Где распускается алоцвет

Ещё в средних классах Даринка прославилась самостоятельно изобретённой пиццей из кабачкового теста – и, видимо, за годы замужней жизни довела её до совершенства. К пицце полагался салат из маринованных помидоров, свежего перца и почему-то яблок; звучало ужасно, но на вкус оказалось зашибись… Или это Алька была очень голодная и мела всё подряд.

Сама Даринка, наоборот, ела по чуть-чуть. Дома она носила простую футболку, судя по принту, заказанную для кого-то из мальчишек и пришедшую в неправильном размере, а ещё узкие плотные штаны, типа рейтуз, но из флиса и с карманами. Одежда выглядела откровенно великоватой; в вырезе футболки виднелись косточки-ключицы, выступающие так сильно, что смотреть было жутко.

– Я записалась к врачу, – сказала Даринка вдруг ближе к ночи. После двух чашек волшебного чая она слегка расслабилась и даже взяла кусок торта, к которому раньше не прикасалась, потому что её слегка мутило. – Чем бы это всё ни закончилось, надо как-то выбираться… Помнишь, ты мне нагадала большую любовь на всю жизнь, до самой старости?

– Ага, – рассеянно откликнулась Алька.

– Думаешь, сбудется?

– Мы работаем над этим, оставайтесь на линии, – бодрым голосом ответила она.

Даринка рассмеялась.

Потом они сидели на диване в гостиной, порядком захламлённой, как всякая комната в доме, где есть дети. Сидели – и листали школьные альбомы. Лица казались размытыми, словно фотографировали детей сквозь запотевшее стекло. Алька даже едва узнала себя, догадалась только по кривым косичкам – папа плёл такие, когда была его очередь собирать её в школу – и по веночку из васильков, широкому, в три ряда… Потом Даринка притащила планшет и включила фильм, что-то новое; на маленьком экране страдали и рыдали, а в перерывах ругались за офисом. Алька, пользуясь случаем, обнимала Даринку и почти беззвучно шептала в кудрявый затылок: пусть дурной сон мимо да мимо идёт, а хороший сон – гнездо в голове совьёт…

Нормальным заговором такое не считалось, но иногда работало не хуже.

Вскоре Даринку стало клонить в сон. Алька отправила её в душ – ополоснуться хорошенько, текущая вода тоже своего рода оберег! – а сама обошла спальню по периметру, выискивая что-нибудь подозрительное. Куриные следы на стенах, плесневые участки, странные косточки в укромных местах или мешочки… Но ничего не было. Обычная комната, в меру чистая, немного захламлённая.

«Значит, всё-таки не порча, а нечисть».

Для себя она притащила из детской кресло-мешок и очертила кругом из соли. Сошёл бы и мел, и уголь, но соль была лучше, надёжнее. На туалетном столике Алька укрепила на блюде три свечи, предварительно убрав зеркала в другую комнату; под подушку сунула железный ключ и достала из сумки швейный набор.

– Ложись и постарайся заснуть, – сказала она Дарине, когда та вернулась из душа. – Ничего не бойся, я рядом. Даже если проснёшься и увидишь что-то страшное – тоже не бойся. У тебя железка под подушкой, нечисть от такого шарахается… А я буду бдительно не спать и сторожить из слепой зоны, – кивнула она на соляной круг. – И пусть только эта тварь, не знаю, какая именно, попробует на тебя напасть.

Напряжённая складка у Дарины на лбу разгладилась.

– Прогонишь её?

– Это если ей повезёт, – елейным голосом ответила Алька. – А если не повезёт…

И она выразительно глянула на кочергу.

Даринка прыснула со смеху.

Заснула она быстро – наверное, и впрямь расслабилась впервые за долгое-долгое время. Свечи горели ровно, коротким ярким пламенем, и до утра их вполне должно было хватить – да даже и не на одну ночь, если по-хорошему. И света они давали тоже достаточно. Алька достала пяльцы, широкую белую ленту и принялась вышивать, чтобы скоротать время… и ещё потому, что вышивание – женское дело, домашнее, по умолчанию ведовское. Получалось криво, но с чувством – красной ниткой по белому льну. Цветущее дерево, а вокруг него – васильки, васильки, целое поле… Васильки немного напоминали алоцвет, но Алька-то знала, в чём правда.

После часа ночи глаза начали уставать.

После двух – заболела шея.

Ближе к трём часам, когда стала проклёвываться уже предательская мысль – не пойти ли, не выпить ли кофе, – Дарина вдруг шевельнулась во сне и как-то странно, придушенно всхлипнула.

«Кошмар?» – пронеслось в голове, и в ту же секунду Алька увидела её.

Да, это была ночница.

Сначала она имела вид длинного мохнатого червяка, свившего гнездо в углу, у окна. Не то сгусток темноты, не то морок – сразу и не разберёшь… Потом вытянулась, свесилась вниз, а пола коснулись уже босые ступни, уродливые, распухшие и кривые. Червяк, покорчившись, принял облик высоченной, худющей женщины, сутулой, с длинным лицом, похожим на лошадиный череп, и облачённой в чёрное с ног до головы. Одежды постоянно менялись, на каждом шаге. То напоминали саван, то дурацкий, перекошенный спортивный костюм, то юбку-колокол и вытянутую кофту наподобие тех, что носила учительница-музичка – та, которая умела играть песенки из мультиков на пианино, которая зимой побежала перед электричкой – и не добежала…

«Так, – осадила саму себя Алька. – А вот про мертвецов думать не надо».

Ночница заозиралась; глаза-плошки точно шарили по спальне – то, к чему прилипал её взгляд, окутывала темнота. Постороннюю – ведьму в соляном круге – ночница углядеть не могла, но чуяла неладное. Её тревожили красные свечи, но они стояли далеко. Под подушкой у Даринки лежало с полкило железа, но связь с ночницей, видно, настолько уже укрепилась, что даже такой талисман не мог держать нечисть на расстоянии.

Алька сглотнула – и, отложив вышивку, потянулась к кочерге.

Ночница, точно сомневаясь, всем своим длинным телом качнулась вперёд – и стала вытягиваться, не сдвигаясь с места. Удлинялись руки; удлинялась кривая шея; отпадала челюсть, ниже и ниже, так, что рот становился огромным, жутким, как чёрная дыра, – там вся Даринка, наверное, могла поместиться целиком.

На секунду Альке стало страшно – а вдруг не выйдет, не получится?

…а потом она просто взяла да и шагнула из круга.

Ночница увидела её тотчас и замерла.

– Вижу тебя, как ты видишь меня! – выпалила Алька, поудобнее перехватывая кочергу, такую надёжную и такую ужасно тяжёлую. – Тёмная ночка ночниц родит, девке муку сулит! – В заговоре было «дитятко», а не «девка», но Алька, не сомневаясь, заменила слово на подходящее; ночница напряглась и повернулась к ней всем туловом, явно не собираясь убегать. Здоровенная, отожравшаяся на чужих страданиях. – Ясное солнышко день начинает… ой!

Ночница всё-таки напала.

Такие здоровенные, самоуверенные твари изредка встречались. Хозяева старых болот, забравших множество жизней; откормленные упыри вроде того, что держал в страхе всю столицу пять лет назад… Костяной, наверное, был из той же когорты, потому что не побоялся напасть даже на целый отряд городовых, среди которых было как минимум два колдуна.

В таких случаях всегда важно – и Алька это знала – бить на опережение.

Она едва-едва заметила намечающееся движение – и крутанула кочергой.

Ощущение было такое, словно кочерга попала по мешку с ватой. Тяжело, неподъёмно… Почерневший от сажи конец словно увяз в лохмотьях, в зыбкой тьме.

Алька стиснула зубы, выдохнула – и заново начала заговор, уже ровным, уверенным тоном.

«Я справлюсь».

– Тёмная ночка ночниц родит!

…удар кочергой.

– Девице-красавице муку сулит!

…ещё удар.

– Ясное солнышко день начинает… ночниц прогоняет… от мук избавляет… в печь поди, шух-шух!

Последние слова она почти что выкрикнула.

Каждый удар кочергой оттеснял ночницу – извивающуюся, шипящую, как гадюка, – ближе к углу комнаты, к горящим свечам. Шаг, другой… Стоило кромке чёрных одежд зацепить пламя – и ночница влипла в него, как муха в паутину.

Заверещала, разинув рот.

Вытянула длинные, когтистые руки…

«Чтоб ты сдохла», – подумала Алька.

А вслух сказала:

– Нарекаю тебя сухим листом! – и ещё раз пихнула её кочергой в пламя.

Ночница вспыхнула разом вся, от макушки до пят. Вспыхнула – и за считаные мгновения прогорела; вот была – и вот её не стало, только в ушах зудело от воплей, а на стене виднелся обгорелый силуэт, как отпечаток.

Когда Алька обернулась к Даринке, та сидела на постели, одной рукой прижимая к груди одеяло, а другой – выставив перед собой ключ, как щит.

Или как меч.

– Получилось? – выдохнула она.

– Ага, – ответила Алька, улыбаясь до ушей. И – лихо пристроила кочергу на плечо, как биту. – Мы молодцы. И всё будет хорошо… И позвони Заряну, что ли. Пусть приедет и поможет тут убраться, соль хоть подметёт…

Зарян взял трубку сразу, словно только этого и ждал, и приехал минут через пятнадцать. Со школы он изменился не сильно, только соломенные волосы на затылке поредели, а ещё над верхней губой прорезались жидкие усы. Он не рассыпался в благодарностях и не шмыгал носом, как Даринка, но явно был впечатлён. Может, масштабами бардака – стол был в восковых подтёках, а соль Алька растоптала по всей спальне; может, закопчённой кляксой в виде человеческого силуэта над тем местом, где сгорела ночница.

– Просто смойте, пятно безвредное, – посоветовала Алька, уходя. Даринка уговаривала остаться и переночевать, но им явно было что обсудить с мужем. А в крови всё ещё бродил адреналин, требуя или выходить его, или проораться; в пять утра, конечно, предпочтительнее было первое. – Нет-нет, не надо меня провожать, тут идти-то полчаса. Как раз голову проветрю.

– А если нападёт кто-то? – пробормотала Даринка, переступая с ноги на ногу; муж придерживал её за талию и смотрел снизу вверх с такой нежностью, что без всякого колдовства становилось ясно: да, любовь, на всю жизнь, до самой старости.

– Если такой дурак найдётся, то применю против него кочергу, – отшутилась Алька. – Честно, она и против людей работает не хуже.

Городок до рассвета, ранней осенью, был диво как хорош. Веяло сухим холодком; пахло листьями. Небо уже начало сереть – и очень кстати, освещение в этой части Краснолесья не работало. Иногда слышалось урчание двигателей: в рабочий день многие вставали пораньше, особенно те, кто работал на фабрике.

Было на удивление спокойно.

Настолько, что Алька даже не вздрогнула, когда услышала вкрадчивое:

– И что такая красавица делает ночью на улице совсем одна?

– Идёт домой после девичника, – откликнулась она, оборачиваясь. – А ты тут откуда?

Айти стоял у поворота в микрорайон, мимо которого она только что прошла и никого не увидела; впрочем, немудрено – фонари здесь тоже не горели.

– Не спалось чего-то, решил выпить пива и погулять, – ответил он не моргнув глазом и отсалютовал ополовиненной бутылкой. – Не бойся, я не пьяный. Оно безалкогольное. И пивом не пахнет.

– А чем пахнет? – заинтересовалась Алька.

Айти – неизменная красная толстовка и неприличные джинсы в обтяжку – принюхался к горлышку бутылки.

– Ну… тыквой?

Алька не поверила и тоже наклонилась к пиву; пахло действительно тыквой, да и на вкус было как тыквенный сок, и после этого морозиться и отказываться, когда Айти предложил её проводить, было как-то глупо.

И они пошли вместе.

Айти галантно предложил понести кочергу – и даже не дрогнул, когда Алька фактически пихнула ему в грудь три кило железа. Присвистнул только и спросил, как она её тащила сама… У него были тёплые руки, горячие даже; от толстовки по-прежнему пахло дымом. Он шёл и нёс какую-то чушь про универ, путаясь в том, какую специальность получал, и про Светлоречье. Но там он правда жил, кажется; по крайней мере, упомянутую пельменную напротив водонапорной башни Алька знала ещё по школьным экскурсиям, когда они всем классом катались на выходных с учительницей в театр кукол, на восстановленную старую мельницу и в краевой музей.

Больше, увы, в Светлоречье смотреть было нечего – да и везде, собственно, на три часа пути вокруг.

– Айти, – окликнула она его, когда показалась уже глухая стена текстильной фабрики. – А тебя правда так зовут?

– Это прозвище, – ответил он после паузы. – Я на программиста учился, даже работал по профессии пару лет, а потом пришлось бросить всё и приехать в Светлоречье.

– Кто там у тебя?

– Невеста, – усмехнулся он. И тут же помрачнел: – Шучу. Бабка там была, тяжело заболела, я сиделку предложил оплатить… Но что получилось, то получилось.

Айти где-то врал – Алька чувствовала, но не могла понять, где именно. Но отпускать руку, забирать кочергу и гордо шкандыбать по улице в одиночестве не хотелось… Да и вообще почему-то хотелось идти вот так, вдоль стены, в темноте, подольше.

«Он мне нравится? – ошарашенно подумала Алька. – Серьёзно?»

А вслух спросила:

– И зачем ты в Краснолесье приехал, такой красивый? Чего не вернулся, э-э… туда, откуда приехал?

«Прилетел», – чуть не ляпнула она.

– Я тут ради тебя, – бесстыже ответил Айти, и бровью не повёл. – Алика, тебе говорили, что ты огонь?

Она чуть не споткнулась; в лицо бросилась кровь.

– Почему? От меня, что ли, дымом пахнет? – Алька принюхалась к собственному воротнику, хотя сгоревшая ночница, конечно, никакого запаха не имела, это не упырь. – Или чего?

– Или, – усмехнулся он. – Это был комплимент.

А потом наклонился вдруг – и поцеловал её.

…поцелуй вышел совсем не таким, как во сне. Во-первых, у Айти был нормальный человеческий язык, что, надо признаться, слегка огорчало; во-вторых, мешался привкус тыквенного сока. Но Айти так же нежно прикасался к её затылку, ласкал пальцами шею, не удерживая, а поддерживая; так же прикусывал губы, то отстраняясь, то углубляя поцелуй.

И жар от него шёл такой же.

Алька так растерялась, что просто позволила этому происходить. Не отстранилась, но и не обняла в ответ, пусть и хотела. Руки немного дрожали; взгляд, как она подозревала, был косоватый.

Когда Айти отстранился, то глаза у него словно бы сияли… или это отражался свет.

Они всё-таки дошли до баб-Ясиного дома, и у калитки горел фонарь.

Альку, кажется, ждали.

– Я тебе хоть немного нравлюсь? – спросил Айти тихо. И – провёл ей кончиками пальцев по подбородку. – Алька, Цветик-Алоцветик… Подари мне венок из васильков, а?

– Что?.. – растерялась она. И сама не поняла, как ляпнула: – Зачем, нечисть же васильков сторонится?

И прикусила язык.

Айти усмехнулся – и щёлкнул её по кончику носа.

– В том и смысл.

Аккуратно прислонил кочергу к калитке, махнул рукой – и пошёл, побежал по улице, по улице, пока не скрылся за поворотом. А Алька стояла столбом, прижав пальцы к губам, и думала о том, что ни имя своё, ни прозвище она ему не говорила.

«Либо он сталкер, – пронеслось в голове. – Либо спросил про меня Ваську, или Даринку, или Вельку. Или…»

Додумывать как-то не хотелось.

Занимался рассвет.

Сна не было ни в одном глазу.

Глава 5

Бегство

Победу над ночницей отпраздновали на три дома.

Не тем же днём, конечно; почти сутки Алька проспала как убитая, и никакие огненные змеи ей не мерещились. То ли работали обереги, то ли ночной гость смекнул, что в таком усталом состоянии что красна девица, что бревно – всё едино. Сонливости добавляло ещё и то, что осень наконец-то вступила в свои права и обложила небо тучами. Дождя не было, но сизая хмарь опускалась практически на крыши; листья, опавшие от засухи и лежавшие до сих пор сухим, хрустким ковром, повлажнели, и сама тональность шелеста изменилась.

Когда Алька выспалась, то словно очутилась в другом месте, в другое время.

«Серая неопределённость, – промелькнуло в голове при виде тумана за окном. – Нет, зыбь. Пограничье».

Даринка выспалась тоже и от счастья была сама не своя. Она созвонилась с баб Ясей, чтоб узнать, как Алька добралась тогда до дома, а потом слово за слово… Отметить победу решили в выходной, чтоб Заряну не отпрашиваться с работы. Алька с утра засела в своей комнате – кухня была занята, там творили кулинарное чудо Велька и Дарина. Из сада доносился счастливый хохот: Даринкины мальчишки носились среди яблонь, а баб Яся, прекрасная и величественная в чёрном кардигане до пят, бегала за ними с воздуходувкой и злодейски хохотала, обсыпая их ворохами жёлто-коричневых листьев. У гаража возились с внедорожником Зарян и дядя Чернек, периодически прерываясь то на перекур, то на партию в шашки. Тётя Веленика в кои-то веки не делала ничего – дремала в гамаке, растянутом между двумя мощными грушами, и куталась в красный шерстяной плед.

Во второй половине дня Алька, мучаясь угрызениями совести, всё же отправила начальнице выполненное задание и получила заслуженную – укоризненную – отбойку: «Ты же в отпуске?»

И почти следом прилетело другое письмо, уже более пространное: «Спасибо большое, и раз ты на связи, то изучи прилагаемый файл, рецензия по установленной форме в срок до…» – и дальше шла куча технических подробностей. «Прилагаемый файл» оказался рукописью на девятьсот тысяч знаков, в которой автор сравнивал подходы к изгнанию духов у волхвов и у шаманов, с кучей графиков и таблиц. Сроки поджимали. Алька, прикинув, сколько предстоит сделать, довольно ухмыльнулась: когда наступал аврал и горела земля под ногами, то жизнь ощущалась какой-то по-особенному правильной и полной.

Но долго ей наслаждаться трудоголизмом не дали. Раздался стук в дверь; на вялое «можно» в спальню сунулся Велька в фартуке, расшитом васильками, и скромно сообщил, что пир готов, можно приступать к дегустации.

– Ты ведь грибы любишь? – уточнил он с сомнением.

– Если не в десерте и не в чае, то да, – откликнулась Алька, закрывая ноут. – А то подарили мне как-то чай с чагой…

Стол накрыли в саду, под яблонями, с видом на холмы, заросшие осинником, и кирпичные башенки текстильной фабрики, издали напоминающие какой-нибудь старинный замок. Серое небо текло куда-то и текло – бесконечный поток низких облаков; из оврагов выползал туман. Велька с дядей Чернеком – оба медвежьей комплекции и мощи – выволокли из сарая две старые чугунные жаровни, громоздкие и вычурные. Там сейчас потрескивали угли, а над углями запекалось мясо в маринаде и пряные колбаски, а ещё овощи – томаты, баклажаны, сладкий перец, вездесущие кабачки. Высилась в миске горкой мелкая круглая картошка, сперва отваренная, а потом обжаренная в масле; манили салаты – островатые, с грибами, с соленьями, сытные с рыбой и яйцами. Теснились у края, на подставке, ряды горшочков с жюльеном; благоухали свежие лепёшки… А по центру стола красовался торт – безе, малина, шоколад, истинная роскошь, гастрономический разврат.

– Тина прислала, – подмигнула баб Яся, усаживая мальчишек за стол. – Тоже поздравляет и велит передать: лиха беда начало, то ли ещё будет, выйдешь за околицу, махнёшь кочергой – полетят клочки по закоулочкам.

Алька хихикнула:

– О да, полтора метра ужаса, гроза окрестной нечисти…

– Но-но, метр шестьдесят! – погрозила ей баб Яся. – В ведьмовском деле точность нужна! А что маленькая, так и хорошо – значит, вся в мать.

Тётя Веленика, чуткая ко всяким неловкостям и неуместностям, встрепенулась даже раньше, чем Алька что-то поняла, и подняла стакан:

– Ну, за ведьмовские традиции! За сильных женщин из семьи Васильков! За Даринкино избавление! Ура!

Морс по секретному баб-Ясиному рецепту немного горчил; Алька глотнула и закашлялась, не сразу сообразив, что горечь – не от грусти, а оттого, что морс-то рябиново-малиновый, не морошковый, как показалось сквозь стекло.

Отмечали до глубокой ночи. Периодически заглядывали соседи, друзья и знакомые; к вечеру, кажется, пол-Краснолесья в гостях перебывало, калитка не закрывалась. Алька нет-нет да и косилась на тропу, высматривая, не мелькнёт ли красная толстовка… Но Айти, конечно, не пришёл. Правда, выяснилось, что Чибисы его тоже знают – кто-то сосватал им его как толкового компьютерщика, он заглянул, разобрал ноутбук, почистил вентилятор и намазал новую охлаждающую пасту. Судя по тому, что возился Айти с компьютером, не подглядывая в видео или инструкцию, насчёт универа он всё же не соврал… или, по крайней мере, соврал не очень сильно.

Альку это приободрило; как-то не верилось, что зловещий огненный змей, совратитель вдов и безутешных невест, станет возиться с чьим-то там пропылённым ноутбуком.

Когда стемнело, дядя Чернек вспомнил, чем покорил в своё время тётю Веленику, и сбегал за гитарой. Баб Яся, от морса, кажется, захмелевшая не хуже, чем от вина, после очередной песни пустила слезу – и тоже принялась петь, по-деревенски голосисто; от тембра, одновременно старушечьего и звонкого, гулкого, пробуждалось что-то внутри. Не то печаль по ушедшим временам, не то потерянность, бесприютность, как в безвременье… Алька боялась иррационально, что баб Яся затянет песню про змея и алоцвет, но обошлось.

А вот всё остальное не обошлось.

С праздника она улизнула чуть пораньше, сославшись на утомление. В спальне хотела сесть за работу, но почему-то достала неоконченную вышивку – красная нить по белой ткани, перекошенное цветущее дерево, кривые васильки…

Села и продолжила.

Старалась, как в детстве; исколола все пальцы; шептала заговоры, пока не пересохло горло – сохрани, защити, оборони, зла не пускай…

У мамы обережная вышивка выходила всегда красивой, ровной, аккуратной. Под песенки, с улыбкой – не тяжкий труд, а радость. Алька помнила маму, как солнышко, – тёплой, яркой.

Ничего удивительного, что мама ей и приснилась.

Конечно, во сне повторялось именно то, что не хотелось вспоминать. Дурацкая ссора – Альку пригласил на свидание коллега, она отказалась, потому что похож был на Светлова, а мама рассердилась. Рассердилась и крикнула, что так можно в девках до старости засидеться, в одиночестве, а она, мол, не вечная, не всегда будет дочку развлекать.

«Я, может, хочу пожить для себя, для своего счастья!»

Эту фразу Алька запомнила даже слишком хорошо, потому что сама ляпнула в ответ: «Ну и уходи, брось меня здесь!»

Мама выскочила из квартиры и хлопнула дверью.

…сон проматывал эти эпизоды снова и снова. Вот цокот каблуков по лестнице – лифт в тот день намертво встал; вот кряхтит двигатель, когда заводится машина, и воет, когда мама нажимает на газ, выезжая из двора. Вот Алька, сердясь, намывает оставшуюся от обеда посуду; руки мыльные, тарелки скользят, три подряд летят на пол, на кафель, а за ними и любимая чашка. Вот звонит телефон, и ответить получается не с первого раза…

Вот Альку приглашают на опознание, и на кафель летит уже телефон.

В первый момент она подумала тогда: я сглазила её, я виновата, я, я. И только потом ей рассказали, что маму, оказывается, преследовал какое-то время недовольный клиент, которому она отказалась приворожить «невесту». Следил, названивал… а на сей раз попытался остановить машину на полном ходу и подрезал.

Мамин автомобиль врезался в столб.

Дальше было опознание, следствие и похороны, но их Алька помнила уже плохо. Наверное, поэтому ничего из этого ей никогда не снилось… ну, почти никогда. А сегодня приснилось: пыльное лето, чёрный сарафан до колен, школьный ещё, но другого как-то и не нашлось.

В реальности Альку с кладбища увела бабушка.

…а во сне мама вдруг села в гробу – рыжая, белокожая и румяная, как живая – и поглядела грустно-грустно. И сказала потом:

– Отпусти меня уже, Алёночек. Живи хорошо, ладно? А я тебя люблю.

– Я тебя тоже! – крикнула Алька – и шагнула в гроб.

А свалилась с кровати.

Светало; где-то вдали грохотал гром.

Дождя не было.

Снова ложиться спать после этого не было никакой возможности. Алька долго сидела, свесив ноги с постели, пока не замёрзла настолько, что её стала бить крупная дрожь. Пришлось вставать, одеваться, влезать в тёплые лохматые носки и спускаться вниз, завтракать.

Баб Яся – в чёрном шёлковом пеньюаре в пол и в валяных тапочках до середины голени – как раз пила кофе, самую первую чашку, и пялилась в окно. В микроволновке крутилась большая миска – судя по аромату, со вчерашним шашлыком и овощами в маринаде. На блюде дымились лепёшки, уже, видимо, подогретые. Баб Яся любила с утра перекусить поплотнее и утверждала, что иначе у неё голова не работает…

К своему удивлению, Алька поняла, что она тоже голодная.

– Не спится, Аленький Цветочек? – хрипловатым голосом спросила бабушка. И усмехнулась. – Ух, и болит горло, напелась вчера на год вперёд… Ты как? Бледная чего-то.

– Ну я же не жаворонок, – уклончиво ответила Алька и тоже налила себе кофе. Молока в холодильнике не было, сливок тоже; видимо, всё ушло на жюльен, и в магазин – обновить запасы – никто не сходил. – Ого, крепкий… У тебя сердце не заболит?