Посвящается Владимиру Зырянову.
Другу, коллеге, гению.
Небольшое вступление
Иногда, распахнув форточку своих воспоминаний и вдохнув свежий воздух утренних проблем, понимаешь, как яро ты гармонировал с безумием и умственным умиротворением. И даже спустя промежуток, между утром и восходом солнца, твоё тело ничем не отличается от вчерашнего. Просто сидишь в уголке и под аккомпанемент стиральных машин, листаешь свои мысли и пытаешься заглянуть за горизонты своих воспоминаний, абсолютно бессмысленно стуча указательным пальцем правой руки по нижней губе собственного рта. Не поможет. И спустя секунды для тебя, а для твоего мозга бесконечное твоё прошлое, вдруг понимаешь, что есть разница между закиснуть или плавным ударом одной ноги открыть свою дверь и начать доброе и почти настоящее будущее.
О ситуации
В общем почти ничего серьёзного. Открываешь глаза и спустя почти мгновение ты окончательно просыпаешься, с ясным восприятием окружающих тебя предметов. А стоило открывать глаза? Неужели есть хоть толика вероятности, что окружающий мир мебели наконец-то услышал твои желания и разнообразил себя новой широкой кроватью, и под бурные овации створок шкафа приняли её в свою обветшалую семью. Нет. Абсолютно никаких изменений. От слова изменений.
Потягиваешься и думаешь каждый раз о новом суставном хрусте. Что это? Возрастная реакция конечностей или всё же болезненное состояние организма? И слёту, с реактивным гулом переключиться на подсчёт несуществующих финансов.
А вот и пожалуйста, свежесваренная мысль о кофе. Таком ароматно-терпком, со вкусом новых надежд и, разумеется, разочарованием. Почему? Потому, что мир моего сердца уже принял решение о самоликвидации. Не точно сейчас, когда все мои мемуары приняли форму сваренных в крутую идей, а ещё совсем недавно, когда я мог создавать что-то творческое, понятное и почти нормальное. Дело вовсе не в моей душе и не в холодном душе, и вообще ни в чём. Смотря на мир расколотыми глазами подвального окна, вдыхая весь смрад закоулок булочных, невольно падаешь на колени перед тотемом прошлого и каешься за бесстыдство своего мировоззрения. А ведь я был ещё тот ого-го.
Был…
Тревожная пелена туманный мыслей рассеивается при неуклюжем желании принять вертикальное положение и обрасти скромной шкуркой разбросанной одежды. Почему всегда она меня покидает? Каждую ночь я ложусь спать один. А она, распластавшись по всей комнате, обижено свернётся в комок. Наверное, неистово ревнует моё тело к распутно набросившемуся на меня одеялу и бесстыдной подушке, сующейся между ног.
Хрущу, встаю, чешусь.
Уже как ритуал.
Отвесив извинительные поклоны своему одеянию, объявляю в розыск скрывшуюся кружку, преступно расплескавшей пятна кофе на останках печенья и моём столе. Нахожу её в дурной компании видавших виды пивных бутылок. Хватаю, пока закоренелые «пивохи» не наполнили всё её нутро забвением. А дальше всё по схеме. Лёгкий хлопок железной банки, нежный хруст кофейного порошка, напомнил о истекшем гирляндном празднике, и журчание горячего водопада. Вроде всё.
Теперь стоит, как заправскому медиуму, заглянуть в душу кормильца. Он, как и всегда занимает скромный нейтралитет в углу, удачно избегая дневного света и ночного люминесцирующего. Впрочем, не стоило питать и насыщать надежды. Все освещённые закоулки души поведали тайну бесполезного голодания. Хотя, где-то в дали засиял насыщенными красками кусок вчерашней пиццы. Да. Уже умиротворённо отправляю его в неизведанными мир моего пищеварения. Даже холодный, он всё же смог согреть мои мечты о хорошем дне. Посмотрим.
О возможности
Невозможное вполне невозможно, убеждаешься в этом после пару сотен обронённых не в те уши буквосочетаний. И главное, выудить и вернуть в свой рот, поглощённые кем-то слова вообще невозможно. А возможно, что их извергнут в тебя, в пережёванном и непереваренном виде. Возможно? Точно. И вот, как результат, минус ещё одна пара ушей.
Возмужать – возможно.
Возжелать – возможно.
Воздвигнуть воздушный замок невозвратимого возраста – невозможно. Вот ни как нельзя вернуть растопленный в туманном кипятке кристаллический сладкий порошок. Невозможно. Как в песне, которую услышал между интригующей схваткой языками с владельцем математического мозга и нащупывания банковского содержания в своём кармане. Всё невозможное – возможно. Хах.
Музыка музыкальных музыкантов. Лающая, шипящая и декрементирующая мои восприятия на пару сотен уровней. Подобно лохматому любимцу и младшему брату людей, лохматые музыкальные люди тоже выдвигают из себя гавкающие звуки. И что совсем вне компетенции отдела моего понимания – что они желают? Просят о помощи? И вот опять – невозможно. Невозможно понять и хотя-бы, не занятыми делом, нейронами мозга додумать всю картинку нотных переживаний звучащих.
Вот ни то, что тогда. На старых, черно-белых моих воспоминаниях. Тогда казалось, что возможно всё. Читать эпиграфы великих поэтов на Эвересте, покорять ушные раковины неистовых присутствующих, изумительным звукоизвлечением своих голосовых связок. Ну или на худое начало, начать полёт на обратную сторону ночного светила. И ведь казалось можно не торопиться и всё успеть в понедельник. А пока занять свои быстротечные мощи чем-то земным и, наверное, важным.
Случилось, как случилось.
А если полный вперёд, не спотыкаясь о барьеры своих зависимостей, канонично расставляя точки над буквой, то вполне возможен Эверест и эпиграфы. А вот я, в задумчивом ожидании чего-то неожиданного, оставался почти неподвижным. В сумраке личных расстройств и жажде глотка прохладного одиночества, я рыскал по холмам своего эго в поисках собственноручного я.
Невозможно взять и поменяться, залатать червоточину души прекрасно расшитой вуалью.
Нельзя.
Невозможно.
Но стоило бы.
Об обстоятельстве
Всё дело в крике. Именно в этом. При штурме коллективного мозга, пуская в бой все возможные бессвязные и развязные реплики, я мог накрыть всех штормом свежевыжатых идей, не накладывая никакой патент на журчание своих мыслей. Крича от счастья, накрываемого безумием удовлетворённого гения. В эти мгновения я воплощался в Жана-Поля величайшего Бельмондо. Я был верхом и в короне, которая уже сияла на чужом челе. А дальше, сидя у окна, доедая остаток своих локтей, поминутно приговаривая себя к эшафоту, я думал о двух часах назад. Зачем? Я как ущемлённый, зашитый в детстве в мешок собственных дефектов, стремящийся к самоизоляции в углу. Я бессмысленная крикса. А они? Что они? Сидят, потея от собственной важности, на дороге, выложенной мною из жёлтого кирпича, трепещут от своей пластмассовой гениальности, и раздуваются подобно сиамангам. А может даже сделают пару контрольных выстрелов свинцовой ненавистью мне в лопатки. И окно, локти, изоляция.
Почему мир куёт нас. Таких гениальных в своём одиночестве. Художников безысходности, поэтов безумия, композиторов отчаянных сонат и меня. Может стоило бы, подобно внеземной конвейерной ленте, штамповать одинаковых одиночек. Одинаковых вообще. И вообще во всём.
Гудя станковым мерным шагом,
Чеканя мир стальной рукой,
Махая шлакоблочным флагом
Трубя гортанною трубой…
И вполне себе картина. Всё сглажено ровно, вселенски мирно и вполне нормально. После таких мыслей, даже мозг покрывается пятьюдесятью оттенками ржавчины. Нужен хоть один светоидиот, чтобы ослепить эти фантазии до полного растворения. Нужен хоть кто-то, хоть как-то.
Да. Что говорить, одиночество мой конёк. Тут я отметился во всех закоулках, и запечатался во всех многоуровневых инстанциях. Я молодец. Ну это не точно. Вернее, корректно стоило бы отметить мои забитые взгляды на постоянно-абстрактное течение собственных чувств. Если я ещё могу чувствовать. Поминутное чувство голода и преждевременное похмелье не в счёт.
И было сие каждодневным обрядом. Утро, хлопок, шуршание, рождение спорной истины и … забвение. Пытался ли я что-то, куда-то, зачем-то доказать? Не знаю. Собственно, конечно же знаю, но уже работаю над этим, строя мегалитические баррикады.
Я уверен, что был бы прекрасной улиткой. Лежащая безликая раковина. А я внутри. В собственном пространственном уединении.
Всё просто. Я мечтательный параноик. Я гений и дилетант в одном флаконе.
Впрочем, реальный квадрат моих возможностей всегда был ограничен пшиком в пустоту. Хотя любил творить и даже созидать. Два шага до победы, четыре назад из-за пронзительно следящих глаз.
Была цель.
О повседневности
И так, бревно приобрело вертикальную, почти боевую стойку, и вроде даже почти положительный окрас. Порой чувствую себя хамелеоном. Захожу в комнату и полностью сливаюсь с безвкусными обоями и беспорядочно безобразной старой мебелью. Может в следующей жизни я стану, тысячи раз передаренной, бесполезной, фарфоровой статуэткой. Уютно-незаметно расположившаяся где-то на полках. Забытая в повседневности, погрызенная пушистыми обитателями.
Утренняя черная жидкость, почти привела меня в сознательное состояние. Почти засохший итальянский привет укрепил свои позиции в моём желудке. Началась новая календарная дата. Оглядываю пространство, приютившее меня, которое, с некоторых пор, я называют своим нынешнем поселением. Пытаюсь определить своё занятие на сегодняшний срок.
У меня есть стол.
Однажды увидел объявление – «Стол. Проч. Надёж. Самовывоз». Решил, что деревянный хранитель моих нелепых мемуаров, мне совсем нужен. Единственное, что драматург сия сокращений, не уподобился сообщить моим конечностям, что предусмотрен ещё и самовынос с девятого этажа. С прилагающимся нерабочим лифтом. Весь спектр увлекательного времяпрепровождения был утончённо подчёркнут весом и древнепольским размером письменного гиганта. Хорошо, что у меня есть плохой друг. Он уверенно согласился поддержать меня морально. И даже вызвал мне грузового монстра, поразительно мило за мой счёт. Две огромные башни, вытеснявшиеся из железного гиганта, с поразительной лёгкостью, подхватили, уже как двадцать минут, мою мебель и с не менее восхитительной лёгкостью стащили вниз. Водрузив, теперь уже не казавшийся мне большим, столик в жерло гиганта, две башни уставились на меня с требовательным взглядом. Чувствуя опасность повышенной температуры обстоятельства, дал денег назвал адрес. Оказалось, что моих денег хватило лишь на два квартала и пол магазина. Дальше сам. Зато у меня есть стол.