- -
- 100%
- +
Ах, сегодня весна Боттичелли!
Вы во власти весеннего бриза,
Вас баюкает в мягкой качели
Голубая «испано-сюиза».
Вы царица экрана и моды,
Вы пушисты, светлы и нахальны.
Ваши платья надменно печальны,
Ваши жесты смелы от природы.
(романс А. Вертинского)
Конечно же, она не сразу стала для меня просто Любой. Что вы! Когда я впервые увидел на сцене оперную диву с роскошной фамилией Коломиец-Кузнецова, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я буду общаться с этим звучноголосым божеством. Примадонна явила себя во всем своем царственном великолепии – в пышном зеленом платье до пят, с копной взбитых и залакированных темно-каштановых волос, – и ниспослала зрителям хорошо поставленную артистическую улыбку, выгодно обнажавшую ее резцы. Певица наверняка знала, что своей внешностью производит на людей ошеломляющее впечатление – она покоряла публику еще до того, как ее глотка исторгала первые мелизмы и стены концертного зала начинали сотрясаться от мощного вибрато.
Сразу же сделаю оговорку: в тот день концерт Кузнецовой проходил не на большой сцене филармонии, а в крошечном музыкальном салоне, где умещалось от силы человек сорок любителей высокого искусства. Певица снизошла до того, чтобы дать бесплатный концерт горстке людей, в числе которых находился и я.
Меня привел сюда мой учитель гитары А.Г.: в тот день ему выпала честь представлять публике залетную «звезду» – редкой, как он выразился, величины. (Коломиец-Кузнецова и впрямь оказалась тетенькой не самых малых габаритов: ее тела, прически, голоса было, прямо скажем, многовато для такого миниатюрного помещения.)
Пока А.Г. своим задушенно-душевным полушепотом зачитывал публике факты из блистательной биографии певицы, сама она стояла у скромного пианино «Приморье», горделиво облокотившись на его полированную поверхность. Кузнецова посылала слушателям резиновый оскал, характерный для настоящих мастеров оперного искусства, и всем своим видом будто бы вопрошала: ну, как я вам?
Любовь Станиславовна и впрямь была достойна восхищения: родилась она где-то на западе, в глухой деревне, и уже с младенческих лет проявляла природное дарование – распевала с утра до ночи где только можно и кому ни попадя. Первым творческим критиком Любаши стала ее собственная бабка – женщина темная, а потому прямая и безыскусная в своих суждениях. По поводу внучкиного пения она выражалась так: «Спасу нет от этой бестии – воет, как сука на сеновале».
Суровое отношение бабушки к увлечению Любы не обескураживало последнюю, и девочка с поразительной настойчивостью развивала свой дар, используя малейшую возможность попеть на людях. Однажды Любашин одноклассник, которого она тихо боготворила и кому посвящала первые авторские песни, немилосердно заметил, что, наверное, Пушкин именно про нее написал свои бессмертные строки: «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя».
По-настоящему вокальный талант Кузнецовой оценил руководитель школьного хора. Он заявил, что у девочки уникальный голос и его необходимо профессионально развивать. Разумеется, после таких слов перед Любой открывалась только одна дорога – в музыкальное училище. А потом она поступила в Ленинградскую консерваторию, где вокал ей преподавала ученица самой Елены Образцовой. Так что образование Люба получила ого-го какое…
Медленно, но неуклонно восходила звезда оперной певицы с поразительным голосом в три октавы, проникновенно читал надушенный маэстро. Потом, разумеется, были ведущие вокальные партии в лучших театрах страны; Кузнецова становилась то дипломантом, то лауреатом престижных фестивалей, а в данный момент, закончил свой рассказ А.Г., она – примадонна Биробиджанской филармонии, любимица публики и объект восхищения профессиональной критики.
После вступительной речи А.Г. уселся рядом со мной и потребовал, чтобы я перевел все, что он сказал, двум американцам, сидевшим по левую руку от меня. Он познакомился с этими иностранцами буквально за пятнадцать минут до концерта, но уже явно вознамеривался завязать с ними выгодную дружбу: это было так характерно для него. Пока я добросовестно переводил усатому Марку Батлеру и его другу биографическую справку певицы, она успела исполнить три романса.
С тех пор, как я в последний раз слышал Любин голос, прошло много лет, и я уже ничего не могу сказать о ее вокальной технике. Хотя бы потому, что в то время мое ухо еще совсем не было натренировано на тонкости «правильного» пения – я в этом ничегошеньки не понимал. Несколько лет спустя пианистка Елена Ф., в тот вечер аккомпанировавшая Кузнецовой, едко заметила, что выпускники консерватории поют совсем иначе. Хотя, уступчиво добавила она, даже в консерваториях ведь бывают плохие студенты, – возможно, Любовь Станиславовна была из их числа.
Словами же провинциального мальчика-дилетанта могу сказать, что это было грандиозно. Голос Любы звучал громогласно, ее внутренней энергии хватило бы на десяток томных певиц, что полумертвые поют сегодня с экранов телевизора. Артистизма Любаше было не занимать, а уж сценической смелости и самоуверенной подачи – подавно. Ураган – вот, пожалуй, точное слово, каким можно было описать поющую Любовь Кузнецову. Если бы перед ней поставили художественную задачу проломить ребром ладони крышку фортепиано, расшвырять по сцене дюжину стульев и задавить в объятиях трех теноров-любовников одновременно, пышущая здоровьем артистка наверняка бы сделала это легко и виртуозно.
В тот вечер она по программе исполняла на английском языке знаменитую тему «Я могла бы протанцевать всю ночь» из мюзикла «My fair lady». Воспользовавшись случаем, Люба во время пения подхватила растерявшегося Марка Батлера и закружила его в мощном танце. Американец был явно не готов к Любиному экспромту, но его робкие попытки прекратить кружение на крошечном пятачке не могли противостоять напору певицы.
Позже выяснилось, что этот спонтанный порыв Кузнецовой был отрежиссирован заранее: тихушник А.Г. перед концертом подбил Любовь Станиславовну вытащить на сцену одного из иностранцев, чтобы потом со всей естественностью завязать с ними ни к чему не обязывающие отношения, которые – а почему бы и нет? – могли перерасти в ее гастроли за рубежом.
После выступления я пребывал в возвышенном эмоциональном состоянии, думая о том, каким счастьем было бы просто пять минут молча постоять рядом со «звездой», как вдруг А.Г. велел мне следовать за ним и провел, так сказать, за кулисы – в соседнюю комнату, послужившую Кузнецовой гримуборной. Примадонна с комфортом сидела в концертном платье на рабочем столе библиотекарей, посреди картотечных ящичков, и, болтая ногами, что-то весело рассказывала американцам, а те, не понимая ни слова по-русски, лишь молчали и вежливо улыбались.
А.Г. представил меня певице как переводчика и предложил, не стесняясь, пользоваться моими профессиональными услугами.
– Отлично, молодой человек, – деловито подключила меня к разговору Люба. – Переведите им, пожалуйста, что мне ихняя Мадонна в подметки не годится, так что пусть не теряют время и становятся моими импресарио. Скажите им, если они еще сами не поняли, что перед ними «звезда» мировой величины.
Да, так сразу и заявила. Любовь Станиславовна не умела расставлять незаметные психологические капканчики и рыть замаскированные ямки на пути полезных людей, как это в совершенстве делал А.Г. Нет, Люба кидалась с места в карьер и незамедлительно требовала от человека то, что ей было нужно в данный момент. Делала это по-детски наивно и прямолинейно, чем нередко отпугивала людей: они шалели от подобного темперамента.
Сразу же после исторического заявления о том, что американская нация ошиблась в выборе всенародного кумира, бесхитростная Любовь Станиславовна пригласила иностранцев на чай с клубничным вареньем. В маленькой квартирке, где она остановилась на время гастролей в Хабаровске, состоялась вторая, неофициальная часть представления. Артистка Кузнецова, переодетая в платье «леопардового» окраса, с заново накрашенным вызывающе-красным ртом, неустанно рассказывала о том, какая она талантливая, прерывая себя лишь затем, чтобы исполнить очередное музыкальное произведение, и не давала никому вставить ни единого слова.
Интернациональные посиделки закончились под оглушительные звуки арии Кармен, после которой Люба звучно расцеловала всех мужчин, оставив на их лицах смачные следы алой помады, и бесцеремонно выставила гостей за дверь: заявила, что у нее певческий режим и ей нужно незамедлительно ложиться спать.
На ноябрьском холодке прибалдевшие американцы немного пришли в себя, а А.Г. извиняющимся тоном объяснил, что он, дескать, не знал, какая невоспитанная и бестактная была на самом деле Любовь Станиславовна, иначе, конечно же, уберег бы таких культурных и тонких людей от общества этой халды.
В знак компенсации А.Г. предложил устроить вечеринку у себя дома – «с бутылочкой хорошего вина и спокойной гитарной музыкой». Друг Марка Батлера согласился на это при условии, что на его вечеринке разговаривающих будет больше одного человека. А.Г. долго потом смеялся над этой шуткой и даже включил ее в репертуар собственных острот.
2. «Ты всегда хороша несравненно»
Ты всегда хороша несравненно,
Но когда я уныл и угрюм,
Оживляется так вдохновенно
Твой веселый, насмешливый ум.
Ты хохочешь так бойко и мило,
Так врагов моих глупых бранишь,
То, понурив головку уныло,
Так лукаво меня ты смешишь.
(романс А. Дюбюка, сл. Н. Некрасова)
Со дня моей первой встречи с Любовью Станиславовной прошло полгода. В апреле А.Г. решил торжественно и пышно отметить свой юбилей – ему тогда исполнилось 43 года, но разве в этом суть? Он задумал устроить концерт в свою честь и пригласить все высшее общество Хабаровска в Дом кино. Меня А.Г. обязал оформить больше ста пригласительных открыток – на них я должен был начертать следующие изящные слова: «Моим искусством была жизнь. Я положил себя на музыку. Дни моей жизни – это мои сонаты. Я вложил весь свой гений в собственную жизнь, и лишь талант – в свои произведения». Как всегда у А.Г., получилось скромно и со вкусом.
Перед самым выступлением маэстро носился по зданию, разъяренный на каких-то незваных гостей и бездарных официанток, которые без его помощи «не могли даже бутылку шампанского открыть». Весь на нерве, он велел мне следовать за ним в гримерку, чтобы уяснить детали нашего совместного выступления: мы приготовили двуязычный литературно-музыкальный экспромт по мотивам «Дориана Грея».
В комнате – о неожиданность, о радость! – я увидел Любовь Станиславовну Коломиец-Кузнецову: она нервно расхаживала по диагонали и явно пребывала не в настроении. На этот раз она была облачена в очень длинное, ярко-красное платье без намека на рукава и с глубоким вырезом. Наряд выгодно обнажал округлые, холеные плечи и руки певицы, а при желании можно было получить и некоторое представление о ее недурственной груди. В ушах у певицы посверкивали длинные и тяжелые по виду серьги причудливой конфигурации – их блеск, словно сталь меча, придавал облику «звезды» немалую долю воинственности. Я отметил, что быть не в духе очень шло Любе, это делало ее еще недоступнее для обычных смертных.
Едва мы вошли в гримерку, Кузнецова обрушилась на А.Г., не удостоив меня даже мимолетным взглядом, будто никогда и не видела.
– Если бы я знала, что мне устроят такой прием, ни за что бы не приехала! – без предисловий заорала Люба. – Я истратила последние деньги на поезд, а в результате получай, дорогая Любовь Станиславовна: ни встретить тебя толком не могут, ни аккомпаниатора найти, про гонорар я уже вообще молчу!
– Люба, опомнись, какой гонорар? – театрально приподняв брови, тихо проговорил А.Г. – Это просто встреча друзей. А насчет сопровождения ты сама должна была позаботиться – по-моему, здесь каждый отвечает за себя сам.
– Господи, ради чего я сюда приперлась? – не унималась Кузнецова. – Оскорбления выслушивать? Можно подумать, у меня проблем мало, а денег – куры не клюют, чтобы без толку туда-сюда мотаться. Кажется, я вам говорила, драгоценный А.Г., что меня из филармонии подло уволили и я сижу без копейки в кармане. Я всегда знала, что дело именно так и кончится: там все жутко завидовали моему таланту. Да они просто зеленели, когда слышали про мои успехи! Змеи подколодные, вы бы их слышали – ах, Любочка, ах, солнышко, нам тебя так будет не хватать!.. В общем, А.Г., если хочешь, чтобы я сегодня пела, заплати-ка мне, милый друг, и желательно вперед.
Во время этого эмоционального монолога маэстро заметно менялся в лице, но сохранял внешнее равновесие. При последних словах певицы на его щеках сквозь грим проступила легкая зелень.
– Уважаемая Любовь Станиславовна, – с угрожающим спокойствием сказал он, – вы что, собираетесь сорвать весь вечер? Мне через минуту программу начинать – в каком состоянии я, по-вашему, появлюсь на сцене? Как вы вообще себе позволяете разговаривать со мной? Не слишком ли вы много о себе возомнили, захудалая провинциальная певичка? Вас совершенно правильно выгнали из филармонии – кому нужна такая скандалистка, да еще со «звездной» болезнью? Если, дорогая Любовь Станиславовна, вы сегодня не выйдете на сцену, то жестоко за это поплатитесь. Вам ясно? Я бы не советовал вам так поступать с хорошими друзьями, мы ведь еще можем друг другу пригодиться. Ну же, будьте умницей, настройтесь перед выступлением и не делайте глупостей.
Аромат злобы, источаемый романтичным маэстро, кажется, вызвал у примадонны приступ удушья, потому что она растерянно стояла, хватая ртом воздух и начисто позабыв о своих справедливых требованиях. А.Г. же, выговорившись, сделал мне знак головой, и мы безмолвно вышли из комнаты. Опомнившись, Любовь Станиславовна бросилась к двери.
– А.Г., а как меня будут представлять? – крикнула она вслед.
– Никак, – беспечно бросил тот через плечо, – сама представишься.
Концерт являл собой сборную солянку из хвалебных речей в честь «юбиляра», капустных номеров и любительских песнопений. На фоне этой драной самоделки Любаша, несомненно, продемонстрировала немалый профессионализм и изрядное воображение. Нечасто на долю артистов выпадала сомнительная честь самим объявлять себя, но Кузнецова сделала это совершенно непринужденно, да еще, пользуясь случаем, мило так, по-дружески «уколола» А.Г. прямо со сцены. Взлетев на подиум, как огненный вихрь, она с очаровательной улыбкой обратилась к публике:
– Здравствуйте, мои дорогие! Меня зовут Любовь Кузнецова, я певица и актриса. Окончила Ленинградскую консерваторию, и в моем репертуаре более трехсот произведений: русские и цыганские романсы, еврейский фольклор, оперные арии и современные зарубежные песни. Я профессионал высокого класса и могу работать в любой ситуации, даже без аккомпанемента и микрофона. – Она засмеялась и сказала шутливо: – Я хочу поблагодарить нашего дорогого А.Г. за то, что он мне сегодня как раз организовал такие вот экстремальные условия и дал возможность проявить себя, так сказать, в натуре. С днем рождения, милый А.Г., и знай, что я очень дорожу нашим союзом. А сейчас – мой тебе подарок…
Любовь Станиславовна запела романс «Эй, друг гитара», да так душевно, что у публики мурашки забегали по телу. И не просто запела, а еще и в пляс пустилась – с цыганским покачиванием плеч и сотрясанием пышных грудей. Мало того, она схватила гитару, необдуманно оставленную виновником торжества на сцене, и, обыгрывая песню, то ли нарочно, то ли в случайном порыве чувств шарахнула ею о кулису. Зная, как маэстро относится к своей гитаре, я с веселым ужасом подумал, что либо его сейчас паралич разобьет, либо после концерта он собственноручно расчленит бедную Любу за ее злую выходку. Как бы там ни было, думаю, артистка Кузнецова осталась вполне довольна тем, что своим «подарочком» ей удалось отомстить А.Г. за унижение.
После концерта часть приглашенных, уже слегка подпитых за счет главного спонсора мероприятия, весело направилась к дому именинника – продолжать кутеж. Любовь Станиславовна шла в стороне от всех, ни с кем не общаясь и сохраняя вид надменной отчужденности: красивая пышноволосая дама в коротком черном пальто, казалось, чувствовала себя одиноко в оживленной толпе и за горделивой внешностью скрывала печаль. Я воспользовался случаем и подошел к ней.
– Любовь Станиславовна, извините, – сказал я, слегка нервничая от непосредственной близости к «звезде», – вы меня помните?
– Ну разумеется, Ромашка, я вас помню, – чуть насмешливо окинув меня взглядом, отозвалась она, – вы такой интересный молодой человек. И так красиво говорите по-английски. Как сказать «доброе утро»?
– Good morning.
Кузнецова, беззвучно пошевелив губами и подняв вверх глаза, словно прислушиваясь к самой себе, повторила за мной нараспев: «Go-od mo-or-ni-ing».
– Ну как, я талантливая ученица? – поинтересовалась она.
– Очень, – кивнул я.
Неожиданно она весело захлопала в ладоши и рассмеялась.
– Ты меня научишь английскому? – оживленно спросила Кузнецова.
– А вы меня научите петь?
– Зачем тебе? – искренне удивилась та. – Ты же все равно не будешь петь, как я.
– Так и вы тоже не будете разговаривать, как я.
– Ну и что? Я буду ходить по городу и прикидываться таинственной иностранкой…
Мы оба засмеялись, и между нами впервые промелькнула какая-то теплая искорка понимания. Но потом она снова погрузилась в молчание и, казалось, напрочь забыла обо мне. На ее лице обозначилось жесткое выражение, и до самого дома А.Г. она не проронила ни слова.
Резкие переходы от одной эмоции к другой для Любы были обычным явлением, но человек, не знавший этого, мог легко счесть ее ненормальной. Непредсказуемым поведением она завоевала себе репутацию эксцентричной психопатки – не приведи господь иметь с ней какие-либо дела!
***
В двухкомнатную квартирку А.Г. набилось неправдоподобно много людей, претендующих на звание его друзей. В спальне сразу образовался художественный салон: местные поэты и барды продолжали услаждать друг друга своим творчеством. В гостиной вдоль стены поставили импровизированный стол-фуршет, на который с раннего утра готовила безответно влюбленная в А.Г. мало рафинированная (а проще: грубая и неотесанная) женщина Люда Г., штабной шеф-повар.
Вот на этот-то неустойчивый стол и взобралась взбалмошная Любовь Станиславовна, чтобы произнести тост в честь именинника. К тому моменту она переоделась в короткое черное платье, глаза скрыла за стеклами очков «хамелеон», а пышные волосы спрятала под блондинистый паричок, сделавший ее совершенно неузнаваемой. Твердо установив каблуки между салатниц и полных тарелок, Люба нагнулась, взяла фужер и, овладев вниманием общественности оглушительной трелью, изрекла душевно и просто: «За тебя, дорогой!»
Увидев, какая беда нависла над ее блюдами, повар Люда Г. ахнула и, убежав на кухню, расплакалась. А.Г. помчался следом, чтобы утешить несчастную, но с Людой, кажется, случилась настоящая истерика. Позже выяснилось, что она ревновала А.Г. к Любе и ненавидела ее всей своей несложной женской душой. В поступке Кузнецовой она разглядела явную угрозу своему эксклюзивному положению при дворе маэстро и сквозь слезы неустанно требовала удалить «эту девку» из приличного общества.
Пока приводили в чувство Люду Г., в кухню вбежала разгневанная дамочка, уже хорошо подвыпившая, и завопила без предисловия:
– Эта твоя проститутка певичка вытащила у меня из сумки помаду за полторы тысячи, намазала ею свой поганый рот и полезла к моему мужу целоваться. Или ты ее сейчас же прогонишь, или я набью ей рожу, воровке чертовой.
А.Г. снова начал зеленеть. Стиснув зубы, он бросил Люду Г. на произвол судьбы и пошел к остальным гостям. В комнате он увидел следующую картину: Любовь Станиславовна, перебегая от одного мужчины к другому, игриво дергала их за рукава и галстуки и говорила:
– Господа, господа, давайте все вместе ляжем на пол! Господа, вы слышите? Я предлагаю – давайте ляжем на пол, выключим свет и потанцуем.
– Люба, можно тебя на секунду? – схватив Кузнецову за руку, с малой нежностью в голосе сказал А.Г.
Он бесцеремонно утянул ее в коридор и прошипел сквозь зубы:
– Люба, ты совсем не умеешь вести себя на людях, ну совершенно невоспитанная! Ты что, специально мне вредишь? Назло все делаешь?! Я не хочу больше видеть тебя здесь, ты плохой друг и вообще больше мне не нужна. Давай собирайся и уходи.
– Но мне некуда идти, – попыталась возразить Люба, – поезд только утром.
– Это твои проблемы, – отрезал именинник. – Раньше надо было думать. Все, мне некогда, меня люди ждут. Пока!
Кусая губы от обиды и бессильной ярости, Любовь Станиславовна схватила пакет с вещами и выбежала из квартиры.
Гости с недоуменным молчанием проводили ее взглядами и уставились на именинника: мол, что это значит? А.Г. с широкой улыбкой оглядел всех и, чтобы заполнить возникшую неловкую паузу, рассмеялся своим фальшивым женским смехом – впрочем, тут же его прервал.
– Идиотка! – передернув плечами, произнес «юбиляр». – Что она себе позволяет?..
А.Г. снова был королем ситуации.
3. «За кулисами»
Вы стояли в театре в углу, за кулисами,
А за вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
Кто-то злобно шипел: «Молодой да удаленький,
Вот кто за нос умеет водить».
И тогда вы сказали: «Послушайте, маленький,
Можно мне вас тихонько любить?»
(песня А. Вертинского)
Милые А.Г. и Любовь Станиславовна, они были такие отходчивые, так быстро забывали мелкие междусобойчики! Казалось бы, принародный скандал, разрыв навеки, ан нет: уже через два дня после «юбилея» Любаша телеграфирует А.Г. и срочно приглашает его на собственный день рождения в Биробиджан – поучаствовать в ее концерте.
А.Г. согласился приехать и пообещал привезти меня: он хотел обкатать на публике нашу халтурку по «Дориану Грею». А меня хлебом не корми – дай попутешествовать, поэтому очень скоро мы уже сидели в поезде на Биробиджан, отгороженные от остальных пассажиров общего вагона двумя «крутыми» гитарами в пластмассовых футлярах-гробиках.
– Люба очень, очень талантливая, – умильно вздыхал А.Г., кушая крутое яичко, – и красивая. У нее душа хорошая, а главное, она прощать умеет – подумаешь, простое недоразумение, с кем не бывает. Она понимает, что я не со зла ее пожурил немного…
В унылом городе Биробиджане Любовь Станиславовна жила где-то на самой окраине, но так как столица Еврейской области славится своими смехотворными размерами, то от вокзала мы добрались до ее дома за десять минут. Успели как раз вовремя, потому что Кузнецова, облаченная в приталенное светлое пальтецо и с косыночкой на голове (ну ни дать ни взять советская труженица), стояла в дверях, собираясь уходить. Она спешила в кафе, где должен был состояться концерт с последующим ужином в честь именинницы.
А.Г. и Любовь Станиславовна встретились нежно, как брат с сестрой; по дороге Люба, держа маэстро под руку, поведала ему со свойственным Овнам темпераментом, что ужин устраивает городская элита, которая ценит ее как певицу, но, зараза такая, заплатить за выступление ни за что не догадается. Все бы им, жирным богатым боровам, искусством на халяву наслаждаться, сетовала Кузнецова, а на мое бедственное материальное положение им начхать. А.Г., сумевший бы вытрясти денежку даже у черта из поганой пасти, сочувственно вздыхал и поддакивал: ах, ему ли не знать эту бездушную элиту?
Под артистическую уборную кафе отвело подозрительную комнату, где стояло несколько бачков с пищевыми отходами. Пахло в помещении довольно скверно.
Выставив нас на минуту за дверь, Люба облачилась в очередное концертное платье – темно-вишневое, с длинными рукавами и целомудренным вырезом. Верх был убран вычурно и безвкусно какими-то пушистыми мячиками, гипюровыми аппликациями и веселенькими набивными цветочками. Тихий ужас! Однако Кузнецова явно чувствовала себя в этой робе истинной царицей.
Делая перед маленьким походным зеркалом макияж и взбивая свои чудесные пушистые волосы, она долго раздумывала, что ей делать с одним локоном, завитым мелкими колечками: кокетливо выставить напоказ или же дать ему затеряться в общей копне. Измученная бесплодными поисками последнего штриха к своему сценическому образу, она призвала на помощь меня.
– Если вы не хотите быть, как одна из этих молоденьких безмозглых певичек, – сказал я примадонне, – то лучше запрячьте-ка подальше этот легкомысленный пучок волос. Вот так.