Пограничная зона

Ошмёток 1. Ошибка сапёра

Ошмёток 2. Нейтральные полосы, язык любимого врага и антиматерия

На табурет она не влезает, а перетекает с пола уверенным волнообразным движением, будто кости и плоть не менее эластичны, чем гусеничный чехол. В отсутствии скелета её не заподозришь, по крайней мере не сейчас, когда пряжу безразмерного свитера заменяет кусок атласа на бретельках. Под матовой кожей тонко рисуются ключицы и верхние рёбра, но опасения, что они вот-вот, слой за слоем, проткнут эпителий, не возникает. В антропоморфном обличии гусеница субтильна до прозрачности, однако выглядит прочной. Здоровой.

Стакан полон наполовину. Не допит. Она рассматривает его на свет, следя за дрейфом потали, а не за перемещениями сгустка темноты у себя за спиной. Перемещения эти можно счесть хаотическими, однако в них есть метод: темнота обшаривает пустой зал, проносится под столиками, рогатыми от перевёрнутых стульев, обвивает колонны, заполняет ниши, прощупывает потолочные балки, забивается в щели между половицами.

– Ищешь кого-то? – наконец спрашивает гусеница и, выждав несколько вязких минут, сообщает со снисходительной усмешкой: – Я никого не приглашала.

Вихревой рейд замедляется, сходит на нет. К стойке возвращается молодой человек, крайне собой недовольный: он сболтнул лишнего, не открывая рта. Приятелей не ищут такими зигзагами. С таким бешенством.

Он напуган. Слегка, но паскудно. Стыдно признавать, но страх – одна из причин, пригнавших его на свидание, назначенное в локации, прямо скажем, неоднозначной. Верней, однозначной до нервного смеха. Сквозняк междумирья своих не отпускает, но затхлые топи на подступах к пограничью грешат не меньшей настойчивостью, и выбираться из них нужно без резких движений, не привлекая внимания. Рывки ускоряют погружение – это прописная истина, которой он, прощаясь с болотцем, пренебрёг. «Если провала не избежать, пусть разверзается земля, которой не привыкать разверзаться», – думал он по пути.

Увидев гусеницу, он должен был успокоиться. Но почему-то не успокоился. Должен был радостно оглянуться, ведь где она, там и его компаньон по вылазкам в пограничье. Вместо этого он прочесал помещение на предмет подставы, а отсутствие своего приятеля воспринял как должное. Почему? Болотные слухи – пар, постоянная часть пейзажа, которая не делается плотней от своей неизбежности. От птеродактилей отмахнуться трудней, особенно сейчас, когда они оглушительно ропщут, цитируя байку о невозвращенцах из пограничной зоны, которую он успел выучить наизусть, но замшевые стервецы имён не называют, пальцем не показывают и вообще тяготеют к прошедшему времени, поэтому думать о них не следует.

Думать следует о голосе, произнесшем: – «Я никого не приглашала». Сомневаться не приходится: он шёл туда, где всегда находил трясину, а пришёл на территорию гусеницы. Он чувствует себя как дома в бутылочном глянце и полумраке по обе стороны стойки, но хозяйка здесь – она. Бледная. Багряноволосая. Не безмолвная, не растерянная. Полноценная. Живая.

Он не знает, в чьём теле бросок рождается раньше. Она подрезает его в полёте. Он ловит гусеницу на пике волнообразной траектории. Ужаленный ногтями в основание черепа, вгрызается в не тронутый помадой рот прежде, чем лезвийные зубы, каких у личинок бабочек не бывает, смыкаются на его нижней губе. Гусеница не обращается, но человеческие конечности цепляются за него прочней, чем крючки на многочисленных лапках. Её пришлось бы убить, чтобы стряхнуть. Дикий виноград и ядовитый плющ, они переплетаются, находя в другом не опору, но силки. Размазав её по шелковистым обоям и намертво в неё влипнув, он входит – снова и снова – с плотоядной жадностью, с электризующей ненавистью, с эйфорическим отчаянием и мрачным удовлетворением, которые может вызвать лишь оргия на могильных плитах. Подтверждение соучастия.

Это не оправдаешь мгновенным затмением: они продолжают душить и жалить друг друга, вползая по литому терновнику перил, по чугунному холоду ступеней, по пружине винтовой лестницы. Не расцепляясь, повторяют хорошо знакомый ему путь по круговой анфиладе и наконец замирают на ковре – не пресыщенные до сонливости, а пережравшие до интоксикации.

Гусеница ждёт вопросов. Её ожидание – агрессия, натиск, но, словно этого мало, она выбирается из мятой шкурки, рассматривает швы, находит лопнувшую нитку, и, обрадованная этим условным ущербом, принимается за дальнейшее уничтожение, рвёт платье на ленты того же винного цвета, что её волосы.

Он ей завидует. Уничтожение одежды – этой искусственной кожи – его слабость, дурная привычка, плацебо, замещающее селфхарм. Правда, магия не работает, если не вытаскивать нитки прямо на себе. Задумавшись, он превращает в неприглядное кружево любимые футболки и самые тёплые свитеры – имущество на нём вообще не задерживается, но сейчас он раздет, а смысла носиться по квартире – на бис после торнадо на нижнем ярусе – нет.

Итак, метаться незачем, распускать нечего, а потребность действовать хлещет в самоистязательное русло, поэтому он спрашивает, куда подевался его приятель.

– Ты что, тоже любитель прогулок по кладбищам? – закатывает глаза гусеница, бросает винные ленты, уходит, чтобы вернуться голоногой, но в безразмерном свитере, из которого тут же начинает вытягивать пряжу.

Он молчит, пока его внутренности превращаются в многослойный коктейль. Стакан плотно набит льдом. Ложатся, не смешиваясь, пласты кислого алого сока и чёрной – из-за коры акации – водки. Кажется, это баловство называют «Полночное солнце», что крайне забавно с точки зрения некоторых персонажей, успевших излить душу за стойкой. Полоса темноты, полоса крови, полоса темноты, полоса крови, полоса темноты… Он ранен и почти убит, но в то же время ни капли не изумлён и глубоководно спокоен: он знал, куда вонзались выпущенные в болотном тумане стрелы, он не ожидал услышать ничего другого, он пережил всё заранее – спасибо птеродактилям – и больше не впитывает, как перенасыщенная влагой губка. Рука воображаемого бармена дёргается, алый сок плещет через край. «Какого чёрта», – думает он, – «В кого ни потыкаешь – все умерли. Один я вечный как пирамида, мать его, Хеопса. Лимбическая сила…».

– Погоди, – гусеница бесшумно стелется по ковру. – Ты не про те координаты спрашивал? Да ладно, как ты мог не знать? А, понятно… Смотрел не в ту сторону: у тебя же случилась какая-то драматическая любовная история…

Действительно, как он мог чего-то не знать там, где новости разносятся быстрей, чем случаются сюжетные твисты?

Что только не водится на болоте, какие страшные сказки не расцвечивают порой однообразный пейзаж на подступах к пограничью. Бывает, конец охоты похож на конец пути, и меркнет зеленоватый свет, и нога уже занесена над тонким слоем растительности, не столько скрывающим яму, сколько вопящем о её глубине, и метры провала не тревожат сознание, ибо всё сделано и дёргаться незачем, но тут с немым воплем, который, как позже выяснится, нарастал неделями, месяцами, сезонами – «Хватит на это смотреть!» – подрывается с соседней кочки какая-нибудь царевна-лягушка, даром что это не лягушка и ни разу не царевна, и явочным порядком тащит тебя на нейтральную лесную полосу. Язык не поворачивается говорить о твёрдой почве: сверху дождь, снизу воды по колено, но под землю не провалишься, в худшем случае утонешь, если уснёшь между корнями. Ещё есть вариант быть повешенным на ближайшем суку – не столько за аромат пограничного сквозняка, сколько за приставшую к коже тину, наглядно свидетельствующую, что кто-то опять извалялся в болоте, впрочем – при местной-то акустике – для трибунала тина не нужна. Но так уж выходит, что верёвка с петлёй, в которой ты успел подёргаться с видом, насколько позволяли обстоятельства, надменным и независимым, перекочёвывает в твои руки: тебе решать, казнить или миловать. Такова власть слепой любви, таково преимущество обласканной и возведённой на трон жестокости.

– Судя по всему, ужасно трогательная история. Разбить на кадры, и манга готова…

Гусеница ждёт реакции – он сознательно усугубляет сходство самой исповедальной физиономии с покерфейсом. Не потому, что намерен хранить секрет, который не является секретом, не потому, что для него так уж важны личные границы, а потому что не желает мешать чавканье трясины с пляской болотных огней и собственноручно скармливать одних представителей местной фауны другим.

Он рад своей окаменелости ещё и оттого, что лексический выбор гусеницы приглашает на вечер воспоминаний тень её мёртвого спутника: отматывает время до первого обмена позывными.

Альтернативу имени может породить что угодно – хоть бутылочная этикетка, вовремя попавшаяся на глаза – но в ту ночь он произнёс словосочетание, которое не по одному болотцу разносилось и не одно болотце пережило, сбивая прицелы отсутствием оригинальности и не демонстрируя ничего, кроме сомнительного вкуса. Меж тем псевдоним, за которым прятался его новый знакомый, не только отражал край бутылочной этикетки, но и доверчиво обнажал мечтательное отрочество, тянул за собой историю и географию, паруса и порох, шторм и войну. Оставаться под сплошным забралом своих позывных было бесчестно – он слишком многое понял, поймал слишком ясный сигнал, поэтому ответил истерическим хохотом, а потом назвал время и место – не на том языке, на котором велась беседа.

– Это что, наречие любимого противника? – восхитился новый приятель. – Скажи ещё что-нибудь, меня торкнуло.

И заржал не менее надсадно, глядя в тёмный кафель стены – в мутное зеркало, не различающее их лиц, а чуть позже признался:

– Ненавижу историю. Она крутится вокруг вещей до гнусности скучных, а рожи в учебниках ни разу не похожи на героев манги.

– Зато мы похожи, и это не комплимент, – хмыкнул персонаж, говорящий на языке «любимого противника».

– С того и живём, – прилетело в ответ. – Ох, представляю историю в нашем исполнении. Представляю себе… Эту мангу.

Гусеница ждёт реакции, а он смотрит в стену, думая о том, что ни упоротых диалогов, ни надрывного смеха, причин которого иным не объяснишь, уже не будет.

Пересекаясь с приятелем намеренно или случайно, он салютовал ему с негаснущим удовольствием, но, упуская того из виду на недели и месяцы, никогда не скучал по нему, а теперь скучает. Страшное дело – фраза: «Никогда больше».

Совсем недавно он, в одночасье прикончивший «ужасно трогательную любовную историю», лез на стенку из-за этой же фразы. Прикончил, осознал – и сразу полез.

Но самый ироничный оскал судьбы кроется не в привлекательности всего, что утрачено.

Когда недосягаемым становится подлинно необходимое, отсутствие уплотняется до чёрной дыры – до антиматерии, до мощного присутствия, готового втянуть или отменить остальной мир.

Он вспоминает «любимого врага», думает – «Никогда больше» – и обнаруживает саднящую боль в подреберье.

Вспоминает пляску огней и страшные ливни нейтральной полосы, думает – «Никогда больше», и, находя себя раненым, ранившим и живым, задыхается от мучительной благодарности.

Когда недосягаемым стало подлинно необходимое, он даже под дулом не произнёс бы и не подумал – «Никогда больше».

До сих пор не думает, и пожелает долгих лет в аду всякому, кто из лучших побуждений произнесёт это за него.

Ошмёток 3. Ватная мякоть и прогорклое желе

– Не знал и ладно, – сдаётся гусеница. – Теперь знаешь.

– Что произошло?

Задавать подобные вопросы так же гадко, как становиться их мишенью, но он хочет услышать интонацию, с которой ему откажут в подробностях.

– Как у вас принято выражаться, не вернулся из пограничной зоны, – отзывается хозяйка с деловитой небрежностью. – Ушёл один, зато с концами. К слову, последним, кто составлял ему компанию, был ты. Не помню – за день, за два до финальной вылазки? Вы говорите – «не вернулся», я говорю, что нашла не поддающийся романтизации труп вон в той комнате. Видишь канапе? Есть основания полагать, что он устроил это намеренно. «Ничто не предвещало» прозвучит дурной шуткой, но для ТАКИХ ошибок в расчётах он был слишком опытен. Ты не в курсе, что за вожжа попала ему под хвост? Почему он подложил мне столь неожиданную и несвоевременную свинью?