Где распускается алоцвет

«Наверное, не стоит, – со смутным ощущением вины подумала Алька. – Он же её сын».

После развода, совершенно безобразного, баб Яся поддержала маму с мелкой Алькой, а потому с собственным сыном теперь почти не общалась, но это ведь не значило, что она его разлюбила.

Из кухни вкусно пахло едой, и там кто-то был.

– Алика, с утром! – пробасил Велька, такой же высоченный, нелепый и косматый, как вчера. Сегодня он был в длинных чёрных шортах и белой футболке; на носу плотно сидели очки в тонкой оправе, чёрной, прямоугольной, совершенно ему не подходящие, словно украденные у какого-нибудь пай-мальчика, отличника. Дужки оттопыривались за ушами, как паучьи лапы. – А я обедать собрался. Хочешь, приготовлю тебе что-нибудь?

Алька зевнула, честно оценила свои кулинарные способности и кивнула:

– Хочу.

Тётя Веленика готовила всегда хорошо, а Велька с малых лет помогал ей на кухне; у него даже омлет получался вкусным, как в ресторане… У Альки с утра, спросонья, могли получиться только угольки.

– Ты у баб Яси сейчас живёшь? – спросила она рассеянно, открывая ноутбук.

– Не, у себя, а сюда прихожу поучиться, тут сеть лучше тянет, – откликнулся Велька, гремя сковородками. – Ну и у мамы радио всё время, отвлекает… Ты блины будешь?

– Буду.

Против ожиданий, оказалось, что поработать вчера удалось ударно. Формально Алька числилась старшим редактором, но что только не делала: вычитывала и правила тексты, особенно те, что были про ведовскую тематику и про народные поверья, писала всякие сопроводительные штуки для защиты проекта на совете, синопсисы, оценивала коммерческий потенциал… Начальница ей доверяла после того, как Алька, делая корректуру, заметила в проходной книжке-календарике по народному целительству настоящие знаки, обладающие силой, – и притом искажённые, опасные. Попади такая книжка в печать, могли пострадать многие люди, тянущиеся к колдовству, но ни таланта, ни знаний не имеющие.

Сейчас, к счастью, задание было попроще – написать четыре обзорные статьи про «сезонные» книги и просмотреть рассылку для печати.

«Успею ещё до конца отпуска, – пронеслось в голове. – Но, наверное, не надо сразу отправлять».

Заканчивая работу слишком быстро, Алька испытывала смутные угрызения совести, как если бы делала её не слишком хорошо… а отдыхать не умела. Как привыкла два года назад забивать всё свободное время, чтоб не думалось ни о чём, так продолжала и сейчас.

– Ты бы погулять сходила, а? – предложил Велька, поставив перед ней тарелку с блинами. – Пока погода хорошая. А то потом польют дожди, всё развезёт… А ты у нас давно не была. В центре бульвар замостили, знаешь? Розовая плитка, красивая.

– Схожу, – улыбнулась Алька. От заботы на душе было тепло. – А ты не пойдёшь?

Он помрачнел, наклоняя голову, и очки у него запотели от пара над тарелкой.

– Мне учиться надо. Летом опять буду поступать, нельзя же опять провалиться…

Всё-таки, видимо, он беспокоился больше, чем считала бабушка.

Блины были нежные, ажурные. Велька нафаршировал их копчёной уткой, зеленью и сыром – всем, что осталось от вчерашнего застолья. Вот кофе закончился, и пришлось заваривать чай, травяной, другого бабушка не признавала. Она тоже работала сейчас, консультировала удалённо, через компьютер. Иногда, когда говорила слишком громко, то из её комнаты, даже через закрытую дверь, доносились вальяжные реплики:

– Нет, моя дорогая, поймите, так это не работает. Нет, проклятую вещь нельзя просто выбросить! Если мы имеем дело с проклятием, то есть два пути, этичный и не очень…

Алька тактично старалась не вслушиваться.

Велька закончил с обедом первый и быстро перемыл посуду, только и осталось, что кружку с тарелкой ополоснуть. Алька же засиделась. Работа шла хорошо; кусочки, которые не умещались в статью или не подходили по формату, отправлялись в папку «на подумать», чтобы попозже использовать их где-то ещё. Наконец, когда спина стала затекать, а кофе захотелось просто невыносимо, Алька закрыла ноут, вымыла чашку и осторожно заглянула к бабушке.

Та уже закончила с консультацией и, надвинув очки, строчила что-то в блокноте.

– Баб Ясь, доброе утро!

– Добрый день, – ворчливо отозвалась она. – Выспалась, Алоцветик? Как спала?

Вспомнился некстати Айти из сна, пугающий и красивый, и по коже мурашки пробежали.

– Хорошо, – уклончиво ответила Алька. – Баб Ясь, а где у вас кофе купить можно? Или только заказать?

– А у нас кончился? – нахмурилась она. – На площадь сходи, где Тинкин магазин, помнишь? Вот напротив него вывеска «Кофе, чай». Только на развес не бери, старого насыплют… И куртку прихвати, вечером-то холодно!

Но Алька только махнула рукой – задерживаться до вечера она не собиралась.

А Краснолесье и впрямь похорошело.

До центра теперь ходила маршрутка. Разумеется, было бы кощунством в такой хороший день трястись в автобусе вместо того, чтобы гулять, и Алька пошла пешком. Сначала вдоль дороги, по траве, изрядно выгоревшей к осени; потом появился тротуар – настоящий, асфальтированный, с бордюрами и клумбами. На клумбах росли поздние астры, мелкие, пыльно-лиловые, и вялый от засухи очиток. Солнце светило наискосок; машины проезжали мимо так редко, что их можно было по пальцам пересчитать, и лишь однажды прогрохотала по дороге фура с бледно-голубым тентом.

Когда Алька обогнула текстильную фабрику и выбралась в жилые кварталы, то народу стало больше. Появились дома – сперва частные, за оградками, а потом, за школой, и многоквартирные. Выше трёх этажей в Краснолесье не строили, и над всем городом возвышались только фабричные трубы и корпуса – да две водонапорные башни, на севере и на юге. И ещё вокзал, вот только он располагался с другого конца, и его видно не было.

– Тётя, би-бип! – крикнули сзади.

Алька шарахнулась на обочину, и её обогнала стайка мальчишек лет девяти, все с неподъёмными рюкзаками и на самокатах. В школьной форме – в серых брюках и в жилете – был только один, остальные оделись кто во что горазд.

«А мы ходили все одинаково, – кольнула в сердце мимолётная глупая зависть. – Как там было… Чёрный верх, белый низ?»

Учительница звала их галчатами.

Центр преобразился разительно и больше напоминал уже столицу, чем ту разросшуюся, забогатевшую деревню десятилетней давности. Или уже пятнадцатилетней? Алька нахмурилась, припоминая, когда вот так гуляла в последний раз. Рядом с библиотекой разбили сквер, а само здание облицевали белой плиткой, чуть шершавой и ноздреватой. Отреставрировали и центральный рынок – побелили купол, а на стенах сбили штукатурку и чем-то так покрыли кирпич, что он теперь стал гладеньким на ощупь и блестел. В длинном-длинном жёлтом доме, который шёл вдоль центральной улицы и загибался у фонтана, открыли сразу две кофейни, с лица и в торце, ближе к парку.

Алька взяла себе капучино навынос; было вполне сносно, даже, надо признать, лучше, чем в забегаловке около издательства.

В начале бульвара она присела в сквере, под старыми осинами. Фонтан не работал; на бортике голуби дрались за булку, а здоровенная чёрная ворона наблюдала за ними, как рефери… ну, или выжидала, чтобы отобрать добычу у победителя. Обувной, который и так еле-еле выживал пятнадцать лет назад, наконец сдулся, и на его месте открыли ремонтную мастерскую и пункт выдачи. Туда постоянно заходили люди и выходили с пакетами, а в два часа подъехал большой фургон, и началась торопливая разгрузка.

Мимо постоянно кто-то шастал – в пекарню, в продуктовый дальше по улице, в парк и из парка. На балконе третьего этажа цвели герани и бормотало радио. Алька пила кофе и жмурилась на солнце, загадывая, чтобы оно наставило напоследок побольше веснушек, а ещё вслушивалась в разговоры вокруг.

В основном болтали про цены, школу и домашние дела, но потом от компании мужчин в рабочем, куривших у остановки, долетело знакомое, тревожное:

– …а Костяной, получается, по бабам?

Алька вздрогнула.

Она ещё тогда, два месяца назад, старалась особенно не вчитываться в сводки, но тоже обратила внимание, что среди жертв чаще фигурировали женские имена. Но тогда-то пока считалось, что это дело рук маньяка, а маньяки обычно и выбирают тех, кто слабее, – женщин, детей…

– Получается, что да, – откликнулся другой мужчина и почесал в затылке, роняя на себя пепел от сигареты. – Тьфу ты… Ретка домой ехать отказалась. Говорит, как я год пропущу, у меня четвёртый курс.

– Ну и дура.

– Дура на теоретическую физику не поступит.

– Да и толку-то уезжать, – сплюнул на тротуар третий. – Вон в Светлоречье тоже баба померла, совсем молодая, сорок лет всего. У меня сестра там, а это её соседка. Разведённая, сын остался, куда его теперь?

– К отцу?

– А он ему нужен? А в Гречине в том году целая бригада чёрных копателей того, перемёрли. Как зверь растерзал…

– Ну, где Гречин, а где мы…

Тут подъехала маршрутка; мужчины быстро растёрли окурки об урну, отряхнули руки и забрались в машину. Алька попробовала сделать ещё глоток кофе, но он почему-то горчил и одновременно отдавал жжёными семечками – пришлось выбросить.

Беспокойство, поугасшее после завтрака, снова засвербело внутри.

Она хотела было уже подниматься и идти, как услышала вдруг:

– Алечка, ты, что ли?

У скамьи остановились две женщины, молодые ещё; одна, грузная, коротко стриженная, с натугой катила двойную коляску, другая, кудрявая и костлявая, в джинсовом комбинезоне, вела за руку пятилетнего мальчишку, тоже с мелкими тёмными кудряшками и светлыми глазами. Алька присмотрелась… и едва не взвизгнула:

– Васька, Дарина!

Василину она бы так сама не узнала – та обрезала роскошную косу до пояса и покрасилась в какой-то дурацкий баклажановый цвет, а ещё располнела. А вот Даринка, Дарочка, осталась почти такой же, только, конечно, повзрослела. Замуж она вышла раньше всех в их классе; мальчик, которого она держала за руку, был её младшим ребёнком.

Конечно, они обнялись.

От Васьки пахло сигаретами и помадой; Дарина была горячая-горячая – и голодная, как всегда, как в школе. Она предложила:

– А давайте по мороженому? И к реке?

Васька с тоской глянула на коляску, и Алина тут же вызвалась:

– Давай я помогу, покачу. У меня знаешь какие руки сильные?

– Да ты по канату-то залезть никогда не могла…

Они завернули в универмаг – табличка сохранилась та же, что и раньше, – и взяли по сахарному рожку. Алька выбрала малиновый; на вкус он был совсем другой, чем в детстве, и таял быстрее. Дорога к реке шла под уклон. Поначалу разговор не клеился, как всегда у людей, которые долго не виделись, только поздравляли друг друга по праздникам, и то когда не забывали. Даринкин сын захотел пирожок и чай, и они завернули в булочную, в которую бегали всегда после школы.

– А помнишь? – сказала Дарина, прыгучая и подвижная, как игрушка-пружинка. – Мы сюда ходили за приворотными пирожками.

От неожиданности Васька расхохоталась, едва не подавившись чаем, и дело пошло.

Они кружили по окрестным улицам и прихлёбывали из бумажных стаканчиков, вспоминая и перебивая друг друга.

– …и потом трясли эту осину, чтобы насыпалось листьев, и чем больше листьев – тем больше богатства.

– Ну, я тогда почти сразу пятак нашла!

– И денежку месяцу показывали!

– И старые веники за школой жгли!

– Мам, а мам, зачем веник жечь? – неожиданно вклинился мальчишка, дёрнув Дарину за рукав. Алька ответила вместо неё, со зловещими ведовскими интонациями:

– Потому что не место двум веникам в одном доме.

Даринка захихикала в кулак.

Она откололась первая – ей надо было вести сына на секцию, на плавание. Крытый бассейн при второй, новой школе, построили только в прошлом году, и очередь туда была на полгода вперёд.

– Пойдём, а то абонемент сгорит! – махнула она рукой, сворачивая в переулок, под шелестящую осиновую сень. – Увидимся, Алька! Загляну!

У моста они встретили Васькиного свёкра, который шёл с утренней смены на фабрике. Васька выдохнула с облегчением и поручила ему катить коляску; руки у неё чуть подрагивали от напряжения.

– До встречи, Алька, – попрощалась она. – Может, посидим где-нибудь потом? В пельменной?

Алька пельмени не любила ещё после голодной студенческой юности, но всё равно кивнула.

На окраине, там, где начинался лес и холмы, перемены чувствовались не так сильно. Объездная дорога была плохо заасфальтированной, мост – щербатым. Пешеходную часть перекрыли на ремонт, и пришлось переходить прямо по проезжей, благо машины показывались нечасто. Сразу за мостом Алька свернула и, продравшись через заросли, очутилась на опушке.

Здесь посторонние звуки точно отрезало.

Как и много лет назад, на солнечном склоне росла земляника; сейчас, правда, к осени, ягод почти не осталось, хотя и попадались изредка тёмно-красные, перезревшие, высохшие. Осмотрев внимательно землю – не хватало ещё плюхнуться в муравейник, – Алька подгребла палой листвы и села под большую осину, привалившись спиной к тёплому стволу. Было… странно. Сама себя она ощущала вчерашней студенткой, позавчерашней школьницей в свои двадцать семь. Девчонкой – да и зеркало не торопилось её в этом разуверять. А бывших одноклассниц она не узнала, верней, узнала не сразу. Они стали неуловимо другие, и вовсе не из-за Васькиной стрижки. У них были мужья, дети, какая-то серьёзная взрослая жизнь… Но они помнили то же, что и Алька, взять хоть дурацкие приворотные пирожки – с клюквой и орехами. Колдовства в них было ноль, но, как и уверяла продавщица, действовали они безотказно: угости объект воздыханий – и он твой.

Потому что очень вкусно.

Алька тогда слыла большой мастерицей в ведовстве и охотно делилась знаниями со всяким, кто под руку попадал. Их было человек пять, заводил в классе, девчонок в основном; она чувствовала себя атаманшей и с удовольствием то заманивала их на поле, подстерегать ночью коньков-скакунков, то подбивала жечь старые веники, чтобы привлечь богатство в дом… Во время очередной вылазки они увидали на реке перепончатую лапу, высунутую из воды, и компания резко поуменьшилась. Осталось всего трое, включая саму Альку.

Двумя другими были Васька и Дарина.

Всё это сейчас казалось ужасно далёким, почти ненастоящим. Да и ведовство… Алька, конечно, часто сталкивалась с чем-то таким по работе, спасибо начальнице, но одно дело – консультирование, и совсем другое – взаправдашнее колдовство.

«А может, я совсем уже разучилась и теперь не смогу?» – пронеслось в голове.

Алька сунула руку в холщовую сумку и отщипнула немного хлеба, раскрошила на ладони и легла на тёплую землю животом. В затылке сладко зазвенело, совсем как в детстве… Она принялась потихоньку ссыпать крошки в траву, бормоча:

– Птички-невелички, на небо летите, с неба глядите… – Голос пресёкся на секунду. – Того, кого видеть желаю, ко мне приведите. Птички-невелички, на небо летите…

Алька сама не знала, почему выбрала именно этот заговор, хотя подошёл бы любой другой – для эксперимента, для смеха. Она чутко вслушивалась, не затрепещут ли птичьи крылья…

…а потом увидала впереди, в траве, метрах в полутора, змею.

Это была медяница, безобидная, круглоглазая; ящерка по сути, только без лап. Но всё равно Альку подкинуло на месте. Она вскочила, отряхнулась и, подхватив сумку, ломанулась обратно через заросли с колотящимся сердцем. От асфальта исходило тепло; тени лежали длинные, тёмные, точно вычерченные углём.

Над опушкой, у осины, вилась стайка птиц.

– Ну его, – выдохнула Алька, поправляя сумку на плече. – Вечереет уже, схожу за кофе и назад.

До центра было всего ничего, полчаса быстрым шагом. Нужное место она нашла сразу. Вывеска «ЧАЙ, КОФЕ, СЛАДОСТИ», розовая, подсвеченная неоном, как в магазине для взрослых, подмигивала издалека. Работало заведение до семи, так что Алька решила завернуть сразу. Схватила сразу две пачки – про запас, тем более что задел по сроку годности был приличный: если верить этикетке, кофе обжарили всего две недели назад. Пах он соответствующе и обещал неземное наслаждение по утрам.

«Надеюсь, не обманет».

Кондитерская тёти Тины осталась там же, где и была, – на углу. Полосатый тент, бело-синий; столик и два стула, пластиковых, красных; большая витрина с пыльными муляжами безе, медовика, пирожных с кремом и – любимого в детстве, жутко сладкого торта «Мишкина радость». Сама тётя Тина – смутный силуэт, белый передник и шапочка – хлопотала внутри, кажется, протирала прилавок. Алька помялась, потопталась на пороге, раздумывая, зайти или нет, когда дверь вдруг скрипнула, и изнутри высунулся кончик длинного острого носа:

– Василёк, ты, что ли? Заходи, что как не родная.

Тётя Тина не изменилась совсем – что ей каких-то десять лет в её триста? Маленькая, вёрткая, чуть горбатая; глаза у неё были зеленовато-коричневые, а лицо круглое. Непослушные волосы топорщились из-под белой шапочки на резинке, чуть кучерявые, каштановые в рыжину. Тётя Тина выглядела на сорок пять с небольшим, но кондитерскую эту, под бело-голубым тентом, держала уже лет пятьдесят.

Каким-то образом все в Краснолесье знали, что она кикимора.

И никого это не смущало.

– Проходи, проходи, я закрываюсь, хоть чаю попьём, – кивнула тётя Тина, прикрывая дверь и переворачивая табличку. – Хотя наверняка кого-то ещё сейчас принесёт… Хочешь медовика кусочек? У меня с утра корявый маленько вышел, не на продажу, но вкусный. Мамка его твоя любила… Ты уж прости, Василёк, но ты – мамкина копия, ни одной чёрточки от отца нет.

Алька сглотнула, давя подступающие слёзы, и кивнула.

Медовик она хотела.

И по тёте Тине, оказывается, скучала очень.

Они сидели с другой стороны прилавка, пили чай из покоцанных розовых чашек. Время от времени действительно кто-то заглядывал, несмотря на перевёрнутую вывеску, просил срочно отпустить пирожных, ирисок или пастилы.

– У Буревых ещё день рождения сегодня, у бабки, точно зайдут, – вздохнула она, закрывая дверь за очередным посетителем. – Сынок её за тортом и прибежит, за «птичкой»… да вон он.

Тётя Тина расспросила её про житьё-бытьё в столице, про работу. Одобрительно покивала, когда узнала, что начальница отправила Альку работать по удалёнке.

– И тебе поспокойнее, и Ясенике будет повеселей, сын-то к ней, считай, уже лет пять не заглядывал, – махнула она рукой; хотелось сказать – лапкой, потому что ладошка была крошечная, а пальцы суховатые, тонкие, с длинными ноготками. – Совести у него нет. Эй, ну чего ты, ну чего?

Медовик не помог, и Алька всё-таки захлюпала носом. Тётя Тина, ворча, налила ей ещё чаю и обняла, потрепав по голове:

– Ты не держи на него зла, на Бажена, на папаню своего, – приговаривала она, приглаживая буйные Алькины кудри. Сейчас они опять отрасли уже до плеч, а со спины даже ниже; пора бы отрезать снова, коротко, как в прошлом году, но не ехать же ради этого в столицу… – Всё он поймёт и вернётся к тебе. Да только нужен ли будет тогда, эх.

– Не нужен, – буркнула Алька, успокаиваясь. – У него новые дети есть, пусть с ними и возится.

В груди неприятно кольнуло при мысли, что у неё есть единокровные сёстры, которых она даже не знает, но потом отпустило. Тётя Тина включила радио, и какое-то время они пили чай под старинные вальсы, пока не пошёл новостной блок. Алька машинально потянулась и убавила звук.

– Не хочу слушать, – пояснила она. – Вдруг там этот…

– Костяной? – хмыкнула тётя Тина, но спорить не стала. Радио бормотало неразборчиво, уютно. – Ну-ну. Будто бы раньше таких не было. Тут куда ни глянь, под какой камень ни загляни – всюду кости.

– У нас тут тихо, – больше из упрямства возразила Алька.

Уже стемнело; глупо было раззадоривать себя страшилками, чтобы потом долгой дорогой возвращаться в одиночестве, мимо бесконечной фабричной стены, но послушать байки тёти Тины тоже хотелось.

– Да ну, – снова махнула лапкой она. И – цопнула с блюда пирожное-корзиночку, уже хорошее, товарное. – Кто б говорил. Твоя-то семья откуда пошла? Оговорили девчонку, назвали ведьмой и выгнали зимой в лес. А она возьми да и вернись в венке из васильков. Думаешь, пожалела обидчиков?

– Если из нашей семьи, то пожалела, – откликнулась Алька, машинально оглядываясь на тёмную, страшную наружу за витриной. Там изредка проезжали машины, возможно, и маршрутка ходила ещё. – Баб Яся бы точно мстить не стала.

Тётя Тина захихикала:

– Да уж прям, это ты её по молодости не знала! А если и так, так всё равно костей хватает. Вон, в Светлоречье лет двести тому назад колдуна сожгли, так потом полгорода выгорело. Или вон в Гривне вор раскопал курган, сунул в карман золотой гребень и пошёл домой. А из кургана возьми да и выскочи мертвячка – и как начала его тем гребнем чесать, пока вся кожа не сошла…

Слушать это всё было и жутко, и интересно.

Ближе к девяти Алька спохватилась и засобиралась домой. Пирожные брать не стала, побоялась, что не донесёт, но купила кулёк печенья и сунула в холщовую сумку, к надкушенной буханке хлеба.

– Пока, тёть Тин!

– Хорошей дороги! – откликнулась она, опуская ставни. – Иди себе спокойно, тут чужие не ходят. Чай, не столица!

Алька засмеялась.

Идти по бульвару, а потом и по центральным улицам, мимо парка и библиотеки, и впрямь было не страшно. Но потом фонари кончились. Шаг замедлился сам собой, слух обострился… До школы, и тем более до бесконечной фабричной стены, оставалось километра полтора через частный сектор. Из-за заборов изредка лаяли собаки. Алька шла, прижимая к груди сумку, и жалела, что не позвонила Вельке и не попросила, чтоб он встретил.

«Ему, наверное, и в темноте нормально ходить. Он такой бугай…»

Мысль додумать она не успела, потому что на плечо ей легла тяжёлая рука.

– И-и-и!

Завизжать в полный голос Алька не сумела только потому, что этот самый голос сел. А потом её развернули, как куклу, зажимая рот, и смутно знакомый голос произнёс:

– Тихо, тихо, это я! Я здесь живу, увидел тебя в окно и решил догнать… Узнала?

Пока Алька думала, пнуть его, проклясть или укусить, он достал телефон и включил фонарик. В ярком голубоватом свете она сразу вспомнила и красную толстовку с капюшоном, и льняные кудри, стянутые медицинской резинкой, и всё, что к ним прилагалось.

– Айти?

– Ага, – кивнул он, отступая на полшага и направляя свет от мобильника вниз. – Ты чего дрожишь? Холодно или испугалась?

– Холодно, – соврала Алька, хотя зуб на зуб у неё не попадал не поэтому. – Ты идиот, что ли? Чего хватаешь?

– Потому что идиот, – повинился он. И ещё раз кивнул через плечо: – Я вон там живу, на углу, правда. Дом с большой трубой. Сейчас, погоди… Накинь-ка. Ты далеко идёшь? Тебя встретят?

Алька замотала головой:

– Нет, мне за фабрику, у нас там дом у леса…

«Надо вернуть ему закладку», – пронеслась мысль. Но сразу нащупать её в нагрудном кармане не получилось, а потом в руки Альке плюхнулась та самая красная толстовка.

Айти остался в одной футболке, такой же непотребно облегающей, как и джинсы, но хотя бы чёрной.

– А ты? – осипшим голосом спросила Алька.

– Да не замёрзну, – отмахнулся он. И повертел головой по сторонам. – Так, давай я тебя всё-таки провожу. Или лучше позвони своим, есть кому тебя встретить?

– Ну… брат двоюродный, наверное, может.

– Вот и звони.

Велька, конечно, трубку не взял, хотя контактами они утром добросовестно обменялись. Может, не успел забить в телефон и не отреагировал на звонок с незнакомого номера; может, просто не услышал. Набирать бабушке по такому пустяковому поводу как-то не хотелось, тем более что идти осталось всего ничего, поэтому Алька соврала, что брат якобы вышел навстречу.

Злосчастная толстовка оказалась мягкой, тёплой и приятной к телу. А ещё она пахла дымом, и Алька, не думая, спросила:

– Ты костёр жёг, что ли?

– Угу, хозяйка попросила помочь с листьями во дворе, а потом мы сгребли всё в кучу и подпалили… – машинально кивнул Айти. А потом вдруг прижал ладони к лицу и трагически запрокинул голову: – А-а, что я наделал! Надо было сказать, что она пахнет дымом, потому что я огонь!

Шутка была дурацкая, но Алька хихикнула:

– Ладно, признаю, ты горяч. Немного.

– Но не огонь?

– Посмотрим, – уклончиво ответила она, а потом он вдруг скосил на неё взгляд и сказал:

– Между прочим, я тебя сегодня ещё раз видел. За рекой, на опушке. Ты заговор нашёптывала… Алька, ты ведьма?

Вопрос вполне укладывался в дурацкий флирт на тёмной улице вдоль бескрайней фабричной стены. Но Альку бросило в пот.

– Нет, ты что, – сказала она, чуть запнувшись. И соврала уже более уверенно: – Вот моя бабушка – настоящая ведьма, у неё даже свой сайт есть.

– Ого! – поиграл бровями Айти. – Познакомишь нас?

– Может быть, если будешь хорошо себя вести.