Валкер

© Кентий Ров, 2021

ISBN 978-5-0053-0525-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СТО СОРОК СЛОВ ПОСЛЕ ЗАПЯТОЙ

О БЕССЮЖЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,

ВЫЧИТАЯ РАЦИОНАЛЬНЫЕ ИЗ ИРРАЦИОНАЛЬНОГО

Упс,

и, орех, с, весло, инициатор, яд, декада, вахта, бит, ересь, не, цитадель, толстячок, персона, намордник, нут, щи, цех, шнуровка, эфес, опушка, бывает, ад, слепок, врач, дот, гул, кардинал, раб, от, союзник, диафрагма, литературы, жираф, <…>, фа, генетика, австриец, дуэт, у, противень, молитва, к, без, ярость, бандитизм, щит, занятость, проталина, йод, диалект, шериф, в, <…>, сюжета, хобби, интервью, ют, <…>, клетчатка, антракт, душа, резолюция, рука, стол, есть, телец, автономия, юг, суд, <…>, мадонна, гомеопат, о, чаяние, гром, лишь, <…>, нелюди, ум, доблесть, морфий, фа, <…>, послание, раскаяние, измерение, сюжеты, нигилизм, засуха, ус, сжигание, <…>, рот, орда, царствие, ре, книга, не, зуд, блок, як, о, в, филолог, <…>, приказ, граната, обвинение, кричащие, носитель, ас, с, крюк, эпителий, <…>, стержень, натуга, шлейф, я, о, шип, да, биомасса, ми, сыр, <…>, эпилог, сорняк, табу, диалект, своём, <…>, осознание, ров, птицелов, фуга, туша, копыто, <…>, тяготение, пачка, наличии, гетто, <…>, глина, бессилие, от, па, бак, к, полость, ор, читателю…

КАК ТАМ ЕГО?

Вы когда-нибудь замечали, с какой скоростью проносится в нашей голове звук нажатой на клавиатуре клавиши? Нет, серьёзно. Пара минут симфонического стука превращается в текст, неважно какого качества, с такой скоростью, что наш мозг зачастую даже не может отследить этого. Этой мыслью был занят Геннадий в момент написания абсолютно другого по содержанию и по смыслу манифеста. Иронично. Давайте сразу проясним, Геннадия не существует: его придумал я. Сейчас Геннадий сидит в моей квартире, так как я не очень богат на географическую выдумку, и работает над многостраничным трудом об эффекте бабочки. Знает ли он хоть какое-то научное описание, проводил ли хоть какие-то исследования этого явления? Нет, конечно. Я придумал Геннадия в качестве этакого аватара, может, и меня самого. Геннадий лишь выдумка, все его мысли выдумка, все его желания, его немытые волосы, его длинные пальцы, его рваные домашние шорты – всё несущественно и неважно, ведь никогда и не существовало. Да и вообще, смотря на его кропотливый труд, мне даже немного жалко. Я ведь Гену создал в качестве фигуры нелепой, комичной, но он об этом, естественно, не догадывается. Вот, например, сейчас Гена пишет абзац о полной независимости от внешней реальности, о настоящей свободе, которой он смог достичь. Ему эта идея кажется такой важной, нужной кому-то, но я, сидя за его спиной, сейчас разъясню, что Гена перед написанием своего манифеста выпил стакан дешёвого «вина» в баре, в подвале которого его и варят, тем самым Геннадий проспонсировал Сурена, жителя соседнего района, который владеет парочкой питейных заведений в городе Геннадия. Ещё Гена, невероятно нервничая от важности собственных идей, сейчас потрясывает ножкой, отчего потолок в квартире под ним слегка осыпается и будит ребёнка Семёновых, который обожает орать после пробуждения. Тем самым все идеи Геннадия о свободе не стоят и копейки, ведь он «та самая сволочь», разбудившая чьё-то чадо и пролившая слезинку ребёнка, а после этого весь мир и рухнул. Ну да забудем про сторонних персонажей за сценой: Гена начинает свои рассуждения о нравственности, равенстве, правах, других вселенных и прочих мыслях, которые заботят каждого праздного балагура. Я, конечно, могу продолжить разбивать его идеи грубой иронией, но это уже безвкусно. И вот настаёт кульминация рассуждений Геннадия, его теория о бесконечной параллельной реальности, какое ему дело, что кто-то уже её выдумал: прерву его рассуждение сигаретой. Гена берёт пачку красного «Честера», достаёт зажигалку, щёлкает… Мысль потеряна. Всё, она разорвалась, потерялась, сдулась и летает теперь где-то по комнате, а Гена этого даже не заметил. Пшик. Теперь, если бы он мог меня видеть, пришла бы очередь Гены смеяться надо мной. Пока он курит, я лихорадочно придумываю развитие заданной ситуации. У меня ведь был какой-то план повествования, не мог же я придумать Гену только для того, чтобы потренировать приём демиурга?! Ему осталась всего пара затяжек, а у меня нет ни малейшей идеи развития сюжета, вот так и случается: кто-то пропивает глобусы, а я одной сигаретой прокурил целую параллельную вселенную Геннадия!

Вставим клише.

Звонок в дверь. Подобные заготовки всегда спасают. Гена нехотя тушит сигарету, поднимается со стула, медленно, стараясь не создавать вибраций, хотя ребёнок внизу уже проснулся, но откуда моему герою знать об этом, в доме неплохая звукоизоляция, идёт к двери. Щелчок верхнего замка, поворот ключа, вставленного в нижний замок и… Что?! Гена уже лежит на полу. Из трещины в его голове по моей квартире разливается вязкая красно-коричневая жижа. Кто-то стоит в дверях, сжимая в руке молоток. Я не могу разобрать ни лица, ни чего-то ещё. Очевидно, что именно это отобрало у меня моего Геннадия, мою шутливую иллюзию; какого чёрта!? Ладно, забыли. Уже утро: вино кончилось, идеи, очевидно, тоже, а Геннадий вместо того, чтобы стать ироничным аватаром пустословия и, возможно, меня, истекает кровью на полу. Бездыханный. Очередной лживый мираж, мёртвая картинка. Я встаю со своего кресла, иду на кухню, достаю хлопья из верхнего ящика. «Завтрак для чемпиона» – где я вычитал это идиотское название? Повернувшись, я понимаю, что дверь всё ещё открыта; того, что стёрло Геннадия, нигде не видно, я как-то и позабыл о нём, странно это, ведь я его придумал. Наверное. Ставлю хлопья на стол. Что-то стоит рядом, никак не могу вспомнить что это, не хочу смотреть: придётся, наконец, проснуться или придумать нового «Гену» – продолжай.

Просыпайся.

КРАСНЫЕ ВЫВЕСКИ

Ноги шаркали по главной улице города в такт бульканью из канистры. Иван никуда не торопился, разглядывая едва освещённые дома. Никаких неоновых вывесок, все круглосуточные магазины, включая те, что всё-таки приторговывали по ночам, не освещали дорогу витринами, даже фонари, казалось, последние полгода были слишком тусклыми, если вообще работали. На небе, как всегда, было видно лишь лёгкое очертание луны: звёзды были напрочь закрыты дымом с ближайших предприятий, который создавал эффект занавеса, видневшегося ещё на подъездах к городу, зато в дневное время делал небо замысловатым и необычным. Приезжие часто говорили, что такого у себя над головой никогда не видели, да и местным иногда удавалось поразиться виду. Например, четыре часа назад Иван Прокофьев впервые в своей жизни увидел, как наступает ночь: он стоял на балконе, крутя в руках сигарету и смотря на детей, играющих во дворе. В очередной раз затянувшись, он зажмурился от дыма. А открыв глаза, Ваня увидел, как огромная туча начала издалека пожёвывать небосвод, медленно, но достаточно, чтобы фиксировать её движение справа налево. Метр за метром чернота пожирала закатные, окрашенные красноватым золотом облака, пока не добралась до середины. Иван всегда был дуалистом, даже зачастую не отдавая себе в этом отчёта, как и многим, ему с детства был привычен образ смены дня и ночи как схватки: добро и зло, свои и чужие – но сейчас в этот момент Ваня видел лишь то, что происходит. В нём ничего не сломалось, он не поменял взгляды, это не было каким-то знамением или коварным замыслом – с точки зрения Ивана это просто происходило, никакой борьбы, и это было поразительно естественно, именно это и должно было всегда случаться. Ночь всегда наступает, никаких Яхве, Перунов и Зевсов не боролось в этот момент со злыми братьями или нерадивыми детьми. Всё красное золото было съедено, без смысла, без драки, без взрыва – пришла ночь, вот и всё. Ответ был так прост: «Всё лишь скопление частиц и пустоты». И оно ежесекундно исполняется без всякой на то причины или воли. Ваня спокойно повернул головой, осматривая двор: ему показалось, что никто не заметил. Он выкинул сигарету, оделся и спокойным шагом вышел из квартиры. Ближайшая заправка была в паре километров.

Иван свернул с Советского проспекта на улицу имени Ленина, канистра булькала. Если бы Ваня не знал, куда идёт, то наверно бы заблудился: из-за общей темноты дорога казалась лишь линией, ведущей в черноту. По бокам от проезжей части стояла череда коммерческих зданий, из которых всё ещё работали немногие: популярный книжный магазин и менее популярный, вывеску которого закрывало полотно с надписью «АРЕНДА», два общепита, находящихся в двух метрах друг от друга, «АРЕНДА», «АРЕНДА», у ночного клуба стоит толпа людей, мигая сигаретами в темноте, спорт-шоп с оторванной от здания буквой «д», который все называли «аидас», а рядом другой – «АРЕНДА», напротив друг друга четыре магазина дверей, которые были разделены сток-маркетом одежды для беременных, закрытым, и пивом на розлив, а дальше ещё несколько старых магазинов, замотанных в красное полотно – «АРЕНДА». Ваня знал, что чем дальше идёт, тем больше будет этих надписей. Он и сам в ближайшее время хотел повесить такую на свой офис. По-хорошему, это надо было сделать ещё прошлой осенью, через полгода, как он вернулся из-за болезни матери. Уже тогда всё определилось: клиентов почти не было, а те, что заходили, брали мазь за триста рублей и частенько не возвращались. Не украшала ситуацию и полная некомпетентность Вани как управляющего: товар почти никогда не сходился с кассой, накладные произвольно валялись в разных частях магазина, а свежий долг по кредиту всё рос. Нельзя сказать, что он не старался всё исправить, но любая проблема вызывала в нём приступ паники, ведь он абсолютно не понимал, что делает. До этого он продавал только свои картины на Невском, но продавал паршиво: ему едва хватало денег на оплату комнаты в хостеле; да и картины были невысокого качества. Ваня не раз слышал, что у него талант, но его писанина, что бы он ни делал, получалась заранее мёртвой, словно и не картины с натуры, а скучные и несвязные миражи, может, и была возможность превратить это в свой стиль, но он не смог. В итоге все его работы так и остались валяться на подоконнике в том хостеле, а он в спешке уехал, надеясь спасти смертельно больное семейное дело. Не вышло. Мамы не стало в сентябре. Предложения по сдаче поступили почти сразу, но Ваня отказывался, обычно говоря, что из-за воспоминаний, которые там остались: отчасти это было так, но правда была в другом. Ивана всегда вгоняли в тоску эти вывески, ведь сдать помещение – это всегда отчаяние. Когда ты закрываешь площадь, ты ещё надеешься что-нибудь там открыть, у тебя всегда есть маленькое окошко, в которое ты смотришь и думаешь, что сделаешь ремонт, найдёшь другую компанию или, чем чёрт не шутит, откроешь свою, возьмёшь новый кредит на товар и начнёшь заново. Когда ты сдаёшь помещение, заранее знаешь, что это конец. Даже если его и снимут, будут деньги, но не будет завтра, окно, которое пропускало немного света, навсегда закроется. Иван точно знал это: он видел десятки пьяниц, которые побирались по Васильевскому острову, но при этом далеко не все из них были бездомными. Многие жили на деньги от сданной комнаты в общежитии. Ваня даже разговорился с одним из таких, тот, конечно, в ближайшее время хотел найти работу, много рассказывал о великих предках и своём великолепном советском образовании – всё это с яростью, жизнью! Каждый день Иван смотрел, как этот человек ходит по 7-й линии, приставая к прохожим. Это не была смерть. Смерть – это естественный процесс, но то была единственная вещь, противная Вселенной. Стагнация. Раны заживают, переломы срастаются, трупы разлагаются, выделяя миллиарды атомов, которые разлетаются по миру, звёзды взрываются, создавая материал для бесконечного движения – ничего не останавливается, никогда. Потому Ваня и не сдавал магазин: он не видел ничего страшнее «арендного человека» – человека, который не происходит.

Плечо начало сварливо ныть от тяжести, Иван взял канистру в другую руку, та булькнула. Ваня дошёл до места: два магазина одной сетевой фирмы стояли, злобно рассматривая друг друга. По левую руку была точка конкурентов, по правую – его собственная. Иван шёл по левой стороне. Он подошёл к ступенькам у двери и аккуратно снял центральную плитку: парень не раз видел, как продавщицы оставляют там ключ для сменщицы, который был там и на этот раз. Он спокойно зашёл внутрь, сигнализация не работала, ему об этом намекнули, когда он последний раз заходил платить за охрану: видимо конкуренты давно не платили. Помещение было интуитивно знакомым, очевидно, его обставляла сама тётя Лена – даже через годы натуральной войны, которую устроила эта женщина с его семьёй, Ваня никак не мог называть её по-другому. Магазин был почти точной копией стоящего напротив, только с деревенским колоритом вроде странной, безвкусной вывески над стойкой и древнего кассового аппарата, которым, очевидно, всё ещё пользовались, хотя рядом и стоял компьютер. Ваня снял крышку и медленно прошёлся внутри, разлив половину содержимого канистры. Он не тряс ей в исступлении: несмотря на всю грязь, вылитую на его мать, на распущенные слухи, бывшая владелица так и осталась для него «тётей Леной» – странной гэкающей женщиной в плохо сидящем, но недешёвом деловом костюме. Когда-то она ходила на семинары его матери по маркетингу, потом была одним из первых, наиболее бойких, распространителей, а потом что-то переклинило, а может, так и планировалось. Началось всё с безосновательного слуха о скором закрытии магазина Ваниной семьи и перетягивания клиентов, потом пошли бесконечные жалобы о нарушении регламента компании, которые раз в неделю отправлялись в головной офис, в конце концов дошло до простых и нелепых, но наиболее действенных, оскорбительных слухов – и так пять лет. «Тётя Лена» умерла два года назад: когда оборот обоих магазинов стал мизерным. Владелицей стала её сестра, которая тут же распустила байку о том, что семья Прокофьевых наслала порчу на «тётю Лену», и та слегла от рака. Ваня тогда успокаивал плачущую мать, со смехом вспоминая, как она спросила: «Почему дьявола в фильме вызывают звёздочкой?» Сейчас всё это было неважно, клиентов не было ни у кого. Ваня достал спичку, зажёг и, выходя, бросил на пол. Он спокойно, даже не посмотрев вокруг, пересёк дорогу и повторил всё то же в своём магазине. Только прихватив складной стул, который, как он помнил, его мать выбирала ещё со своими родителями, когда помещение только открывалось. Дед тогда вообще не понимал странного дизайна торговой площади, который сделали студенты из местного училища искусств, но молчал, хоть и бубнил что-то под нос. Выходя, Иван на минуту встал в проёме и закурил. Он посмотрел на голубоватые стены, как раненый смотрит на заражённую гангреной ногу. Не то чтобы Ваня засомневался, просто внутри всё неимоверно сжалось – ощущение, будто все органы резко стянуло в одну точку, спрессовав со страшной и неведомой ему силой, как частицы перед взрывом. Он моргнул. Настал черёд пустоты.

Иван поставил стул посреди дороги и сел – машин в это время никогда не бывало. Треск был слышен с обеих сторон. Иван Прокофьев посмотрел вперёд: как и раньше, там была чернота, но дорога впервые осветилась.

ПАРАД-РИПОСТ

Я успел трижды провернуть весь ворох онлайн-сообщений в своей голове. Аля опаздывала: я мёрз. Мы познакомились на каких-то курсах по журналистике, где я навсегда уяснил, что моя писанина нравится только психам да тем, кто под них косит. Алина относилась к первым. Мы мало общались лично, в основном в мессенджерах. Так и не смог отследить тот момент, когда формальное общение людей, учащихся в одном месте, перерастает в разговоры об анальном сексе, при том что я даже не слишком хорошо помнил, как она выглядит – такое бывает, когда трезвый ты гораздо реже, чем под мухой – но вот диалоги запомнил. Больше всего в них задевала её уверенность в факте того, что она полностью прочитала меня, услышав пару дерьмовеньких эссе, написанных на коленке в барах на отшибе. Задевала настолько, что я стоял в шесть утра на вокзале и ждал её поезд. «Ненавижу ждать», – говорила большая часть мозга. «Мне нет дела», – рявкнуло эго. У каждого мужчины есть внутри большая красная кнопка с надписью «Не нажимать» – самолюбие. Размер кнопки зависит лишь от размера ваших комплексов: моя была размером с Вологодскую область, а потому попасть в неё можно было даже случайным выпадом. Я не помню, сколько так прождал, но Алю так и не увидел, потом понял, что телефон разряжен, и мы скорей всего разминулись. Мысленно выругался. Пошёл домой. Поставил телефон на зарядку и уснул.

Часов в шесть меня разбудил телефонный звонок.

– Алё, Лёша?

– Да, кто это?

– Алина, – мне стало стыдно, что я её не узнал. – Мы сегодня хотели встретиться, ты всё ещё хочешь? – мне показалось, что она обиделась.

– Выпьем? – сказал я это, чутка замявшись, будто предлагая не ей, а скорей себе.

– В баре?

– Да, да, конечно. Давай в шесть в «Шафле».

– Уже шесть, – я снова мысленно выругался, крепко.

– В семь тогда, нормально?

– Да. Встретишь меня у метро.

– Постараюсь…

В семь тридцать пять – я опоздал – мы сидели в баре и таращились друг на друга, пытаясь вести натужный разговор: я демонстрировал скудное остроумие, она поражалась тому, что я легко выпиваю двести грамм залпом. Диалог был беспощаден в своей тяжести, больше похожий на унизительную и набивающую оскомину проверку оружия перед боем. В общем-то, это и была подготовка. Любые такие разговоры между похожи на маленький поединок спортивного фехтования – этот ещё не начался.

– Так тебе правда понравились мои эссе? – я кое-как пытался втиснуться в идиотскую куртку с электродами.

– Да, конечно, – она подсоединяла провода к маске.

– Может, пойдём отсюда? – мы встали на дорожку, невидимые судьи включили датчики.

На улице алкоголь, наконец-то, начал действовать, медленно, но приятно. Языки понемногу развязывались.

– Я пойду ещё пива возьму.

– Ты же только что пил, – она не изумилась, ничего подобного, скорей сказала дежурную фразу, которую нужно было сказать.

– Я пил виски, а сейчас хочу пива…

Через полчаса мы уже сидели на какой-то лавочке, я был пьян, но недостаточно, чтобы сказать, что мне хватит – как будто есть та самая стадия, в которой ты себе это говоришь. Мне нравилось в неё верить. Мы молчали, а потом Аля вдруг с абсолютно серьёзным лицом, холодно, жестоко, словно втыкая в меня здоровенный осиновый кол, произнесла:

– Я тебе не дам.

Кнопка самолюбия вдавилась по самую подкорку головного мозга. Я почувствовал, что эта фраза со всей дури вмазала по моей маске. Так, что шпага погнулась… Так, что маска затрещала… Так, что даже судьи перекрестились… Внутри меня включились сирены, эго кричало, как мать над трупом сына, всё вокруг горело, воцарившийся хаос занимал каждую клетку организма. Мозг злобно пульсировал, выкрикивая проклятия: он, как никто другой, знал, что все его мощности после этого «удара» будут направлены лишь на одну цель. На одну особь, лишая тем самым меня права выбора, а её субъектности.

– Ладно, – мне показалось, что даже прохожие услышали звук от взрыва.

На следующий день мы пьяными завалились в какой-то хостел. Я всунул тысячу полной женщине, которая очень мерзко ухмылялась, выглядел я, наверно, ужасно жалко. Большую часть ночи Аля пугала несчастных тараканов криками. Уснул я, так и не кончив. После того вечера мы стали достаточно часто встречаться, в основном уже у меня в квартире: там было некого и нечем пугать. Выяснилось, что она самую малость безумна: Алина воровала магниты с холодильника, вечно пыталась напиться сильнее меня, а наши разговоры всё ещё были боями – я уставал. Все мои рассуждения и философские бредни тотчас разбивались о воспоминания про бывших парней, которые, конечно, вжимали несчастную кнопку на полную. Отыгрываться я мог только в сексе, и то не всегда.

– Я лишь позволяла ему себя любить.

– Ты ведь знаешь, что так говорят лишь трусы и идиоты?

– Почему?

– Односторонней любви не бывает – это мазохизм, извращение.

– А мы тогда почему?.. Ответь.

– Масса выстраивает вокруг себя каменные стены, или водопады, или спрессованный воздух…

– Ты опять начинаешь, слушать же невозможно, как Завистовский… – кажется, у того парня была какая-то вихлявая фамилия.

Здесь я обычно хватал её за спину, прижимал и целовал: чувствовал, что проигрываю почти все очки, даже то, которое начисляется за стыд, который у меня вызывал сам факт моего «подсчёта». А потом были вот такие речи:

– Знаешь, я всегда убегаю от тех, кто мне нравится.

– Зачем?

– Не знаю.

– Ну хорошо, что я тебе не нравлюсь…

Мы смеялись бренчанием проводки на электрокуртках.

Потом я вёл её до метро. Продолжалось это где-то месяц, ничего не менялось, лишь пьяная стагнация. Вечные обоюдные атаки, а судья забыл про правила приоритета. Как-то раз мы сидели на остановке, а напротив стоял какой-то мужик и голосовал. Одет он был в футболку «Kinder Chocolate», что мне казалось безумно забавным. На лице мужчины виднелись явные признаки запоя, а ноги предательски подкашивались каждый раз, когда он пытался поднять руку, чтобы поймать машину. Конечно, никто не останавливался. Аля говорила о чём-то, а я смотрел на этого алкаша, который всё стоял и стоял с поднятой рукой: надеялся не ясно на что, пытаясь вытащить себе хоть какой-нибудь кусочек счастья…

– Эй, ты слушаешь меня?

– Задумался. Что ты говорила?

– Купи мне шоколадку.

– Чего?

– Шоколадку, – ела Аля, кстати, только шоколад, по крайней мере, я никогда не видел, чтобы она питалась чем-то другим.

– Ладно, – я нехотя поднялся с лавочки и пошёл в сторону ларька.

– Ты мне нравишься.

– Что? – я расслышал, но всё же решил переспросить.

– Да ничего.

– Ладно, – что-то снова взорвалось, но уже не похожее на атомную бомбу, скорей на салют из самодовольства.

Я забежал в палатку, купил первое, что попалось, и пошёл обратно: хлопки внутри уже отзвучали, и осталась та тягучая дымка после залпов. Как-то внезапно я вспомнил, что она сегодня надела серую помятую юбку – всегда был фанатом платьев, она их, как будто назло, никогда не надевала. Ситуация была какой-то зловещей. Когда я вернулся на остановку, девушки уже не было. Нигде. Моё тело сделало несколько нелепых оборотов, вибрируя, словно металлоискатель. Взгляд обречённо оглядел окрестности, но естественно никого не было, я грохнулся на скамейку, сняв обертку с шоколада. Поединок не закончился, вместо этого противник снял с меня маску, сорвал все датчики, врезал гардой по морде, а потом сломал обе сабли о колено.

Просидел я на той остановке несколько часов, мужик напротив всё ещё голосовал. Мы оба не хотели уходить до последнего, хотя стоп, это – ложь. Нам было некуда, вот это – правда.

ХОЛОД

Глупость в одном действии

Действующие лица

Егор.

Ещё кто-то.

Действие в съёмной квартире на окраине города.

Одетый Егор, завернутый в одеяло, бродит по комнате.

Явление первое

Егор. Сука, да что ж так холодно?! Когда они уже отопление включат?

Егор. Сейчас июнь.

Егор. Тогда какого чёрта так холодно?! Надо сходить в ЖЭК, когда замок починю. Замок (протяжно)! Ну что с ним такое с этим замком? Почему всему надо ломаться, почему телефон сел, почему замок заело, почему надо было именно сегодня заехать за вещами, почему, твою же мать, так холодно?!

Егор. 0,11235…

Егор. Да не хочу я успокаиваться! Мать ещё тоже хороша, когда не надо – телефон разрывается, надо – ничего, не переживает. Может, ещё свитер есть?

Егор. Уже смотрел, нету.

Егор. Ну что-нибудь, пожалуйста.

Егор. Нет там ничего.

Егор. Пожалуйста!

Егор. Нет.

Егор. Сука. Зачем и тащил этот шкаф, так и простоял пустой. Зачем вообще переезжал. Только книжки перевёз. Почитать, может? Что читать? Лучше бы сжечь: ни спичек, ни зажигалки. Холодно!

Егор. Сядь, успокойся, может, зайдёт кто-нибудь.

Егор. Хотя кто зайдёт? Мише я подоконник сломал – обиделся, Саня с девушкой в Рыбинске. Орать с балкона я уже пробовал. С отцом давно не виделись. Мама не заедет, только вчера поругались.

Егор. Вчера?

Егор. А сколько я тут сижу, надо бы посчитать. Тяжело, только стену и помню, и шкаф, и книги, и ничего. Что я вчера делал? А позавчера? Позавчера? То есть два дня? Может, три? Да нет, слишком холодно, я бы три дня не продержался, в окно бы выпрыгнул. Так сколько уже? Вчера, вчера… Я искал что-нибудь тёплое вчера! Или позавчера? Когда я надел свитер (распахивая одеяло и осматриваясь)? Может, пришёл в нём?

Егор. Сейчас июнь.