Весёлый Роджер. Сборник рассказов

И тут им дорогу перегородили два огромных мужика: один постарше, с плешью, а второй, помоложе, с редкими курчавыми волосёнками, обещавшими в будущем тоже оголить затылок.

– Ба-а! Какая встреча! – словно собираясь обнять Степаниду, раскрыл руки тот, что был еще при волосах. – Глядите, какая птичка к нам сама в сети запорхнула.

– Вам чего надобно? – Митрофан смело вышел вперёд, закрывая собой вдовицу.

– От тебя, молокосос, ничего. Авдотья, а чего ж это ты одна вдруг по нашим угодьям ходишь? – завертел головой плешивый. – Ватага где?

– Вы обознались, ступайте отсюда! – прикрикнул на детин Митрофан.

Ответом был издевательский хохот.

– Это что ж, любезник твой? – плешивый бесцеремонно врезал защитнику оплеуху, да так, что Митрофан отлетел на пару шагов. – А Тишка мой не лучше ли будет, а? Чай, бык-то завсегда бычка посноровистей станется.

Митрофан ошалело кинулся на обидчика, но получил новую затрещину, падая расквашенным носом в любецкую пыль.

– Чего надо? – чужим злым голосом проговорила Степанида.

– Лепка не свою рыбу ловит, – рыкнул тот, что помоложе.

– Не тебе указывать, где, кому и чего ловить, – уперла вдовица руки в бока, – за собой следите.

– А вот прихватим тебя сейчас с собой, так и разберёмся, где да чьи угодья, – и оба амбала разом пошли на Степаниду.

Митрофан разъяренным котом прыгнул на загривок молодого, пытаясь придавить мощную шею рукой, его замотало как тряпку на ветру. Рядом раздался дикий крик, это Стешка, извернувшись, прокусила палец плешивому, пытавшемуся прикрыть ей рот.

– Корабельные, хозяина бьют! – заорала вдовица, лягаясь.

Плешивый в драке стащил с нее платок и повой, богатая русая коса упала на спину. Митрофан уже валялся на земле, его лупили тяжёлыми сапогами. Силы были явно не равны. Вдруг плешивый обмяк и рухнул на землю. Молодой перестал бить Митрофана.

– Данила! Да как же это? Ах ты ж, сучка! Убью!

Оставшийся в одиночестве детина, ослепленный яростью, попёр на вдовицу.

– Уйди по-хорошему, – в руках у Степаниды блеснул окровавленный нож.

– Да я тебя…

Но ничего не успел сделать, в сторону драки уже неслись люди Митрофана. Детина сплюнул и, со словами: «Ещё поквитаемся», дал дёру.

Степанида быстрым движением отшвырнула нож в траву. Корабельные, охая и ахая, обступили помятого хозяина, подали ему шапку, кинулись стряхивать пыль с кафтана.

– Это он, защитник мой, живота не жалея, меня, сирую, спас, – быстро убрала косу под повой Степанида и подала Митрофану беленький убрусец, утереть продолжавшую капать из носа кровь. – Уж так силён, двоих разом одолел, – неожиданно, припав на колено, поцеловала она Митрофану руку.

– Да то не я… – промямлил Митрофан, но корабельщики уже повели его к пристани.

Местные, расступившись, провожали их гробовым молчанием. И только краем уха Митрофан расслышал от одной из баб: «А не Лепки ли Косого девка?» Сказала и тут же смолкла, так как на неё кто-то шикнул.

Ночь просилась на корму, большая жёлтая луна опечаленно глядела в черную воду. Степанида рыдала навзрыд, уткнувшись лицом в ладони.

– Ну, будет, будет так убиваться, – неловко успокаивал ее Митрофан. – Чего ж так убиваться?

– Да как ты не поймешь, я человека убила, страдальца без покаяния на тот свет отправила! Нет мне прощения, – и она разрыдалась еще громче.

– Тоже мне страдалец. Да он сам на нас напал, ты меня спасла, они меня до смерти чуть не забили… туда ему и дорога, – Митрофан кончиками пальцев коснулся ее плеча.

Стеша, шмыгнув носом, торопливо утёрла слезы.

– А дядька твой меня во всем обвинил, что это я тебя чуть не сгубила, – всхлипнула Стеша. – А разве ж это я на берег просилась? Али тебя куда тянула? Да кто мог подумать, что те злыдни меня за какую-то там Анисью примут, в чем моя вина?

– Про Авдотью они вроде баяли, да не суть. Вина только моя, сам тебя на торг потянул. Не слушай дядьку, он всегда чем-то недоволен, порода такая. А то, что те дурни тебя с кем-то спутали, так кто ж им виноват, коли очи подводят. Уж такую нелепицу мололи.

– А ты храбрый, – улыбнулась Стеша, вытирая слезы. – Заступник мой, – зевнула она.

Митрофан бережно укутал задремавшую под щеглой зазнобу тёплым одеялом, чтобы от ночного духа не просквозило, и побрел вдоль борта тоже укладываться на ночлег. Вот это денёк выдался! Поясницу ломило, рассеченная скула гудела, нос тоже напоминал о себе. Митрофан взбил подушку, но все же не лег, а пересиливая сон, при огарке свечи, принялся излагать на бумагу пережитое: «И вот причалили мы к Любецу малому. Решил я порадовать Степаниду Леонтьевну пряниками…»

Проснулся молодой хозяин от шума, идущего от кормы, кто-то крепко ругался – два низких мужских голоса и звонкий женский. «Чего там ещё?» – пробурчал Митрофан, протирая спросонья глаза.

Ну, конечно, можно было и догадаться, опять дядьке мирно не сиделось. Патрикей злым гусем кидался на Степаниду, и, наверное, добрался бы до вдовицы, но его крепко удерживали корабельные, рядом напрасно пытался урезонить расходившегося буяна Анисим. Митрофан побежал к корме.

– Чего стряслось? – влетел он в гущу свары.

– Это она, она – лиходейка проклятая! – оглушая, заорал Патрикей.

– Какая лиходейка, ты, дядько, чай, бражки с утра уж хлебнул?

– Она перья по воде пускала, больше некому! На погибель нам.

– Какие перья? – покосился Митрофан на Анисима, уж не помутился ли рассудком Патрикей.

– Совиные, – подтвердил кормчий.

– Людишек лихих на нас наводит, – дернулся в крепких руках Патрикей. – Да отпустите вы меня, чего вцепились!

Корабельные вопросительно уставились на молодого хозяина.

– Отпустите, – велел Митрофан, но из предосторожности прикрыл Стешу спиной. – Сказывай ты, Анисим.

– Да и сказывать особо нечего, я с рассветом у борта стоял, туман был плотный, слышу лёгкое плюх совсем рядом, перегнулся, очи напряг, гляжу – что-то колышется. Прошке сказал, тот веслом зачерпнул. Вот, – и Анисим протянул Митрофану кусок коры, в который торчком были вставлены три пёстрых пера. – Такие перья на Вятке да на Каме, говорят, – знак лихим людишкам, что суда добром гружёные, а охрана худая. Да, может, просто шуткует кто, – неловко пожал кормчий плечами.

– Я ей пошучу, я ей так пошучу! – снова кинулся на вдову Патрикей.

– Это не я, – жалобно пискнула на ухо Митрофану Стеша.

– Это не она, – уверенно сказал Митрофан, продолжая прикрывать собой вдовицу.

– Окрутила уже сосунка, ведьма!

– Я те не сосунок, старый хрыч! – не остался в долгу Митрофан.

– Вот, значит, как, за всё мое старание, – сразу обратился в кусок льда Патрикей, картинно скрещивая руки на груди. – Выбирай, либо она, либо я, дядька твой родной, кровь единая. Скоро Ягорба, пусть на берег сходит, ино я сойду. Двоим нам тут делать нечего.

– Хватит чудить, – буркнул Митрофан.

– Я свое слово сказал, назад не заберу, – совсем уж горделиво произнес Патрикей.

Митрофан беспомощно обернулся на Стешу, та замерла стройной берёзкой, в глазах вопрос, мол, что вышвырнешь меня, как кошку приблудную, на погибель.

– Я Степаниду Леонтьевну в обиду не дам, я слово купеческое дал, что до Ярославля её довезу.

– Твоё дело. Вели причаливать, – отвернулся Патрикей от племянника.

То было дурно – высадить неведомо где родного дядьку – матушка, должно, отречётся от такого сына, люди отвернутся, будут пальцем показывать, дескать, вон он, племянничек худой, родную кровь на бабу сменял… но как, как кинуть на берегу беззащитную молодую вдовицу, только от того, что Патрикею шлея под хвост попала? «Ничего, сейчас причалим, дойдёт дело на берег сходить, так он передумает».

Но дядька не передумал, сплюнув на прощание, не оглядываясь, он сошел в Ягорбе налегке, ничего не взяв, окромя простенького кафтана. Митрофан велел медленно отплывать, всё еще надеясь, что Патрикей одумается и замашет руками, мол, возвращайтесь, да только дядька быстро скрылся из виду. Гордость оказалась сильней разума. Опечаленный Митрофан уселся на короб, даже выводить буквицы ему не хотелось, как про такое писать?

– Спасибо, что не прогнал, – подсела к нему Степанида. – Страху натерпелась, думала погонишь.

– Я слово умею держать, – хмуро проговорил Митрофан, хоть и не виновата она была ни в чем, а видеть её сейчас ему тоже не хотелось.

Как с матушкой объясняться – вот о чем голова болела. А, может, на обратной дороге удастся этого упёртого забрать?

Весла мерно вздымались и опускались в тёмную воду, корабельная вереница уходила все дальше и дальше. Солнце, перевалив полдень, покатилось к краю леса. Ни встречных, ни попутных судов не проплывало мимо, да и крыши деревень перестали попадаться на берегу. Глухое место. Где-то впереди должно появиться устье Маткомы, бежавшей из топких болот на встречу с Шехонью.

Резкий свист разорвал тишину.

– К бою! – заорал Анисим. – Самострелы заряжай! Багры готовь!

Молодой хозяин подлетел к кормчему, но спрашивать ничего уж не требовалось, Митрофан и сам всё увидел – стаей хищных волков с двух сторон, наперерез корабельной веренице, плыли узкие дощаники, полные бородатых мужиков с бердышами, топориками да пищалями. Вот и речные тати. А ежели дядька был прав? Ежели эта Стешка, а, может, Авдотья, их и навела? Митрофан оглянулся на вдовицу, она стояла у щеглы, с такой же тревогой наблюдая происходящее.

Чего уж теперь гадать, биться надобно. Митрофан вынул из короба отцовскую саблю.

– Под пули не подставляйся, хозяин, сами мы, – спешно натягивал тегиляй Анисим.

Да где там, разве ж можно отсиживаться, когда люди на смерть идут. Митрофан тоже надел кольчугу. Разбойные лодки меж тем приближались, на ближайшей он разглядел детину из Любца. Курчавый недобро скалился, держа наготове кистень. «Эх, отчего ж отец пушку не купил. Ежели в живых останусь, так на пушку разорюсь. Николай Угодник, помоги», – перекрестился Митрофан. Корабельные, набирая скорость, начали выстраивать корабли клином, чтобы мощным тараном пробиться сквозь лодки, гребцы во всю прыть напирали на вёсла. Первые пули засвистели над головами, оставляя дыры в парусах. С кораблей отдарились ответными залпами, тоже не причинив особого урона.

– Прорвёмся! – подбадривающе прокричал Анисим.

И тут из воды вынырнула тяжёлая железная цепь, передний корабль упёрся в нее носом. Разбойные людишки, удерживающие с лодок цепь, от резкого рывка попадали в воду, но их цель всё ж была достигнута – корабли сбавили ход.

– Сарынь на кичку! – прокричал широкоплечий чернобородый разбойник, и подгоняемые своим атаманом тати пестрой лавиной полезли на торговые суда.

Корабельные пытались отпихнуть вражеские лодки баграми, снова послышались выстрелы – и с той, и с другой стороны пролилась кровь. Первый ловкач шлёпнулся босыми ногами на палубу, но был оглушен тяжёлой дубиной Прошки-гребца. Бой закипел на кораблях. Корабельные бились отчаянно, но татей было слишком много, один за другим товарищи падали на липкие от крови доски.

Митрофан лез в гущу, но развернуться ему не давал Анисим, кормчий упорно прикрывал его собою, разбрасывая татей направо и налево.

Визг Стеши заставил Митрофана оглянуться. К вдовице приближался любецкий детина, Стеша, пятясь от него, уперлась в борт, дальше отступать было некуда. Митрофан, размахиваясь саблей, кинулся на помощь. Детина, уловив краем глаза угрозу, развернулся и попёр на него. Цепь кистеня легко выдернула саблю из неумелых рук, детина снова размахнулся, чтобы нанести смертельный удар, но рухнул к ногам Митрофана. Это Стеша грохнула татя коробом по загривку, но не удержалась и, перевалившись через борт, плюхнулась в реку.

Митрофан, находу сдирая с себя кольчугу и скидывая сапоги, подлетел к борту, внизу была только чёрная вода. На дно пошла! И он прыгнул, не успев ничего обдумать, Шехонь сомкнула холодные воды над его головой.

– Ты чего ж, дурень, в воду прыгал, коли плавать не умеешь?

Митрофан открыл тяжелые веки, над ним склонилась мокрая Стеша, с непокрытых волос на лицо Митрофану падали тяжёлые капли.

– Спасать тебя.

– Да уж не утонула бы, – ловко выжала Стеша косу.

– А наши-то как?! – вскочил на ноги Митрофан и тут же закашлялся, сгибаясь пополам.

– Куда, дурной, сядь, – дернула его Стеша за рукав.

Митрофан видел, что корабли в окружении лодок, как скрученные пленники, уплывали прочь. Разбойники победили. А как же корабельные? Все сгинули? Стало так горько, что хоть опять в воду лезь.

«Как теперь быть? Как с повинной головой домой возвращаться? Как объяснять, что вот я живой, а людей своих не сберёг?!»

Стеша подошла сзади, положила тёплую ладонь на плечо.

– Зачем ты меня вытащила? – вздохнул Мирофан. – Лучше б я утоп.

– Утонуть всегда успеешь. Просохнуть надобно да поспать, а утром видно будет.

Она быстро насобирала сухих веток и ловко развела костер неведомо откуда взявшимся у нее кресалом. Хозяйственная, что и говорить.

Ночь медленно затягивала окрестные леса плотным покрывалом, следовало укладываться спать. Митрофан, послушно выполняя приказание, принялся ломать ветки на лежанку. Но поспать в лесу им не довелось, из сумрака на середину реки выплыли два больших струга.

Степанида, выхватив горящую ветку из костра, начала ей размахивать и шуметь, привлекая внимание. На одном из судов замелькал ответный огонёк. На воду скользнула лодочка.

– Жить хочешь, или всё еще топиться собираешься? – обернулась Степанида к Митрофану, сверкнув очами.

– Жить… хочу, – почувствовал недоброе Митрофан.

– Тогда веди себя тихо, да со всем соглашайся.

Разбойные морды на палубе сразу дали понять горемычному купчине, что испытания его далеко не закончены.

– Ты где должна была сойти?! – зарычал на Стешу одноглазый мужик в соболиной шапке и с рубиновой серьгой в ухе. – Ты почему в Ягорбе не сошла, как сговаривались? Я тебя там два дня ждал, а сошёл какой-то блажной? Два дня, дура ты этакая!

Митрофан привычно попытался прикрыть Стешу собой от разъяренного атамана.

– А это еще кто таков?! Зачем за собой притащила?! – ткнул одноглазый в Митрофана толстым пальцем.

– Это муж мой, – выдала Стеша, сама прикрывая собой Митрофана.

Грянул дружный смех, и только атаман сверлил новоявленного родственничка недобрым взглядом.

– Какой там муж? Девку мою попортил, убью, собака! – через плечо Стеши потянулся он к шее Митрофана.

– Венчанный, венчанный муж, – бесцеремонно оттолкнула атамана Стешка. – В Любце повенчались, не веришь, тамошнего попа спроси. Я теперь жена гостя почтенного… купчиха, понял ли?

Снова грянул раскатистый хохот. «Ай, да Авдотья, ай да купчиха!»

– Я своего благословения не давал, – рявкнул атаман.

– Митрофан Яковлевич меня от людишек Кучки Рябого спас. Не то что некоторые, сестрицу в любое пекло послать готовы.

– Да кто тебя посылал, сама напросилась, – буркнул атаман. – Ну, пошли, что ли, родственничек, отметим, – уже дружелюбно похлопал он Митрофана по спине.

– Не время отмечать, – разъединила их Авдотья. – Кучку приструнить нужно. Он по твоей вотчине, как у себя дома хаживает, чужое добро грабит. Мужа моего донага обобрал сегодня.

– Как сегодня? Здесь? Это ж моя сторона?!

– И я ж про то, ни стыда у людей ни совести, – хмыкнула Авдотья.

– Ну, я ему зубы-то пересчитаю.

Грозный атаман высадил Авдотью с Митрофаном на пустынном берегу и поплыл со своей ватагой, догонять соперников, забравшихся охотиться в чужие «угодья». А Авдотья по едва уловимой стежке повела новоявленного мужа вглубь топкого болота.

– Переночуем у нас да отдохнем, пока братец кораблики твои вызволять отправился, – как-то робко проговорила Авдотья, не поворачиваясь к Митрофану. – Ты не думай, вернет всё, что уцелело, поплывешь дальше в целости и сохранности. А потом уж я брату скажу, что про венчание соврала, он к моим небылицам привык. Ты меня спас, так и я тебя спасла, а по-другому никак нельзя было.

Митрофан угрюмо молчал, рассматривая темную траву под ногами.

– Да, – резко повернулась к нему Авдотья, – ремесло у нас такое. Так выбирать не приходилось. Да, должна была я на вас ватагу навести, для того меня к вам и пристроили, только я ж передумала… я ж хотела тебе сказать, правда, но не успела, Кучка первым напал. Не веришь?

Веришь – не веришь, какая разница, уж крепко Митрофан связан с этой бедовой девчонкой. Он шагнул в темноте к своей зазнобе и смело поцеловал.

– А в Ярославле повенчаемся? – тихо спросила Авдотья.

– Повенчаемся.

– Слово даешь купеческое?

– Слово даю.

Три дня Митрофан с молодой женой гостил в логове пошехонского атамана, срубленном посреди болот остроге, на четвертый день явился Лепка Косой и выгрузил на стол короб Митрофана, да-да, тот самый короб, которым Авдотья приложила курчавого татя, спасая любимого, тот, в котором на дне лежали недописанные «Хождения».

– А люди мои?! – разволновался Митрофан.

– Ну, кто уцелел, на дворе.

Митрофан быстрее ветра вылетел во двор. От его корабельных осталась лишь половина, да и те крепко битые, либо раненые, но как же радостно было видеть сидящего в тени у забора кормчего Анисима, живого да здорового, только с темным синюшным кругом под правым глазом. Митрофан обнялся с каждым, каждому раскланялся, обещал не оставить без помощи.

– Жив ли Кучка Рябой? – спросила Авдотья у грозного братца.

– Жив, велел кланяться, прощения просит, – с хищной ухмылкой отозвался атаман. – Сманил его на дурное купчина один, обещал все добро да корабли отдать, ежели только племянничка в бою на тот свет отправят. Вот Рябой и соблазнился, да об том сожалеет… крепко сожалеет.

– Племянничка?! Патрикей? – подпрыгнул Митрофан. – Быть того не может?!

– Очень даже может, – подтвердила Авдотья. – Я никаких перьев не кидала, все он. Устроил твой дядька ссору на пустом месте, чтобы на берег сойти, знал, лиходей, что бой будет, вот живота ради и сошел.

– Но зачем ему то? – выдохнул Митрофан.

– Это уж ты сам мозгами пораскинь, – за сестру ответил Лепко.

А нечего там особо и раскидывать. Коли Митрофан сгинет, единственный мужик в семье – Патрикей, матушка ему доверяет, всё в его руках бы оказалось – и кочи, что по Белу озеру гоняют, и дом крепкий, и амбары, и долговые расписки, на деньги отцом артельщикам ссуженные. Многое тати отобрали, да ещё много чего осталось бы. Вот так злодейство.

«Оженился я в Ярославле, взяв за себя сестрицу гостя почтенного, что вызволил меня из беды крепкой. Давал сей гость за сестрицею своею приданое богатое, да я отказался, авось сами наживем.

Возвернулись мы домой, на Белоозеро, сошли на берег да ко двору родному повернули. Зашел я первым в дом, гляжу, а семейство мое – мать да сестрицы за столом сидят, пригорюнившись, и Патрикей, пёсий хвост, на месте отца моего рассиживает, пироги наши лопает да сбитнем запивает за помин души моей. «Не рано ли меня хоронишь?» Он как голос мой услышал, так с лавки и упал, по очам моим всё понял. Ну, чего уж скрывать, отходил я его сапогом отцовским знатно, надо бы для суда волостелю сдать, да всё ж родня, по-свойски разобрался.

А матушка жену мою приняла как дочь родную, очень уж благодарна была за спасение моё счастливое. Вот такая история, детушки мои, со мной приключилась. Остерегайтесь дурных людей, на чужих ошибках поучайтесь да без пушки надёжной на реку не суйтесь».

Примечания

Павел Виноградов

БИЛЛИ БОНС И ДЕЙВИ ДЖОНС

Иллюстрация Марики Становой

Чёрт! Как же больно просыпаться! Языческое солнце обрушилось на меня и мгновенно выело мозги – если они ещё оставались. Боль, которую я сперва принял за уже привычные мучения от рома, пронизала всё тело. Уши заложил шум океана – проклятого Сундука Дейви Джонса. Он был точь-в-точь как шум в такой розовой ракушке, удивительно похожей на женскую штучку, ну, вы знаете – если плотно приложить её к уху – раковину, конечно, а не штучку.

Жмурясь, чтобы защититься от адова сияния неба и моря, я нащупал горлышко бутылки, и сразу же присосался. Нутро окатило пламенным ядом, но безобразная жажда отступила – ровно настолько, чтобы боль сконцентрировалась в ноге. По сравнению с прочими здешними удовольствиями мой раздробленный смердящий костыль был сущей шуткой, но на сей раз чего-то уж слишком дёргал. Вдобавок мои уши сквозь дырки, ромом пробитые в тошнотворном шуме, уловили какое-то хлюпающее ворчание.

Я приоткрыл глаза и увидел, что мою ногу трудолюбиво глодает тощее и грязное существо. Оно с урчанием вгрызалась в гниющую рану, пытаясь одновременно кусать и лизать. Это был Луи, Луи Арот, французский юнга, по доброй воле перешедший к нам с работорговца «Конкорд», который оприходовала наша лихая флотилия.

Мальчик грезил подвигами джентльменов удачи, но, конечно, его быстро обломали под себя негодяи из грязной команды нашего славного капитана Эдварда Тича, Чёрной Бороды. Бедный парень, может быть, и выдержал бы первые два-три года, а потом стал бы таким же бешеным псом, как любой из нас.

Но судьба положила ему оказаться здесь и полностью свихнуться от жары и рома. А ведь он даже не принимал участие в небольшом дружеском споре, после которого мы сюда и попали. Вряд ли он протянет долго.

Я несильно саданул его по башке пустой бутылкой и отпихнул здоровой ногой. Мальчуган заскулил и пополз по песку прочь. Спустя несколько ярдов он, шатаясь, поднялся на ноги и заорал, запрокинув почерневшее лицо к безжалостным раскалённым небесам:

– Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

Со всех сторон ему нестройно ответили хриплые голоса нашей съехавшей с катушек команды. Ребята давным-давно расползлись по всему острову, благо, слишком далеко тут не уползёшь: полторы мили в длину, половину в ширину, да невысокий каменистый холм. И ни одного кустика чтобы укрыться от беспощадного солнца, одни мерзкие колючки. Вот и весь этот риф, Богом забытый Сундук Мертвеца.

И маячат по нему унылые шатающиеся фигуры, а мертвецы путаются среди них, машут руками, скалятся, лакают ром и всячески притворяются живыми. Их становится всё больше, скоро всё тут заполнится призраками, среди которых живые исчезнут, словно их и не было. Ведь живых-то всего пятнадцать – столько высадили с барка «Авантюр», которым я, шкипер Билли по прозванию Бонс, недолго командовал. И песня родилась в первый вечер, когда мы дружной командой расселись на здешнем пляже и абордажными саблями сшибали горлышки бутылок, провожая взглядами удаляющийся в сторону Северной Каролины флагман флотилии капитана Тича «Месть королевы Анны», увозящий сундучок с золотом, из-за которого всё, собственно, и случилось.

– Пятнадцать человек на Сундук Мертвеца,

Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

Пей, и дьявол тебя доведёт до конца.

Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

Мы горланили это всю ночь и половину следующего дня, пока солнце не расплавило нам мозги. А дальше не могли придумать ни слова. Может быть когда-нибудь, когда эта история расползётся среди моряков, кто-нибудь и досочиняет нашу песенку. Но тогда нам всем будет на это глубоко наплевать, а пока достаточно и одного куплета

Мы орали его и глушили ром, благо, недостатка в нём не было – с «Королевы Анны» сгрузили ящики с бутылками, множество ящиков, взятых во вместительном трюме голландского торговца. Эти ящики, да ещё связка абордажных сабель – вот всё, что оставил нам добрый наш капитан. И в этом была его змеиная мудрость прожжённого дельца пополам с жестокостью тигра-людоеда. Он ведь прекрасно знал, что моряку нужен только ром, что на ром джентльмены удачи просаживали все свои кровью взятые деньги. И он не казнил нас, нет, сэр, он просто дал нам то, что мы сами хотели. Надо ли рассказывать, как видел он будущее? Что морячки на острове, где совсем нет пресной воды, под ужасающим солнцем станут лакать и лакать пламя тростникового сока, пока им не начнут мерещиться груды золотых монет на дне морском, райские девы и адские дьяволы. И вот тогда они возьмут сабельки, которыми очень неплохо умеют махать, да и положат друг друга на пляже, по которому снуют отвратительные мелкие крабы. И тогда этот блудный остров по праву заслужит своё название – потому что всё это из-за сундука, сундука с проклятым золотом. Нет, Тич не был нашим палачом, он был всего лишь торговцем, которому мы задолжали. И он намеревался получить свои проклятые проценты.

Думал ли я, Билли Бонс, в море вышедший, когда мне не было и четырнадцати годков, и первый раз глотнувший рома после первого своего абордажа, который случился через неделю, что когда-нибудь ром, которым я жил, который был мне и мясом, и водой, и женой, и другом, станет так жестоко убивать меня и моих людей! Представляю, как хохотал, отходя от острова, старый чёрт Тич!