Джихадизм: назад к жертвоприношениям

Кому может понадобиться обвинять противников в «терроризме»? Тому, кто на определенной территории обладает монополией на легитимное насилие: государства ставят это понятие себе на службу, чтобы заклеймить негосударственные движения, оспаривающие эту монополию. Не сосчитать движений сопротивления, что боролись с иностранными оккупантами или собственным репрессивным тоталитарным режимом и были изобличены тем правительством как «террористические». С другой стороны, мы почти никогда не используем это понятие для определения террора, исходящего от самого государства, хотя знаем, что оно отнюдь не стесняется терроризировать народ, над которым хочет установить власть. То есть существует форма террора, присущая именно суверенности государства. Это не значит, что любую суверенную власть можно считать «террористической». Если государство развязывает террор, то его суверенитет переживает кризис и надеется от него оправиться, или же речь идет о новорожденной суверенности, которой требуется укрепиться.

Не стоит смешивать террор и жестокость. Конечно, стратегии террора чаще всего включают примеры отчаянной жестокости: пытки, депортации, коллективные казни. Но и «нормальное» отправление суверенной власти, как объяснил нам Фуко, сопровождается определенным уровнем жестокости, как показывает «блеск казни»12 – те жестокие церемонии, когда монархи прошлого оставляли свое клеймо на искалеченной плоти. И тем не менее такие карательные практики оставались достаточно редкими и были ограничены узкими рамками, не в пример Террору современности с его отсутствием каких бы то ни было границ. Однако «Исламское государство», по всей видимости, задействует одновременно обе эти опции – современную стратегию массового террора и классические зрелища с пытками. Когда палачи снимают на видео мучения своих жертв и отправляют этот спектакль гулять по интернету, ИГИЛ стремится одновременно запугать врагов наряду с подданными и убедить их всех в своей суверенной мощи. В этом заключается его отличие от тоталитарных режимов XX века, которые умерщвляли втихомолку и тайно.

К тому же термин «терроризм» кажется слишком общим и пространным, поскольку стирает любые различия между разными типами стратегий и практик. И узким тоже, не будучи применимым к государственному террору. Отсюда еще одна проблема: на уровне прессы и полиции на первый план выходят такие качества терроризма, как эссенциализм и постоянство; это дурная сущность, продуцирующая одни и те же эффекты. Тем не менее уличенные в терроризме и многочисленных убийствах движения часто бросают эту стратегию – ФАТХ Ясира Арафата, «Ирландская республиканская армия» (ИРА), «Страна басков и свобода» (ЭТА), «Революционные вооруженные силы Колумбии» (ФАРК) тому примеры. Их предводители время от времени добираются до власти и становятся уважаемыми главами государств, как это было в Алжире и многих других странах третьего мира. Спрашивается, может ли столь статичное понятие учитывать подобную смену условий и стратегий? Учитывая вышесказанное, мне кажется, что от использования этого слова лучше было бы отказаться. И все же сети, виновные в убийствах и нападениях, необходимо как-то называть. Я предлагаю определить их как диспозитив террора. Речь не о том, чтобы заменить одно выражение другим, но попытаться мыслить иначе: в терминах стратегий и диспозитивов.

Тот же Фуко отучил нас от таких якобы универсальных категорий с постоянным набором атрибутов, как Безумие, Разум, Человек и Власть, заменив их более тонким анализом с учетом диспозитивов – уникальных, подвижных и гетерогенных структур, которые соединяют в себе разнородные элементы (идеи, практики, знания, институты) и способны привлекать людей, чтобы те отдались им душой и телом. Будучи безусловным продуктом исторических обстоятельств, сталкиваясь с внутренним и внешним сопротивлением, переживая пертурбации, расколы и потери, диспозитив постоянно трансформируется, расширяет или сужает свое поле, модифицирует стратегию и дискурс, а порой распадается, чтобы потом собраться в иной форме. Автор «Надзирать и наказывать» предостерегает нас от ошибки приписывать власть исключительно органам государственного управления. Диспозитивы власти он описывает как многогранные структуры, выходящие далеко за пределы ее центрального очага и разветвляющиеся во всех социальных слоях вокруг бесчисленных очагов микровласти. Можно заключить, таким образом, что существуют диспозитивы террора, которые спускаются сверху как часть стратегии государства по подчинению населения, но есть и те, что рождаются внизу из движений сопротивления, пытающихся бороться с режимом, будь то собственное государство или иностранные оккупанты.

Как охарактеризовать такие диспозитивы более точно? Фуко различает диспозитивы исключения, примеры которых дают «Великое заточение» безумцев в эпоху Античности и прокаженных – в Средние века; и диспозитивы дисциплинарной нормализации, такие как тюрьмы и психиатрические лечебницы, которые приходят им на смену начиная с XIX века. Почему-то он не упоминает о существовании диспозитивов власти еще одного типа. Они не имеют целью исключать, нормализовать или контролировать, но только уничтожать. Такого рода диспозитивы работали во времена охоты на ведьм в XVI–XVII веках и, что ближе к нам, в ходе уничтожения армян, евреев и тутси. Их можно определить как диспозитивы гонения – с тем условием, что мы понимаем это слово в том смысле, какой оно имело в латинском языке: там persequi означало «неустанно преследовать, загнать до смерти». Гонение может быть направлено на отдельного человека или очень ограниченную группу; но когда оно вырастает до того, чтобы сделать своей мишенью целые нации, я предпочитаю говорить уже о диспозитиве террора