- -
- 100%
- +
Пастор Мартинс, растроганный до глубины души, смахнул слезу и, собравшись с духом, задал вопрос:
– Поскольку ничто не может воспрепятствовать вашему союзу, я спрашиваю тебя, Мартин: согласен ли ты взять в жёны Аврору Ларсен? Обещаешь ли ты любить её и хранить ей верность в этой жизни, в смерти и за гранью вечности?
Все замерли. Казалось, даже птицы перестали петь, а ветер затих в ожидании ответа. Мартин сидел в коляске, его лицо было сосредоточено, губы сжаты. Он смотрел на Аврору, впитывая её образ, её любовь, её веру. Видел её дрожащие руки, сияющие, полные слёз счастья глаза, улыбку, ради которой стоило бороться. Стоило жить.
И тогда, собрав в кулак всю свою волю, всю накопленную за месяцы силу, всю любовь, он сделал это.
Мартин медленно, очень медленно, как титан, поднимающийся из недр земли, перенёс свой вес. Его пальцы, уже окрепшие, с яростной силой вцепились в поручни коляски. Мускулы на руках, спине, плечах напряглись до дрожи, вырисовавшись под тканью костюма. Он сделал нечеловеческое усилие, заставившее каждый нерв, каждую клетку его тела кричать от боли. И он поднялся.
Он не встал во весь рост, не выпрямился как свеча. Он поднялся из коляски, опираясь на поручни. Его ноги, худые и слабые, дрожали, как в лихорадке, но они держали его. Он выпрямился насколько смог – перед своей невестой, перед всем миром, перед лицом Бога и равнодушной Вселенной – это уже не имело значения.
И, собрав всё дыхание, всю волю, всю жизнь, он выкрикнул – хрипло, с надрывом, срывающимся голосом, но чётко, ясно и достаточно громко, чтобы услышали все, чтобы эхо этого слова навсегда осталось в этом саду:
– ДА!
Слово, словно удар колокола, прокатилось по саду. Гости замерли в ошеломлённом благоговении. Анна ахнула, прикрыв рот ладонью. Михаэль Ларсен, не стесняясь, вытер глаза крупным платком. Франческа радостно всхлипнула. Хингстон стоял, не дыша, боясь, что малейшее движение разрушит это хрупкое, невозможное чудо. Он смотрел на Мартина, на этого юношу, которого когда-то счёл безнадёжным, и видел не инвалида, встающего с коляски, а человека, побеждающего саму смерть.
Пастор Мартинс, немного опешив, но быстро взяв себя в руки, повторил вопрос, обращаясь уже к Авроре. И она, не отрывая сияющего взгляда от Мартина, твёрдо, радостно и громко ответила:
– Да! Только с ним! Только с Мартином я согласна на всё! На всю жизнь! Да!
Настал момент обмена кольцами – священного акта, запечатлевающего вечность их союза. Хингстон с трясущимися руками подал кольцо Мартину. Тот взял его. Пальцы юноши отзывались дрожью, но он, не глядя, сосредоточенно и осторожно надел обручальное кольцо на палец невесты. На палец Авроры.
Она, в свою очередь, взяла кольцо из рук подруги Анны и надела обручальное кольцо на его палец – на тот самый, с лёгкого, но решительного движения которого началось их общее воскресение.
И тогда пастор Мартинс, воздев руки к небу, объявил их мужем и женой перед Богом и людьми.
И они запечатали свой брак поцелуем. Это был не стремительный, страстный порыв, а медленное, нежное, бесконечно трепетное прикосновение. В нём было всё: боль прошлого, радость настоящего, надежда на будущее и обещание вечности. Это был их первый поцелуй. Диалог, перешедший на язык плоти. Диалог, который отныне не прервётся никогда.
Затем началась маленькая, тихая, по-домашнему уютная вечеринка. Хингстон катил коляску с Мартином по садовой дорожке, а Аврора шла рядом, не отпуская его руку ни на секунду.
Они не танцевали в классическом понимании. Не было вальса, не было зажигательных ритмов. Но это был танец. Самый странный и прекрасный танец в мире – танец их любви, в котором коляска, непослушные конечности и тихие взгляды стали не помехой, а частью хореографии, особым языком их тела и души. Они двигались медленно, плавно, и в их движениях была такая грация, такое понимание, что любое традиционное танго померкло бы рядом с этим немым вальсом двух душ.
Вечер, тёплый и бархатный, медленно опустился на сад, окрашивая «блинные» клёны в багряные, золотые и пурпурные тона, – словно сама природа украшала их праздник самыми роскошными красками. Гости, наполненные тихой радостью и благоговением, постепенно разошлись. В саду, в наступающих сумерках, остались только они. Двое. Муж и жена.
Аврора сидела на старой деревянной скамейке под самым большим клёном и положила голову на колени Мартину. Он сидел в коляске, и его правая рука лежала у неё на волосах. Он медленно, очень медленно, с невероятным усилием, но абсолютно осознанно начал гладить её волосы. Его пальцы, когда-то бывшие лишь холодными, мёртвыми прутьями, теперь скользили по тёмно-русым, шелковистым прядям, ощущая их живую, тёплую текстуру, вдыхая их тонкий, цветочный аромат.
Это простое, почти невесомое прикосновение было итогом всего пути. Оно стоило тысяч слов, лет борьбы, океанов слёз, ярости и отчаяния. Оно было финальной точкой в долгой, мучительной симфонии и первой нотой в новой, светлой и чистой.
Внутренний монолог Мартина, тот самый, что годами звучал в его черепе – яростный, отчаянный, саморазрушительный, твердивший «Я – гниющая клетка. Спора страдания. ДАЙТЕ. МНЕ. ИСТЛЕТЬ!» – наконец затих. Его сменила любовь. Всепрощающая, понимающая, исцеляющая, тихая и мощная, как течение глубокой реки.
Он больше не говорил с собой. Он общался с миром. Через это прикосновение к любимой женщине. Через взгляд, полный безмолвного понимания, на старого доктора, стоящего в освещённом окне дома. Через довольное, громкое мурлыканье кота, свернувшегося у его ног в тёплый, пушистый клубок.
Монолог окончен.
Обратившись в прах, он уступил место единственному, что имело значение. Впереди, на всю оставшуюся жизнь – длинную или короткую, лёгкую или трудную, – простирался Диалог. Прекрасный и настоящий.
Эпилог. Диалог Бесконечности
Прошлое, подобно старой ране, больше не болело. Оно стало фундаментом для их настоящего. И вот настоящее постучалось – двойным стуком сердец, готовых вырваться на свободу.
Звонок раздался глубокой ночью, ворвавшись в тишину кабинета Хингстона. Они как раз разбирали последнюю главу «МОНОЛОГА» – ту самую, что Мартин наконец дописал. Голос Авроры в трубке был собранным, но в нём звонила сталь: «Всё началось. Доктор говорит, всё идёт по плану».
Слова «по плану» прозвучали одновременно самым страшным и самым прекрасным приговором.
Через десять минут они уже мчались по спящему городу. Мартин, сидя на пассажирском сиденье, сжимал и разжимал кулаки. Его тело, долгие годы бывшее ему тюрьмой, теперь било лихорадочной, не находившей выхода энергией. Он говорил – уже громко, уверенно, с лёгкой хрипотцой, оставшейся в наследство от молчания, – но слова летели бессвязно: «Нужно было взять её тёплый халат… И Брамса… мы забыли!»
Хингстон, не отрывая взгляда от дороги, бросил суховато: «Халат ей сейчас нужен, как рыцарские доспехи. Не отвлекайся. Дыши».
Но дышать не получалось. В приёмном покое им указали на дверь в коридор, что вёл в родильное отделение. «Ждите здесь», – сказала медсестра, и её тон не допускал возражений.
Так они и сидели – два солдата, прошедшие свою войну, перед лицом новой, самой главной битвы, в которой они были лишь статистами. Перед ними тянулся длинный коридор. Скамейка у стены. Герметичная дверь с матовым стеклом, за которой творилось Таинство.
Мартин не мог усидеть на месте. Он вскакивал, делал несколько шагов туда-обратно. Его плечи были напряжены, как у боксёра перед выходом на ринг. Он припадал ухом к холодной двери, пытаясь уловить хоть какой-то звук, но слышал лишь приглушённые крики других рожениц, доносившиеся из соседних помещений.
– Сиди, – тихо сказал Хингстон, не глядя на него. – Твоя суета ей не поможет. Ей нужна твоя сила. Но отсюда.
– Как она там? Одна… – голос Мартина сорвался. В этот момент он был не мужем и не почти отцом, а тем самым мальчиком из парка, который боялся боли и одиночества.
– Она не одна, – старческий голос прозвучал с неожиданной твёрдостью. – С ней сейчас вся сила, которую она вложила в тебя. Вся воля, которую ты вернул ей. Она ведёт свою битву. И я не сомневаюсь в её победе.
Они замолчали. Часы на стене показывали четыре утра. Каждая минута тянулась, как натянутая резиновая лента, готовая лопнуть. Хингстон сидел неподвижно. Его руки, сложенные на рукоятке трости, побелели от напряжения. Он был картографом, составлявшим карты неизведанного, но здесь его знания и скальпели были бессильны. Он мог только ждать и верить.
И когда первые лучи утра позолотили подоконник в конце коридора, дверь открылась. Вышедший врач снял маску, и на его лице была не усталость, а лёгкая, сияющая улыбка.
– Мистер Джеймонд? Поздравляю. У вас два здоровых сына. С супругой тоже всё хорошо. Она ждёт.
Мир перевернулся. Застыл. И родился заново.
Мартин вошёл в палату. Воздух был напоён сладким, терпким запахом новой жизни. Аврора, бледная, измождённая, с мокрыми от пота волосами, лежала на подушках. А в её глазах горел такой триумф, такая всепобеждающая радость, что любая боль меркла перед ней.
Он подошёл, не в силах вымолвить слово, и припал к её руке, прижимая лоб к её ладони. Затем поднял взгляд.
– Аврора… – его голос был хриплым шёпотом, полным слёз и смеха. – Моя храбрая, моя прекрасная… Спасибо. За них. За всё. За эту жизнь.
Она слабо улыбнулась и кивнула на двух завёрнутых в одеяльца комочка, лежавших рядом.
– Встречай своих сыновей, – прошептала она. – Итан и… Теодор Джеймонд.
В дверном проёме, как тень, стоял Хингстон. Услышав имена, он сделал шаг назад, будто от невидимого удара. Его лицо, всегда такое собранное, на мгновение потеряло очертания. Губы задрожали, и он с силой сжал ручку трости, пытаясь вернуть себе контроль. Он смотрел не на детей, а в пространство, в прошлое, где жили его боль, его Маргари и его неродившийся мальчик. И в этом взгляде было не горе, а странное, щемящее чувство завершения. Круг замкнулся. Теодор обрёл голос. Обрёл жизнь.
Мартин обернулся к нему, и глаза его блестели.
– Инвунд… – он назвал его по имени, может быть, впервые. – Подойди. Ты должен их благословить.
Старый доктор медленно подошёл, преодолевая тяжесть лет и нахлынувших чувств. Он посмотрел на крошечные личики, на их сжатые кулачки, и его грубая, старческая рука нежно коснулась головы одного, потом другого.
– Добро пожаловать в диалог, мальчики, – прошептал Хингстон. – Он только начинается.
А за окном вставало новое утро. Первое утро их бесконечного диалога.
БЛАГОДАРНОСТИ
Елисандре Ла Кьюис (она же – дорогая Юлечка Елисеева), моей писательской душе. За твою веру в меня – и за самую жестокую поддержку, которую я только получал в этой жизни. Как Итан стал для Мартина «первым лучом надежды», так ты для меня стала светом в этом пустом мире.
Моей семье и каждому, кто поддерживал меня простыми словами. Спасибо за ваш интерес и за все «мне понравилось». Иногда это значило всё.
Алле Юрьевне Марадудиной – человеку, который открыл для меня русский язык, литературу и целый мир душевных разговоров, по которым я часто скучаю…
Юрию Окуневу. Мы незнакомы, но, кажется, вы провели для меня самый продуктивный в жизни писательский курс. Спасибо за науку из другого измерения.
Я не могу не поблагодарить своих пушистых друзей. Мою кошку Чернуху, чья главная редакторская функция – греть клавиатуру ноутбука, и кота по кличке Кот, который своим требованием поиграть напоминал мне о том, что даже у писателя должен быть перерыв.