Глава 1.
Дождь барабанил по высоким витражным окнам в стиле модерн, тяжелые, налитые свинцовой темнотой капли, падавшие с неба с методичной неумолимостью. Каждый удар о стекло отзывался глухим щелчком, будто невидимые существа, с другой стороны, пытались пробиться внутрь.
Стекла дрожали. Сквозь завесу воды Лондон мерцал, как мираж, расплывчатый, ненастоящий. Неоновые вывески галерей Сохо превращались в кляксы малинового и ядовито-синего, фары машин на Пикадилли растягивались в длинные жёлтые червяки света, окна дорогих особняков в Мэйфейре тускло светились, будто догорающие угли.
Город растворялся. Казалось, ещё немного и не останется ничего. Ни этих строгих георгианских фасадов, ни готических шпилей, ни мутной ленты Темзы. Только сырой, пропитанный электричеством воздух, в котором плавают обрывки голосов, гудки машин, далёкий смех из какого-то паба.
Где-то в этой мокрой мгле звонил колокол, глухо, будто сквозь вату. Полночь. Ветер швырнул новую порцию дождя в стекло. На мгновение в окне отразилось лицо, бледное, с тёмными впадинами вместо глаз.
С первого взгляда пространство казалось стерильным до болезненности. Но если задержаться подольше, начинаешь замечать детали, тщательно спрятанные в этой видимой простоте. Пол, не просто полированный бетон, а специальная смесь с добавлением измельчённого гранита, придающая поверхности едва уловимый мерцающий эффект, будто под ногами расстилается застывшая река с тёмными глубинами.
Стены, казавшиеся однотонными, при ближайшем рассмотрении обнаруживали тончайшую текстуру, микроскопические бороздки, нанесённые лазером, создающие иллюзию движения, когда свет падал под определённым углом. Этот эффект был едва заметен сознанию, но подсознательно вызывал лёгкое беспокойство, заставляя посетителей чаще моргать.
Кресла, обтянутые кожей, на самом деле были сделаны из инновационного материала – синтетического полимера, повторяющего структуру человеческой кожи. Он реагировал на температуру тела, едва заметно подстраиваясь под форму сидящего, создавая одновременно комфорт и смутное ощущение, будто мебель "принимает" тебя, как живое существо.
Встроенные в потолок панели излучали свет, точно соответствующий естественному спектру северного неба в ясный день. Но с одной особенностью каждые семь минут (ровно 420 секунд) интенсивность незаметно менялась, провоцируя зрачки на постоянную, почти незаметную работу. Доктор Шоу знала, что усталость глаз делает людей более внушаемыми.
На столе, среди безупречно расставленных предметов, лежал тот самый блокнот. Его страницы были пропитаны особым составом, при касании пальцы оставляли на них невидимые отпечатки, которые можно было проявить специальным сканером. Ни один гость не догадывался, что каждое его движение, каждый жест, каждый нервный почерк тут же анализировались скрытыми датчиками.
Даже часы на стене были частью системы. Их циферблат, кажущийся обычным, на самом деле представлял собой жидкокристаллический экран, способный в нужный момент отображать специально подобранные изображения, абстрактные узоры, активирующие определённые зоны мозга.
Кондиционер работал не просто так. Система тонко регулировала ионный состав воздуха, в определённые моменты увеличивая содержание кислорода, чтобы стимулировать ясность мысли, или добавляя микроскопические дозы определённых ароматических молекул, влияющих на эмоциональное состояние.
В углу стояла почти незаметная небольшая скульптура – абстрактная форма из чёрного базальта. Но если посмотреть на неё под определённым углом, можно было разглядеть… Нет, показалось. Хотя нет, действительно, на секунду мелькнуло что-то, напоминающее человеческий профиль, а может это просто игра света.
Этот кабинет не просто создавал атмосферу. Он был тщательно сконструированным инструментом воздействия, где каждая деталь, каждая молекула воздуха работала на одну цель – разомкнуть сознание посетителя, сделать его прозрачным, как-то самое стекло, за которым продолжал стучать лондонский дождь.
Дверь открылась беззвучно. Доктор Шоу подняла глаза от документов. Её губы тронула едва заметная улыбка, не тёплая, а скорее напоминающая хирурга, берущего в руки скальпель.
– Проходите, мистер Кроу, – произнесла она, и в этот момент где-то в системе кондиционирования почти неслышно щёлкнул переключатель. В воздухе появился новый компонент – молекулы вещества, повышающего внушаемость.
Он вошел в кабинет с той небрежной грацией, которую можно было принять за случайность, если бы не абсолютная точность каждого движения. Его тень, вытянутая и искаженная падающим светом, первой коснулась холодного бетонного пола, словно разведчик, посланный вперед. Затем последовала нога в черном оксфордском ботинке, дорогом, но намеренно не ухоженном, с едва заметными царапинами на носке, будто он часто пинал что-то тяжелое.
– Доктор Шоу, – произнес он, растягивая гласные так, будто катал во рту драгоценный камень. Голос его был похож на звук старого винила, словно теплый бархат с неизбежными царапинами от времени. В этих двух словах содержалось столько оттенков, ирония, вызов, любопытство, даже что-то похожее на интимность, что большинству людей потребовалась бы целая фраза, чтобы передать столько смысла.
– Наконец-то мы встретились.
Он остановился на расстоянии ровно трех шагов от ее стола, не случайная дистанция, а точно выверенная: достаточно близко, чтобы нарушить личное пространство, но не настолько, чтобы это можно было вменить ему в вину. Его дыхание было ровным, но она заметила, как слегка расширились ноздри, он анализировал запахи в комнате, как хищник оценивает новую территорию.
Его фигура казалась одновременно расслабленной и готовой к мгновенному действию. Черный пиджак облегал широкие плечи, подчеркивая спортивное телосложение, не характерное для писателя. Рубашка из темно-синего шёлка, была расстегнута на две пуговицы, открывая начало грудной клетки и тонкую серебряную цепочку с каким-то маленьким кулоном, спрятанным под тканью.
Его руки, это отдельная история. Длинные пальцы пианиста с едва заметными шрамами на костяшках, ногти идеальной формы, но не маникюрные, а словно отточенные самой жизнью. На безымянном пальце правой руки, массивный серебряный перстень с черным камнем, на котором при ближайшем рассмотрении можно было разглядеть выгравированные руны.
Лицо было слишком выразительным, чтобы быть просто красивым. Широкая челюсть, слегка выдвинутая вперед, как у человека, привыкшего к сопротивлению. Тонкий нос с едва заметной горбинкой, возможно, когда-то сломанный. Брови темные, чуть неровные, придающие взгляду постоянное выражение легкого скепсиса.
Но главное глаза, cерые, как лондонское небо перед грозой, с темными вкраплениями вокруг зрачков, создающими эффект вихря. Они не моргали слишком долго, на несколько секунд дольше, чем положено по социальным нормам. Это был сознательный прием, и он знал, что она это заметит.
Она не улыбнулась.
– Мистер Кроу, – ее голос был ровным, но он уловил в нем микроскопическую задержку перед фамилией – она тоже изучала его.
– Присаживайтесь.
Он позволил себе небольшую паузу, ровно две секунды прежде, чем двинуться к креслу. Его походка была странной смесью кошачьей грации и едва уловимой хромоты, возможно, старая травма, возможно, игра. Опускаясь в кресло, он сделал это так, чтобы кожаный шезлонг слегка скрипнул под его весом, издав звук, который в этом безупречном кабинете казался почти неприличным.
– Как вам мое досье? – спросил он, наклоняясь вперед так, чтобы солнечный луч из окна упал точно на его перстень, бросив блик в ее сторону.
– Все пунктики сошлись? Или… – уголок его рта дрогнул в чем-то, что можно было принять за улыбку, – вы уже поняли, что там ровно половина фактов вымышленные?
Его левая рука легла на подлокотник, пальцы начали отбивать сложный ритм, не случайные постукивания, а конкретную мелодию. Если бы она была знакома с творчеством Шостаковича, то узнала бы фрагмент из «Сюиты для джаз-оркестра №2». Но это было маловероятно.
В комнате повисла пауза, наполненная тиканьем часов (которые на самом деле не тикали, это был звук в голове) и едва уловимым гулом лондонского вечера за окном. Он ждал, зная, что само ожидание уже часть игры. Его правая нога слегка качалась ровно настолько, чтобы создать впечатление нервозности, но не настоящего беспокойства. Все в нем было тщательно продуманным спектаклем, и самое интересное было то, что они оба это знали.
– Итак, – Эвелин открыла папку с характерным шелестом специально подобранной бумаги, плотной, слегка шершавой, издающей звук, который на подсознательном уровне ассоциировался с раскрытием досье. Ее пальцы скользнули по верхнему листу, задерживаясь на секунду на фотографии – снимок с того самого вечера, где Дэниел Кроу стоял на сцене с бокалом виски в руке, полуосвещенный прожекторами, как герой какого-то декадентского спектакля.
– Вас направило издательство ко мне после вашего… выступления в Королевском литературном обществе.
Она произнесла это с едва уловимой паузой перед словом "выступления", будто рассматривала альтернативные варианты: "скандала", "провокации", "исповеди". Но выбрала нейтральное, формальное, почти бюрократическое.
Кроу рассмеялся – низко, глухо, как человек, который слышит старую шутку, но все еще находит ее забавной.
– О, вы видели? – Он усмехнулся, и его губы искривились в ухмылке, обнажив чуть слишком белые зубы, не голливудские, а именно что естественные, но от этого казавшиеся почти хищными.
– Я был великолепен.
Эвелин не моргнула.
– Вы сказали, что убийство – это высшая форма творчества.
Она воспроизвела его фразу дословно, без интонации, как будто зачитывала диагноз.
– Разве не так? – Его голос стал тише, но не мягче – напротив, в нем появилась стальная нотка, как у человека, который устал объяснять очевидное.
– Писатель создает миры, но только убийца оставляет след в реальности.
Он сделал паузу, позволив словам повиснуть в воздухе. Затем медленно, почти ласково, продолжил:
– Кровь – это самые честные чернила.
Его губы растянулись в улыбке, не теплой, а скорее клинической, как у хирурга, любующегося идеальным разрезом.
Эвелин не дрогнула. Но где-то в глубине кабинета, в системе вентиляции, почти неслышно щелкнул датчик, фиксируя изменение сердечного ритма, микродвижения мышц лица, частоту моргания.
Она не моргнула.
– Вы считаете это метафорой?
– Я считаю это правдой.
Тишина повисла между ними, густая, как лондонский туман.
Эвелин медленно закрыла папку.
– Мистер Кроу, – сказала она, – вы либо гениальный мистификатор…
– Либо?
– Либо вы куда опаснее, чем кажетесь.
Он рассмеялся – низко, глухо, будто где-то внутри у него лопнула струна.
– Доктор Шоу, – прошептал он, – а давайте сыграем в одну игру. Кто из нас первым поймёт, кто здесь настоящий пациент?
Свет от настольной лампы с зеленым абажуром выхватывал из полумрака три разложенных тома в черных переплетах. Эвелин провела указательным пальцем по корешку средней книги, оставив едва заметный след на слое пыли – странно, что пыль вообще присутствовала в этом стерильном пространстве.
– Давайте рассмотрим хронологию, – ее голос звучал как запись судебного протокола. Она открыла первую страницу с закладкой, где абзац был подчеркнут карандашом 2H, только Эвелин могла выбирать канцелярию с такой скрупулезностью.
– 23 июня 2022 года. Глава четырнадцатая. Ее ноготь, отполированный до перламутрового блеска, остановился на конкретной строке. Ваш антагонист, обратите внимание, второстепенный персонаж душит Марию Ланкастер в ее квартире на Бейкер-стрит, 221b. Интересный номер, кстати. Шелковым шарфом Hermès, цвет 'бордо. В тексте указано точное время – 3:17 ночи.
Она достала из папки полицейский отчет. Фотография места преступления показывала тот же шарф, небрежно свисающий с кровати. В углу снимка электронные часы с застывшим временем: 3:19.
– Разница в две минуты, мистер Кроу. Найдено 30 июня. Ровно неделя. Та же этажность. Тот же узор на паркете. Она перевернула страницу. Даже ориентация тела – голова на северо-восток, как у вашей Марии.
Дэниел постучал фалангой среднего пальца по ручке кресла. Три быстрых удара, пауза, два медленных. Шифр Морзе? Или просто нервная привычка?
– Совпадение, – он выдохнул, и запах дорогого скотча смешался с ароматом его одеколона (Amouage Jubilation XXV, если Эвелин не ошибалась). Разве не забавно, доктор, что в городе с восемью миллионами жителей два человека могут…
– Февраль 2023, – Эвелин перебила его, открывая следующую закладку. Ее блузка с жабо шелестела, когда она наклонялась. Ваш новый роман Кольцо Норны. Главный герой – обратите внимание, на этот раз протагонист оставляет на груди жертвы отпечаток перстня. Серебро 925 пробы, руна Альгиз, диаметром 22 миллиметра.
Она выложила фотографию вскрытия. Увеличенный снимок показывал характерный узор на коже. Студентка факультета антропологии. Найдена у мусорных контейнеров за Имперским колледжем. Тот же диаметр. Та же глубина вдавления – ровно 1,5 миллиметра.
В кабинете внезапно перестал гудеть кондиционер. Тишина стала осязаемой. Эвелин заметила, как капелька пота скатилась по виску Дэниела, хотя в комнате было не больше 20 градусов.
Он медленно поднес руку к лицу, и перстень на безымянном пальце блеснул в свете лампы. Эвелин зафиксировала: серебро, рунический узор, характерная вмятина на внутренней стороне ободка.
– Вы… – он внезапно рассмеялся, обнажив немного неровные клыки. Вы читали мои книги куда внимательнее, чем мои любовницы, доктор Шоу.
– Я анализировала их как клинический материал, – Эвелин закрыла папку, но оставила ладонь на обложке. Ее французский маникюр слегка пожелтел от времени. Но теперь мне интересно: почему вы оставляете эти… давайте назовем их подсказками? Это бессознательный крик о помощи? Или, – она наклонилась вперед, и тень от абажура скользнула по ее лицу, – сознательное приглашение к игре?
Ее мизинец непроизвольно дрогнул в полумиллиметре от кнопки тревожной сигнализации, вмонтированной под столешницей из карельской березы. Но не нажал. Еще рано.
Дэниел встал так резко, что кресло издало звук, похожий на стон. Он подошел к окну, где дождь теперь стучал в стекло как назойливый гость. Его отражение расплылось в каплях воды, превратившись в картину импрессиониста.
– Скажите, доктор, – его голос внезапно стал теплым, почти интимным. Что действительно должно вас беспокоить: то, что писатель предсказывает убийства с точностью до минуты, – он повернулся, и свет из окна упал на его перстень, создавая блик на потолке, – или то, что кто-то в этом городе исполняет их с любовью настоящего художника?
Внезапная тишина в кабинете стала настолько плотной, что Эвелин отчетливо услышала, как где-то за стеной упала капля воды из неисправного крана. Этот незначительный звук почему-то заставил ее сердце сделать непривычно резкий удар. Она продолжала смотреть на перстень, но теперь видела не просто украшение, перед ней лежала разгадка, холодная и тяжелая, как кусок льда в солнечный день.
Серебряный ободок перстня отражал свет неестественным образом – не яркими бликами, а глухими, приглушенными вспышками, будто металл впитывал в себя часть освещения. На поверхности руны Альгиз просматривался едва заметный дефект, крошечная неровность на левой ветви, которую невозможно было бы заметить без тщательного осмотра. Внутренняя сторона кольца имела характерную вмятину, странно напоминающую след от человеческих зубов.
Эвелин почувствовала, как по ее спине пробежал холодный пот. Она знала каждую деталь этого украшения по материалам дела – те же особенности, те же уникальные повреждения. Но теперь оно лежало здесь, на пальце человека, который смотрел на нее с едва уловимой усмешкой.
– Этот перстень… – начала она, но голос внезапно предательски дрогнул. Эвелин быстро сглотнула и продолжила уже ровным тоном: Он должен находиться в хранилище вещественных доказательств.
Дэниел медленно поднял руку, рассматривая украшение с видом искусствоведа, оценивающего редкий экспонат. Свет от лампы скользнул по гравировке, подчеркнув каждую деталь. Странно, не правда ли? – произнес он задумчиво. Как вещи иногда находят дорогу к своим настоящим хозяевам.
Внезапный порыв ветра за окном заставил старые рамы содрогнуться. На мгновение свет в кабинете померк, и в этой внезапной темноте Эвелин увидела, как изменилось его лицо, черты стали резче, глаза глубже, а улыбка приобрела совсем иное, куда более опасное выражение.
Когда освещение вернулось, перед ней снова сидел утонченный писатель, но теперь она знала, под этой маской скрывается нечто иное. Его рука медленно двинулась к внутреннему карману пиджака, и Эвелин почувствовала, как все ее тело напряглось в ожидании. В этот момент она осознала, граница между врачом и пациентом, между следователем и подозреваемым, между реальностью и вымыслом окончательно стерлась.
Он внезапно поднялся с кресла, и его тень, удлиняясь, накрыла ее стол, словно предгрозовая туча. Шаги его были бесшумны по полированному бетону пола, но каждый из них Эвелин ощущала всем телом, как удары собственного сердца.
Когда он оказался рядом, воздух вокруг наполнился терпким ароматом дорогого виски с оттенком чего-то металлического, возможно, крови, засохшей под ногтями. Его рука поднялась медленно, почти церемониально, будто давая ей время отпрянуть. Но она не двинулась с места.
Пальцы, холодные и удивительно гладкие, скользнули по ее щеке, легкое, почти невесомое прикосновение, оставившее за собой мурашки. Он задержал ладонь у ее виска, большим пальцем провел вдоль скулы, затем опустился к уголку губ.
– Я хочу увидеть вас снова, – прошептал он, и его дыхание пахло мятой, но не аптечной, а свежесобранной, горьковатой и пьянящей. Палец лег на ее нижнюю губу, слегка надавил, будто проверяя, настоящие ли они. – Завтра. Новый сеанс.
Он отступил так же внезапно, как и приблизился, оставив после себя лишь легкое покалывание на ее коже. Дверь за ним закрылась беззвучно, но Эвелин все еще чувствовала, как воздух в кабинете колышется, будто после прохождения невидимого хищника.
На столе перед ней лежала его визитка, простой белый прямоугольник с выгравированными цифрами. Не телефон. Не адрес. Только время: 17:00. И маленькая руна Альгиз в углу, выдавленная так глубоко, что бумага слегка порвалась по краям.
Она замерла, словно боясь спугнуть хрупкую тишину, опустившейся в кабинет после его ухода. Кончики пальцев дрожали, когда коснулись губ, там, где секунду назад был его палец. Кожа пылала, будто оставшись беззащитной перед невидимым клеймом.
Эвелин провела языком по горящей поверхности, пытаясь стереть это ощущение. Но оно не исчезало, лишь глубже проникало под кожу, как вино в сухую древесину. В зеркальном блеске монитора она увидела свое отражение, бледное лицо, чуть припухшие губы, взгляд, лишенный привычной уверенности.
Ее пальцы сжали подлокотники кресла, когда она вдруг осознала, впервые за годы практики она сама стала объектом чьего-то исследования. Он изучал ее реакции с холодным любопытством хирурга, вскрывающего новый, неизученный организм.
Кондиционер выдохнул порцию холодного воздуха, но он не смог погасить это странное жжение. Оно теперь жило в ней, как незваный гость, поселившийся в самом сердце ее безупречно организованного мира.
Завтра. Это слово звенело в голове, как предостережение. Но вместе с тревогой в глубине души шевельнулось что-то еще – опасное, запретное. Любопытство.
Глава 2.
Он входил ровно в пять, без опозданий, без предупреждений. Дверь открывалась с тем же мягким шорохом, пропуская его тень в кабинет. Каждый раз он появлялся будто из ниоткуда, хотя Эвелин знала, что коридор за дверью был длинным и пустым, там невозможно было скрыться.
Он занимал свое место с той же небрежной грацией, что и прежде. Кожаное кресло уже запомнило его форму, в обивке остались едва заметные вмятины, которые не исчезали за ночь. Его пальцы складывались в знакомый жест: левая рука на подлокотнике, правая свободно лежала на колене. Перстень с руной Альгиз ловил свет, отбрасывая блики на стены.
– Доктор Шоу. Его голос звучал каждый день по-разному – то холодным металлом, то теплым бархатом. Сегодня в нем слышались нотки усталости, будто он провел бессонную ночь. – Мы с вами завели странный ритуал.
Эвелин не поднимала глаз от блокнота, где аккуратной строчкой выстраивались даты их встреч. Ее рука выводила новую цифру – ровно через шестьдесят минут она подчеркнет ее, как делала это три дня подряд.
– Шестьдесят минут, говорила она. – Ни больше, ни меньше.
Он улыбался, и в уголках его глаз собирались морщинки, которых не было в первый день.
– Как в хорошем спектакле. Первый акт – экспозиция. Второй – развитие. Третий…
– Кульминация, заканчивала она фразу, наконец поднимая на него взгляд.
Он лишь приподнимал бровь, оставляя фразу незавершенной. В воздухе между ними висели невысказанные слова, не заданные вопросы. Каждый день он приходил ровно на час, будоражил ее сознание тщательно подобранными фразами, а затем исчезал, оставляя после себя лишь легкий шлейф дорогого одеколона и ощущение незавершенности.
Сегодня он выглядел иначе, тени под глазами стали глубже, в уголках губ появились новые складки. Его пальцы, обычно такие спокойные, слегка постукивали по подлокотнику в странном ритме.
– Завтра, говорила она, хотя знала, что он уже встает, поправляет пиджак, готовится уйти.
– Доктор Шоу. Его голос прозвучал мягче, чем прежде, почти интимно. – Начинаю думать, что вы ждете этих встреч.
Эвелин медленно подняла глаза от блокнота, где чернила последней записи еще, не успели высохнуть. Она не ответила, но ее пальцы непроизвольно сжали ручку чуть крепче, чем требовалось.
17:03.
Тень от шторы медленно расползалась по полу, как чернильное пятно. Эвелин сидела, откинувшись в кресле, ее поза оставалась безупречной, спина прямая, руки спокойно лежали на подлокотниках. Но если бы кто-то взглянул на нее сейчас, он заметил бы, как напряжены ее пальцы, они впивались в кожу кресла, словно пытаясь удержать равновесие в мире, который внезапно потерял привычные координаты.
Кабинет был слишком тихим. Не той комфортной тишиной, которая царит между репликами во время сеанса, а тяжелой, давящей, словно воздух стал гуще, будто само пространство замерло в ожидании. Кресло напротив, обычно принимающее форму тела пациента, сейчас казалось неестественно пустым. Его кожаная обивка блестела в свете лампы, нетронутая, гладкая, будто никто никогда не садился в него. Подушка в изголовье сохраняла идеальные складки, ни вмятин, ни следов, ни малейшего намека на то, что здесь кто-то был.
Эвелин перевела взгляд на часы. Секундная стрелка двигалась с невыносимой медлительностью, словно дразня ее. Три минуты, ничтожный срок в обычной жизни, но в их профессии каждая неyложившаяся в график минута значила слишком много. Она понимала его, он не был человеком, который опаздывает. Он везде приходит ровно в назначенное время, как будто сама Вселенная подстраивалась под его расписание.
На столе перед ней лежала его визитка. Бумага, которую она перебирала слишком часто, уже потеряла первоначальную жесткость, края слегка потрепались от постоянного контакта с ее пальцами. 17:00. Никаких «примерно», «около», «плюс-минус». Он, с его патологической точностью, никогда…
Внезапный звук заставил ее вздрогнуть. Но это был всего лишь лифт в коридоре, металлический скрежет, затем глухой стук дверей. Не его шаги. Она уже научилась узнавать их, два быстрых шага, пауза, затем один размеренный, словно он всегда давал себе мгновение на последнюю мысль перед тем, как войти.
Она встала, подошла к окну. Лондонский вечер был серым и влажным, улицы внизу тонули в тусклом свете фонарей. Где-то там, в этом лабиринте переулков и площадей, он должен был быть. Но город молчал.
Ее отражение в стекле показалось ей чужим, глаза чуть шире обычного, губы плотно сжаты, будто сдерживая то, что нельзя было произнести вслух. Она провела ладонью по лицу, словно стирая эту слабость, но ощущение не исчезло.
17:07
Пустота в кресле напротив приобрела почти физическую плотность. Эвелин ощущала ее как давление на грудную клетку, мешающее сделать полноценный вдох. Кожаная обивка кресла, обычно быстро восстанавливающая форму, сегодня сохраняла едва заметный рельеф, будто невидимый пациент только что поднялся и вышел, не попрощавшись.
Ее рука с ручкой замерла в воздухе, чернильная капля повисла на кончике, готовая упасть и размазать аккуратную запись в журнале. Внезапно она осознала, что сидит, слегка наклонившись вперед – поза ожидания, поза надежды. Это осознание обожгло сильнее, чем само отсутствие.
Где-то в здании хлопнула дверь, и она невольно вздрогнула, хотя прекрасно знала звук его шагов – тех самых, с характерной паузой после второго шага. Тиканье настенных часов, обычно едва слышное, теперь громыхало, как молот по наковальне, отсчитывая семь минут предательства. Семь минут личного поражения.
– Доктор Шоу?
Голос секретарши из домофона прозвучал как удар хлыста. Эвелин сжала кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони. Боль помогла вернуть контроль.
– Миссис Дженкинс, она услышала свой голос со стороны – холодный, ровный, идеально выверенный. Только легкая хрипотца выдавала напряжение. – Были ли…
Фраза оборвалась сама собой.
– Сегодня ничего, доктор. Ответ пришел слишком быстро, будто секретарша специально ждала этого вопроса. – Ни звонков, ни писем.
17:15
Секундная стрелка замерла на мгновение, будто задумавшись, стоит ли двигаться дальше. Эвелин наблюдала, как тонкая серебристая линия дрожит между цифрами три и четыре, преодолевая невидимое сопротивление времени. Тени в кабинете удлинились, превратившись в синеватые полосы, которые медленно ползли по стенам, поглощая последние лучи заходящего солнца.
Когда она поднялась, кожаное кресло издало тихий стон, будто протестуя против ее движения. Ноги, затекшие от долгого сидения в напряженной позе, пронзили иголки покалывания. Эвелин сделала несколько нерешительных шагов к окну, ее ладони коснулись прохладного стекла, оставив мутные отпечатки на идеально чистой поверхности.
Лондон внизу жил своей обычной жизнью. Желтые огни такси ползли по Regent Street, как светлячки в замедленной съемке. На противоположной стороне улицы девушка в красном пальто пыталась поймать такси, размахивая рукой с характерным лондонским отчаянием. Где-то вдали мигал неоновый знак театра, рекламируя вечерний спектакль, который вот-вот должен начаться.
Она достала телефон, и экран осветил ее лицо синеватым светом, создавая призрачное отражение в окне. Номер, который она набирала уже третий раз за день, был записан в контактах как «Д.К. – литературная консультация». Каждый гудок звучал громче предыдущего, эхом отражаясь в тишине кабинета.
– Абонент временно недоступен.
Голос автоответчика был настолько четким, что казалось, его обладатель стоит прямо за дверью, прижимая к губам телефон и шепча эти слова специально для нее. – Временно – это слово повисло в воздухе, наполняя комнату тысячью возможных интерпретаций.
Эвелин медленно опустила телефон, ощущая, как холод от оконного стекла проникает через тонкую ткань блузки. Где-то в этом городе звонил чей-то телефон, возможно, лежа в кармане пальто, брошенного на заднее сиденье такси или молчал в ящике стола пустого офиса или тонул в водах Темзы, продолжая упрямо хранить последний набранный номер.
Она закрыла глаза, и перед внутренним взором всплыло его лицо, вчерашнее, с той едва уловимой улыбкой, которая не достигала глаз.
Когда она снова открыла глаза, город за окном начал зажигать вечерние огни, один за другим, как будто кто-то невидимый щелкал небесным выключателем. Но в кабинете уже стояли сумерки, и белая визитка на столе теперь казалась призрачным пятном в наступающей темноте.
18:30
Темнота в кабинете была густой, как бархатный занавес, но Эвелин не потянулась к выключателю. Ее пальцы, обычно такие точные и уверенные, сейчас медленно скользили по собственным губам, воспроизводя тот самый жест, который оставил на ней невидимую печать несколько часов назад.
Она закрыла глаза и сразу же его образ всплыл перед ней с пугающей четкостью. Сначала запах. Не просто одеколон, а сложный коктейль из дорогого виски, кожи и чего-то неуловимого, теплого, как дыхание на шее в темноте. Этот аромат словно въелся в ткань ее блузки, смешался с ее собственными духами, и теперь, когда она глубоко вдохнула, он снова заполнил легкие, заставив сердце сделать два быстрых удара подряд.
Потом прикосновение. Она провела языком по верхней губе, и тело вспомнило все само. Его палец, сначала легкий, как перо, потом наращивающий давление, пока ноготь не впивался едва заметно в нежную кожу. Как он смотрел в этот момент – его обычно холодные глаза вдруг потемнели, зрачки расширились, как черные дыры, готовые поглотить ее целиком.
Тепло разлилось по низу живота, пульсирующее и настойчивое. Эвелин сжала бедра, чувствуя, как шелк трусиков прилипает к влажной коже. Это было… неожиданно. Непрофессионально. Но тем слаще становилось это чувство, запретное, как преступление, о котором мечтаешь годами.
Ее рука сама потянулась к воротнику блузки, пальцы расстегнули верхнюю пуговицу, затем вторую. Прохладный воздух коснулся горячей кожи, но не принес облегчения.
Она представила, что это его пальцы скользят сейчас вниз, к линии бюстгальтера. Его губы, которые могли бы прикоснуться к этому месту на шее, где пульс стучит, как сумасшедший…
Внезапный звук упавшей где-то в коридоре папки вернул ее в реальность. Эвелин резко открыла глаза.
Кабинет был пуст, но ее тело кричало обратное. Грудь тяжело поднималась, соски затвердели и болели от прикосновения ткани, а между ног пульсировало так сильно, что она невольно снова сжала бедра.
Она провела дрожащей ладонью по лицу, пытаясь стереть это выражение, губы полуоткрыты, глаза блестят, кожа на щеках пылает. Но когда она снова закрыла глаза, он вернулся – теперь с той самой ухмылкой, которая говорила: – Я знал.