок, перевязанных лоскутками грязных тряпок. Он не ел несколько дней и еле держался на ногах от нечеловеческой усталости и голода. Еще в предварительной камере ему выбили все передние зубы, и десны постоянно кровоточили, из-за чего ему приходилось все время сплевывать смесь крови и слюны. Два сломанных ребра не позволяли дышать полной грудью и придавали его походке плавающий вид. Взгляд некогда сверкающих глаз теперь все время был обращен в землю, а простуженный голос, казалось, выходил откуда-то, как из глубокой бочки.
На первом же построении он неуклюже наступил на ногу какому-то блатному – и, получив сильнейший удар в ухо, потерял сознание. Его кое-как привели в чувство и с большим трудом поставили в конец строя. Он стоял на подкашивающихся ногах и пытался слушать начальника зоны. Отбитое ухо опухло, и ему приходилось прислушиваться, повернув голову здоровым ухом к говорившему. Наконец, всех повели к баракам. Едва только взглянув на него, бригадир указал на грязный угол, где уже ютились несколько человек:
– Тебе сюда. Дальше половины барака не заходи – убьют. Только если позовут, тогда можешь подойти. Ни до кого не дотрагивайся и сам ни с кем не заговаривай первым. Ничего не проси и никому не верь, тогда, может, и выживешь здесь, хотя, судя по тебе, – вряд ли. Все понял?
– Понял.
– В строю будешь стоять с ними… – старший ударил ногой по шконкам, и они задрожали от сильного удара. Сидящие на досках люди тут же вскочили и теперь стояли в проходе, опустив головы. – Располагайся.
Ночью уголовники устроили прописку вновь прибывшим. Блатные сразу же ушли к своим, а прописка была предусмотрена только для политических и первоходок. К утру у Михайлова были сломаны еще два ребра и один глаз полностью скрылся в подтеке. Его сосед по шконке помог ему умыть лицо и дал старую рубашку. Она осталась от одного сидельца, которого убили за то, что он съел часть хлеба, который должен был принести в барак для уголовников. С убитого тут же стянули все вещи, хоронили его уже совершенно голым. Теперь часть его одежды была на Михайлове.
Первые два дня ему не доставалось никакой еды, и он пил только воду. У него было сотрясение мозга, и все время кружилась голова. На работах от него было мало толку, так как из-за сломанных ребер он не мог поднять топора, поэтому его поставили на неделю мыть полы в бараках и служебных помещениях. И если в кабинетах еще можно было хоть как-то навести чистоту, то в спальных бараках все ходили в обуви и всю грязь с улицы тащили в помещение.
Михайлов первое время еще пытался добросовестно мыть там полы, но получалось только размазывание грязи. На третий день он уже приноровился и просто подметал пол, а вечером, когда все возвращались с работы, просто получал от блатных несколько ударов в лицо за грязь в бараке, и до следующего вечера про него напрочь забывали. Судя по всему, такой вариант устраивал всех.
Соседи Михайлова пару раз приносили ему из столовой хлеб, и он ночью, тайком, ел его, отвернувшись ото всех и дрожа над каждой крошкой. Наконец, и он попал в столовую. Когда ему в миску швырнули кусок каши, то он не смог даже дойти до стола. Сделав шаг в сторону, он принялся руками заталкивать себе в рот это месиво. Желудок от долгого голодания сжался, и Михайлов с трудом сумел затолкать в себя содержимое тарелки. Небольшой комок каши он предусмотрительно засунул себе за пояс в надежде съесть ночью. Но это заметил повар. Он со всего маху ударил Михайлова по голове половником, и вся заначка вывалилась на пол. Михайлов тут же бросился на пол собирать свое сокровище под дикий хохот. Все вокруг смеялись до икоты. Зрелище, действительно, было смешным или страшным, в зависимости от того, с какой стороны смотреть. Один из уголовников наступил на руку Михайлову, и из-под раздавленной ладони полезла размазня. Михайлов другой рукой стал отковыривать вылезшую из-под сапога кашу и заталкивать себе в рот. Это еще больше рассмешило присутствующих. Один из них поставил ногу ему на плечо и произнес сквозь смех:
– Ты голодный, что ли? Сегодня вечером подойдешь ко мне, я накормлю тебя.
– Да, подойду…
Под общий смех блатные ушли по своим делам.
Ближе к вечеру вокруг Михайлова собрались его соседи:
– Когда пойдешь к ним, главное, не трогай их шконки – они этого очень не любят. И не переспрашивай, когда будут говорить. Если предложат кого-нибудь завалить, то лучше сразу отказывайся, тогда немного побьют и отстанут, а если согласишься и не завалишь, то тебя точно кончат. Если дадут хлеб, то сразу не ешь, сначала спроси, что хотят за него. В глаза «законникам» не смотри и, вообще, старайся говорить как можно меньше.
Его еще долго инструктировали, но предусмотреть все варианты было просто невозможно. Когда уже стемнело, он попрощался со своими новыми товарищами по несчастью и направился в самый конец барака. Он шел очень медленно, испуганно озираясь и вздрагивая от каждого громкого звука. Зеки удивленно рассматривали проходящую мимо них человеческую фигуру. Михайлов, словно в тумане, плыл к своей будущей судьбе. То, что именно сейчас решится, будет ли он еще мучиться в этом лагере или сейчас закончит свое земное существование, – было ясно еще с утра.
Вслед за ним уже шли несколько блатных. Они вальяжно переваливались с ноги на ногу и нарочито вызывающе поигрывали финками. Михайлов не знал, где находится место утреннего блатного, и поэтому изредка поднимал взгляд с пола на шконки и высматривал нужного ему человека.
– Чего ты таращишься? Жить надоело? Чего нужно здесь?
– Мне сказали вечером подойти.
– Я, что ли, тебе сказал подойти?
– Нет.
– А чего пялишься на меня тогда? Двигай отсюда, пока живой.
Наконец, знакомый голос окликнул его:
– Сюда иди.
Михайлов сделал еще несколько шагов и остановился напротив окликнувшего его человека.
– Напомни мне, что я от тебя хотел?
– Накормить меня хотел.
– Накормить? А у меня что здесь, продовольственный склад, что ли? По какой статье чалишься, сколько лет впаяли?
– Пятьдесят восьмая, двадцать пять лет.
– Двадцать пять? И ты думаешь, хоть половину продержишься? Пятьдесят восьмая – измена Родине. Значит, Родину не любишь? Ну, мы тебя здесь быстро научим, как Родину любить.
Он сделал знак пальцами, сплошь покрытыми воровскими наколками, и на Михайлова тут же посыпались удары со всех сторон. Он упал на пол и постарался прикрыть руками сломанные ребра. Били в этот раз недолго и не очень сильно. Выбили еще пару зубов, и на этом первая часть запугивания была закончена.
– Ну, ты понял, что здесь тебе не у бабы подмышкой?
– Понял.
– Ну, если понял – это хорошо. Так, говоришь, есть хочешь? А здесь просто так ничего и никому не дают. Что умеешь делать?
– А что нужно?
– Ну, много чего. Завалить человека сможешь?
– Нет.
– Это плохо. Ладно, у меня шестерки для этого есть. Ну, на музыкальных инструментах можешь играть? На гитаре там или гармошке?
– Нет.
– Похоже, ты бестолковый фраер, и толку от тебя нет. Ладно, неделю еще моешь полы, а потом на лесоповал. И чтобы план мне давал по полной программе. Будешь плохо работать – пожалеешь, что на свет родился. А сейчас вали отсюда и на глаза мне больше не попадайся.
Михайлов вытер кровавый рот и, не поднимая глаз, молча, пошел к своему месту. Там его уже ждали знакомые:
– Ну, как все прошло?
– Нормально.
– Заставили убить кого?
– Нет, на лесоповал через неделю сказали идти.
– Ну, тебе повезло сегодня.
– А кто это был, вообще? Это смотрящий зоны?
– Нет, ты что? К смотрящему тебя даже близко бы не подпустили. Мы сами-то его всего несколько раз видели. Он в другом бараке живет. Туда даже подойти тебе не дадут. А это был один из уголовных авторитетов. Тоже один из уважаемых воров здесь.
Примерно через месяц жизнь потихоньку стала входить в какое-то постоянное русло, и дни потекли своей чередой. Раз в неделю его избивали, но уже не так сильно, и буквально уже на следующий день он практически полностью приходил в себя. Это было нормой, и каждый здесь получал свою долю унижений и издевательств с определенной регулярностью.
Когда кого-то в бараке убивали, то это считалось небольшим праздником, так как вся одежда с убитого или умершего доставалась Михайлову и его соседям. А так как люди здесь особо не задерживались и очень быстро меняли грязный барак на небесные храмы, то Михайлов очень скоро приоделся, по местным меркам, очень даже прилично. У него уже были кое-какие ботинки и грязный ватник, прожженные штаны и рваная кофта с такой же рубашкой.
На работе он по причине своего бессилия рубил ветки у сваленных деревьев и носил их к кострам. Все время очень хотелось есть, и было постоянное чувство холода, которое буквально насквозь пронизывало его тело. Холод был постоянным спутником и ночью в бараке, и на работах в лесу. Те секунды, которые он проводил у костра, когда приносил ветки, казались ему настоящим счастьем. Он все время задерживался у огня, пытаясь лучше разложить ветки, и его рукам частенько сильно доставалось. На его обгоревшие пальцы невозможно было смотреть без содроганий.
Претензий к нему насчет работы ни у кого не возникало, так как он делал все, что от него требовалось, но и особой инициативы от него нельзя было дождаться. Он был неразговорчив и не смог завести себе друзей среди новых знакомых. Единственный человек, с которым он хоть как-то общался, – это сосед по шконке. Он также был не очень общительным, а вернее, совсем замкнутым. Все, что от него слышали, так это нечленораздельный звук, который тот издавал на всех проверках, когда называлась его фамилия. Именно на почве неразговорчивости они и сошлись. Им достаточно было просто вместе молчать, и это был для них самый идеальный диалог.
На первом месяце отсидки Михайлова несколько раз вызывал к себе особист. У него было хорошо – тепло и чисто, и можно было несколько минут посидеть на настоящем табурете. Чай никогда не предлагали, но зато можно было посмотреть, как офицер пьет из большого стакана, и услышать такой вкусный аромат настоящей свежей заварки. Это были небольшие минуты радости, которые несколько скрашивали однообразные рабочие будни. Разговор у особиста всегда начинался одинаково:
– Ну, как вам здесь живется?
– Хорошо, гражданин начальник.
– Блатные не обижают?
– Нет, гражданин начальник.
– А кормят как?
– Хорошо, гражданин начальник.
– План выполняете?
– Да, гражданин начальник…
После небольшого диалога подходила развязка:
– Можно сделать так, что кормить вас будут лучше, да и работу полегче подыщем. Хотите?
– Хочу, гражданин начальник.
– Тогда скажите мне, кто на прошлой неделе подрезал бригадира в вашем бараке.
– Я не знаю, гражданин начальник.
– А хорошо жить, значит, хотите в лагере?
– Хочу, гражданин начальник.
После пяти-десяти минут таких разговоров его выгоняли из кабинета, и в личном деле ставилась очередная отметка – глуп или хитер, для сотрудничества не годится.
Первый год был самым тяжелым. Зимой он подхватил воспаление легких, и теперь хриплый мокрый кашель стал его неизменным спутником. Но это принесло и свои плюсы. Теперь его почти перестали избивать, так как уголовники старались поменьше соприкасаться со всеми, кто имел проблемы со здоровьем, особенно с легкими. Все очень опасались туберкулеза, и это служило хорошей защитой.
Однажды ему несказанно повезло. Он попался на глаза «хозяину», начальнику зоны, когда тому неожиданно понадобились зеки для погрузки досок на телегу. Михайлов как раз пытался незаметно пробраться к себе в барак, и солдат, недолго думая, представил его высшему руководству для внеплановых работ.
– Возьмите еще двух заключенных, и через час все телеги должны быть погружены и отправлены на станцию. Там разгрузите, отметите в документах и сразу же обратно. По дороге заедете по этому адресу и привезете сюда ящики с пилами.
Солдат по стойке смирно слушал распоряжение руководства и, когда тот закончил, что есть силы ударил прикладом винтовки в плечо Михайлову:
– Ты не слышал? Бегом выполнять…
Михайлов не поверил своим ушам. Первый раз за столько времени ему подвернулась возможность выйти за пределы лагеря не на лесоповал, а на настоящую железнодорожную станцию. Он бросился в барак с одной лишь мыслью, чтобы начальники не передумали. Михайлов с огромными вытаращенными глазами ворвался в барак. Все, кто видел его в этот момент, невольно отшатнулись от этого внезапно сошедшего с ума человека. Он подскочил к своему другу и зашептал ему в ухо:
– Быстро собирайся. Мы едем на станцию…
Ровно через минуту они втроем уже грузили доски на подводы и радовались своей счастливой звезде. Поздним вечером все закончили, и колонна телег направилась за ворота лагеря. Несколько солдат сопровождали заключенных и ехали на телегах спереди и сзади. Михайлов с друзьями удобно лежал на досках и радостно смотрел по сторонам. То, что стояла непроглядная ночь, и ничего не было видно, его не смущало. Главное, что он не видел бесконечного лагерного забора.
Ехать пришлось всю ночь и часть утра. Солдаты выдали каждому заключенному по банке тушенки, и теперь к кажущейся свободе прибавилось еще и чувство небольшой сытости. Банка пролетела незаметно, но оставила после себя сильную тошноту, и все, что еще минуту назад приносило неземное наслаждение, теперь вывалилось на пыльную дорогу.
И все равно Михайлов был на седьмом небе от счастья. Ему впервые за много месяцев не хотелось есть. Его выворачивало наизнанку от тушенки, но зато уже не было чувства голода, и это было просто здорово. А когда подошло время обедать и охранники выдали еще по одной банке тушенки, то радости не было предела. Единственное, что было неприятным, так это ждать свою банку и смотреть, как солдат тупым штыком пытается ее открыть. Это было выше человеческих сил. На каждую банку у него уходило не менее десяти мучительных бесконечных минут. Наконец, Михайлов не выдержал и обратился к солдату:
– Гражданин начальник, разрешите обратиться?
– Давай, чего там у тебя?
– Хотите, я вам штык наточу, а то смотреть тяжело, как вы мучаетесь с банками.
– А ты не смотри. А будешь много разговаривать, так я твою долю вон подельникам твоим отдам. Им без разницы, какой у меня штык.
– Я просто хотел, как лучше…
На обратном пути солдат подошел к Михайлову и протянул штык:
– Держи. И смотри мне – без глупостей. Чуть что не так, сразу стреляю, так что даже не думай…
– Все будет в порядке, гражданин начальник. Мне бы еще камень точильный или кусок кирпича, на худой конец.
– Вот держи. Только маленький кусок остался точильного камня. Вот еще паста гойя есть и ремень кожаный.
– Вот спасибо, гражданин начальник. Такой штык получится, что все только ахнут.
– Ну, давай, посмотрим, откуда у тебя руки растут.
Михайлов полностью ушел в работу и совершенно не замечал, что происходит вокруг. К нему несколько раз подходили солдаты и контролировали его работу, но он ничего этого не видел. Он был погружен в этот удивительный мир сверкающего металла. Через час он окликнул хозяина штыка:
– Гражданин начальник, принимайте работу.
– Ну, показывай, что там у тебя получилось. Не запорол мне народное достояние?
– Обижаете, гражданин начальник.
Солдат взял штык и провел по ногтю. Кусочек ногтя отлетел, как будто его срезали бритвой.
– Ничего себе. Никогда такого не видел. Как бритвой, режет. Им же сейчас бриться можно. Ну, ты мастер… Золотые руки. Сейчас мы еще разок проверим…
Солдат вытащил из вещмешка банку тушенки и одним движением вскрыл ее.
– Лихо, ничего не скажешь. Держи, это тебе за работу.
– Спасибо, гражданин начальник. Обращайтесь, если нужда будет. Все сделаем.
До лагеря нужно было ехать еще полдня, и за это время Михайлов успел наточить штык-ножи всем солдатам и получил за это несколько банок тушенки. Они с друзьями наелись до отвала первый раз за все время пребывания в лагере и одну банку даже припрятали назавтра.
Жизнь потихоньку налаживалась. Правда, эта банка вышла боком всем друзьям Михайлова. Кто-то сдал блатным, что в бараке есть мясо, и уголовники после устроенного шмона нашли злосчастную банку. После небольшого поучительного урока весь угол, где жили соседи Михайлова, был забрызган кровью. Сломанные ребра и челюсти, руки и ноги, разбитые головы и выбитые зубы… В лазарете избитых намазали зеленкой и отправили обратно в барак.
Через сутки после этого урока в их углу освободились две шконки. Михайлову достались вязаные варежки и не совсем сгнившие портянки. Но авторитет Михайлова начал расти прямо на глазах. К нему теперь занимали очередь, и если днем он затачивал холодное оружие солдатам, то по ночам уже был в полном распоряжении блатных. Солдаты расплачивались тушенкой и кое-какой одежонкой. Иногда от них можно было дождаться и послабления на работе во время рубки деревьев. От блатных же ничего не доставалось, но зато его перестали бить совсем.
Теперь с ним разговаривали бригадиры и авторитеты. Один из воров на спор заставил Михайлова заточить финку до такой степени, что та срезала висевший человеческий волос. После этого он был уже неприкасаемый. На лесоповале он поудобнее устраивался на солнечной полянке и, не торопясь, затачивал очередной нож. Даже солдаты его уже не беспокоили, так как он теперь точил ножи уважаемым людям зоны. Заказы сыпались, как из рога изобилия, и он уже даже мог слегка подкармливать своего друга по шконке.
В бараке было всегда холодно и сыро. Спать можно было, только тесно прижавшись друг к другу. За ночь люди слегка отогревались, но одежда всегда была полувлажной и быстро сгнивала. Зато каждый месяц приходил новый этап, и в лагерь, за счет вновь прибывших, поступала очередная партия более-менее свежей одежды.
Во время сильных дождей Михайлов промочил свои ботинки и теперь вот уже несколько дней тщетно пытался их хоть как-то просушить. На работе это было исключено, поэтому оставался только один вариант – сушить ночью в бараке. На ногах ботинки не сохли, а снимать их – означало очень сильно рисковать. Поэтому Михайлов не спал всю ночь, время от времени переворачивая обувь на сквозняке. Под утро усталость все же взяла свое, и он уснул буквально на несколько минут, но этих минут было достаточно для того, чтобы остаться без ботинок.
Он не почувствовал, как из его рук медленно тянут обувь. Но он услышал скрип досок под ногами удаляющегося человека. Сразу же встрепенувшись, он увидел свои пустые руки и моментально бросился в проход. Но было уже поздно. В проходе никого не было. Казалось, что все спали, но Михайлов знал, что где-то прячется вор с его ботинками. Наверняка, накрылся тряпками и ждет утреннего подъема, а там уже ничего нельзя будет доказать.
Михайлов пошел по проходу и по дороге стал заглядывать в каждый проем, где спали люди. Ни одного движения он не заметил. На середине барака ему пришлось остановиться, так как дальше шли уже шконки блатных. Но выхода не было. Он сделал неуверенный шаг вперед и зашел на запретную территорию. Здесь все было совершенно по-другому: на шконках лежали простыни и одеяла, подушки и подобие матрацев. На тумбочках стояли кружки и какие-то шкатулки. Неожиданно резкий голос прервал его поиски:
– Не понял. Ты чего здесь шаришься?
– У меня ботинки украли, – Михайлов пытался еще хоть как-то смягчить ситуацию.
– Братва, смотрите, кто у нас здесь…
– Опаньки… А кто это у нас?
– Ты что, паскуда, крысятничаешь?
Он еще хотел что-то сказать, но его уже не слушали. Блатные окружили Михайлова, и любые его объяснения уже не воспринимались. Удар сзади по голове табуреткой был ожидаемым. Михайлов, на свое счастье, сразу же потерял сознание и, что происходило потом, уже совершенно не помнил. Ему проломили голову и после дальнейшего избиения просто выбросили из барака, где его и нашли солдаты.
В лечебном бараке было ненамного лучше. Врач приходил раз в сутки, и все лечение сводилось к обмазыванию больных зеленкой. В больничке Михайлов провел около трех месяцев. Ему кое-как сложили кости черепа в обычное состояние и отправили обратно в барак. Обуви у него не было по-прежнему, и он еле передвигался короткими переходами от барака в столовую и обратно. Тряпки, намотанные на ноги, совершенно не грели, и если бы не его друг, который отдал ему свои носки и портянки, то вполне могло случиться, что весны бы Михайлов уже не увидел. Кое-как они дотянули до тепла, а там время полетело чуть быстрее.
Заточка ножей приносила не большой, но стабильный доход – кусок хлеба, и друзья жили чуть лучше своих лагерных соседей. Михайлов был уже весь ломаный-переломанный, и толку от калеки на лесоповале не было, поэтому его поставили на постоянные работы внутри лагеря. Он мыл полы, выносил помои, точил топоры и пилы, выполнял мелкие поручения солдат и начальства. Время шло, и вскоре он уже отпраздновал окончание своей первой пятилетки.
Однажды зимой его вызвал к себе начальник зоны. Это было в первый раз, и Михайлов очень волновался от такого пристального внимания к своей скромной персоне. Он сидел в коридоре и ждал, когда его позовут. В кабинете начальника шло совещание, и дежурный офицер то и дело носил подносы с чаем и печеньем. Михайлов провожал каждый раз его таким взглядом, что, проходя мимо него в очередной раз, адъютант не выдержал и швырнул одну конфету:
– Держи…
– Благодарю, гражданин начальник.
Михайлов сразу же засунул сладость себе в рот, под язык. Неземное блаженство разлилось по его телу. Было тепло и уютно. Сладость проникала во все уголки тела и наполняла жизнь каким-то новым смыслом.
Внезапно дверь распахнулась, и офицеры стали покидать кабинет. От неожиданности Михайлов поперхнулся. Сладкая горячая слюна попала не в то горло, и он закашлялся, совершенно не в состоянии дышать. Кашель душил его, и он задыхался не в силах откашлять попавшую сладкую жидкость из горла. Вокруг него столпились офицеры:
– Что с ним, туберкулез?
– Вроде, другой кашель. Подавился, наверное…
Начальник лагеря выглянул на шум за дверями: