Ворон

In angello cum libello

Мы относимся к животным свысока, полагая, что их судьба достойна сожаления, – ведь по сравнению с нами они весьма несовершенны. Но мы заблуждаемся <…>. Животные – не меньшие братья наши и не бедные родственники, они – иные народы, вместе с нами угодившие в сеть жизни, такие же, как и мы, пленники земного великолепия и земных страданий.

Генри Бестон. Домик на краю земли

Я оплакивал <…> одиночество Человека, ставшего чужим на своей собственной планете и обречённого нести это бремя до самого смертного часа.

Фарли Моуэт. Кит на заклание

© Рудашевский Е. В., текст, 2023

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2025

Глава первая
Старый дом

На таёжной прогалине было по-зимнему тихо. С наветренной стороны дом привалило сугробом, низкую двускатную крышу накрыло снежной шапкой. Лесной зверь знал, что поживиться здесь нечем, и держался в стороне. Лес до весны лежал бы в прозрачных, как лёд, снах, но вёдренным декабрьским утром его разбудил грохот – за километр от прогалины, у полосы густого перелеска остановился вездеход «Урал».

Из машины выскользнули четыре охотника в белых накидках. За ними нырнула лайка. Когда притих бормочущий мотор, стали слышны голоса людей и задорный лай собаки. Охотники после долгой поездки разминали ноги, щурились холодному, но яркому солнцу. Им предстояло сделать несколько ходок до зимовья, на санках перевезти всё заготовленное к промыслу.

– В такую погоду, если пойдёшь в кусты, долго там не думай. Потом будешь, как Снежная королева, с ледяным задом. Тут нужна оперативность, как в Генштабе. Спустил штаны, грохнул из ствола – и зачехляй, пока не отмёрзло! – смеялся Артёмыч, бросая Диме очередной тюк.

Дима улыбался в ответ. Ему нравился Артёмыч, невысокий поджарый мужичок. Его бугристое, свежевспаханное лицо, улыбка тёмных зубов и сам взгляд выдавали сельское происхождение. С таким лицом Артёмыч не смог бы притвориться городским, даже если бы вздумал натянуть костюм с галстуком и лакированные ботинки, а это, по его словам, с ним случилось лишь дважды: на собственной свадьбе и на отцовских похоронах. С тех пор костюм лежал в глубине антресолей, рядом с коньками «Хаген» и частично растерянным набором лото. На лбу Артёмыча, словно выпавшая прядь волос, виднелся рубец.

– Подарок от соседа, – объяснил Артёмыч, когда Дима впервые увидел рубец. – Тебе сколько?

– Чего?

– Лет, чего!

– Четырнадцать.

– Вот и мне так же было, когда сосед тяпнул по дружбе. Серпом. И хорошо, что не топором!

Дима стыдился, что у него шрамов нет. Даже самых маленьких. Засечки на коленях не в счёт. Дима верил, что у настоящего охотника должно быть много шрамов. Он бы не удивился, узнав, что у его дяди, Николая Николаевича, где-нибудь на спине или груди таятся волчьи или медвежьи отметины.

«Мне бы такие, – думал Дима. – А лучше – на лице, чтобы все видели. Меня бы спрашивали, и я бы спокойно отвечал, что это от схватки с волком, вожаком стаи. Загнанный, он подарил мне парочку шрамов, а в ответ получил нож в самое сердце. Да…»

– Ну? Чего спишь? – дядя Коля подтолкнул Диму, застывшего с тюком в руках. – Давай дальше.

Оживившись, Дима заторопился к санкам.

Пока дядя Коля, Артёмыч и Витя перебрасывали тюки к зимовью, Дима и водитель вездехода разгружали кузов.

Из последней ходки пришёл только дядя Коля – забрать оставшиеся вещи и племянника. Коротко простился с водителем. Тот обещал в конце месяца вернуться.

Дима встал на широкие, с загнутыми носами лыжи, набросил на плечи рюкзак и, тяжёлым скольжением продавливая снег, отправился за дядей.

«Урал» с недолгим шумом уехал по свежей колее. На тайгу вновь опустилась тишина, но теперь в ней не было ни прозрачности, ни вольности. Она стала колючей и затаённой.

Дима едва поспевал за дядей. Тот шёл не оглядываясь. Поблизости суетилась Тамга, его охотничья лайка. Она перебегала от кустов к лиственнице, всматривалась в кроны деревьев, принюхивалась к заснеженным корням, готовая выслеживать соболя уже сейчас, не дожидаясь команды.

Диме не терпелось увидеть Тамгу в деле. Он с лета ждал охоты и рвался, подобно лайке, сразу приступить к соболёвке: не заходя в дом, пуститься по следу, загнать своего первого зверька и сделать свой первый выстрел – почувствовать крепкую отдачу в плечо и увидеть живую кровь. Сбывалась давняя мечта Димы.

Когда они с дядей добрались до зимовья, Витя и Артёмыч уже скололи с порога наледь и вычистили от снега дверь. Она отворилась с тихим шелестом, за ней показалась тёмная, с закрытыми ставнями единственная комната. Пахнýло пылью и старым тряпьём.

Охотники вошли внутрь. Обстучали торбасы¹, стянули с себя белые накидки, расстегнули бушлаты. Уперев к стене лыжи и побросав на пол рюкзаки, принялись оживлять хозяйство. Тамга не решилась зайти и села снаружи, у сгруженных тюков.

Дима расстроился, узнав, что в первый день охотиться никто не будет, но с радостью выполнил все поручения дяди и ушёл с Артёмычем рубить сосенки и лапник, из которых предстояло собрать навес для поленницы. Навес заново собирали каждую зиму, потому что летом его непременно разламывали медведи. Наверное, думали, что это лабаз², и надеялись поживиться охотничьими припасами.

В прошлые годы медведям случалось выламывать ставни, высаживать дверь и без толку колобродить в зимовье.

– Там и нет ничего, – рассказывал Артёмыч. – Но бывает, тушёнка завалялась или ещё какая консерва. Медведь и рад. Положит банку на одну лапу, а другой – шмяк, банку сплющит, сгуха из неё брызнет, и он, довольный, потом лапу вылизывает. Так и делает, да! Теперь вот ничего не оставляем. А навес всё одно ломает, будто назло.

Дима шёл за Артёмычем, закидывал лапник в сани и поглядывал на дикую тайгу. Думал о том, что одноклассники в Иркутске сейчас ему завидуют, особенно Дюша. Они со второго класса сидели за одной партой. Дюша мечтал пострелять из огнестрела. Участвовал в чемпионатах по «Контр-Страйк»³, в деталях знал устройство любимой винтовки М‐4, но всего этого ему, конечно, было мало, и однажды он стащил у старшего брата пневматический макаров. Они с Димой пробрались в развалины Курбатовских бань и там стреляли по бутылкам, напоследок даже пальнули в крысу. Дюша надеялся попасть ей в голову, чтобы провозгласить любимое «Хэдшот!»⁴, но лезть за подраненной крысой в подвал побоялся – в подвале лежали грязные матрасы бомжей. Один из лучших дней весенних каникул! Правда, Дюше потом прилетело от старшего брата, когда тот недосчитался двух газовых баллончиков от пневмата. И вот Дюша сидит за партой, пишет срезы по алгебре, а Дима готовится к настоящей жизни.

Этим летом дядя Коля учил его стрелять по кирпичам из мелкашки. Хвалил за попадания, говорил, что с такой меткостью он без добычи не останется. Увидев на заборе соседскую кошку, предложил потренироваться на ней. Дима, обрадовавшись, прицелился, положил палец на спусковой крючок, но так и не выстрелил. Не опускал ружья, задерживал дыхание, крепче упирал приклад в плечо, но отчего-то медлил. Кошка тем временем спрыгнула на другую сторону забора. Дюша тут не растерялся бы. Ему что крыса, что кошка. Главное – «Хэдшот!». Дядя нахмурился, и в последующие дни Дима старательно отстреливал кирпичи, надеясь на его похвалу. Только побаивался, что дядя опять предложит палить по котам или, что ещё хуже, по собакам.

Всю осень Дима мечтал отправиться по соболиному следу, выстрелить в пушистого зверька и поднять его мягкую тушку. Был уверен, что охота станет посвящением во взрослую жизнь. Хотел подобно дяде Коле чувствовать себя хозяином тайги.

С прошлого года он ходил в областную библиотеку на Чехова, брал книги об охоте. Правда, читал без увлечения, урывками. Интереснее было с закрытыми глазами представлять, как он сам, истощённый, подранный ирбисом или росомахой, заваливается в сугроб, одеревеневшими пальцами успевает нажать на спусковой крючок – выстрелить и свалить хищника, летящего в смертельном прыжке и готовящего свои когти для решающего удара. Потом съесть его дрожащее сердце. Напиться его кровью, как герои Буссенара. Вскрыть, выпростать его тушу и переждать в ней ночную пургу, как матёрый траппер… Дима догадывался, что соболёвка не будет такой красочной и кровавой, но это не мешало наслаждаться фантазиями, которые к зиме рисовались всё ярче.

В одной из библиотечных книг охотник, добыв на тяге первого вальдшнепа, промолвил: «Ах, какое очищение души! Теперь надолго хватит… Лучше этого ничего не может быть!» Очищение души… Дима не понимал, что оно означает, но надеялся непременно его испытать, как только добудет первого зверька. Воодушевлённый ожиданием, выставлял на полке солдатиков, отстреливал их пластиковыми пульками из пружинного ружья, а во сне видел, как в его комнате, перебирая мохнатыми лапками, вдоль плинтуса торопятся соболи.

– Не уйдёте, – шептал Дима и уверенно добывал их одного за другим.

Разговоры об охоте и щелчки игрушечных выстрелов злили маму. Она вообще не хотела отпускать Диму в тайгу. Ей не нравилось, что сын раньше других выйдет на каникулы, не нравилось, что он научится убивать. Мама не любила охоту. Впрочем, это не помешало ей однажды принять в подарок от дяди Коли шубу, сшитую из меха подстреленных им соболей.

Дима не понимал маму. Она работала научным сотрудником в Институте эпидемиологии и микробиологии, проводила опыты на мышах: изучала, как на них влияют новые препараты. Вводила вакцину больным, нарочно заражённым мышам и наблюдала, как они реагируют. Колола их в хвост и в глаза. Об этом Дима узнал от папы. Потом долго не мог успокоиться – смотрел на улыбчивую маму и невольно представлял, как она с такой же улыбкой держит в кулаке мышь и медицинской иглой протыкает ей крохотное глазное яблоко.

«Линейные мыши, расходный материал».

«Иммунные мыши, расходный материал».

«Мыши – живые пробирки. Им в живот вводят гибридому, выращивают злокачественную опухоль, вытягивают из них антитела. Богатый источник биоматериала».

– Знаешь, а ведь все золотистые хомячки, над которыми раньше ставили опыты, произошли от одной пары, – рассказывала она Диме. – Да… Вот так. Сотни поколений одной пары и все – подопытные. Страшно это, конечно. Но теперь их заменили мышами. И хорошо. Ведь хомячки славные, жалко их.

«Расходный материал».

Когда приходило время избавиться от мыши, мама одной рукой прижимала ей голову, а другой сильно дёргала за основание хвоста – глухой хруст означал, что позвоночник сломан и мышь умерла.

«Цервикальная дислокация. Смещение шейных позвонков. Самый дешёвый и распространённый способ».

Мама по-своему любила мышей. Заботилась о них. Рассказывала, какие они забавные, милые, как встречают её задорным писком. В отпуске продолжала по вечерам забегать на работу и за свой счёт баловала их, кормила детским питанием.

«Пюре из говяжьего языка с рисовой крупой».

«Фрикадельки из курицы с картофельным крахмалом».

«Питательная смесь из индейки с повышенным содержанием йода».

– Им сложно привить человеческую болезнь. На это уходит много времени. Потом они как родные. Привыкаешь к ним, – с сожалением говорила мама.

Ещё у неё случались «приступы вегетарианства». Их так назвал папа. Прочитав о том, как на фермах мучают животных, или посмотрев об этом документальный фильм, мама отказывалась от мяса. Из холодильника пропадали свиной окорок и куриные голени. Из списка продуктов вымарывались сосиски и колбасы. Подаренную дядей Колей шубу мама прятала в чулан, а на балкон убирала оленьи рога, которые папа в молодости прицепил в коридоре и с тех пор использовал вместо вешалки. На балкон отправлялись и папино охотничье ружьё с ореховым прикладом, и ружьё для подводной охоты, из которого он стрелял лишь однажды, на отдыхе в Таиланде.

Мама до слёз зачитывалась жалобными историями про больных котят, писала о них в институтском форуме, правда, сама жертвовать на лечение отказывалась: говорила, что не знает, кому на самом деле достанутся деньги.

Недели через две приступ вегетарианства ослабевал. Устав от сплошных кабачков, гречки и макарон с помидорами, мама соблазнялась запахом пельменей, просочившимся из соседней квартиры, или запахом шашлыков из кафешки на углу. Увидев на столе котлеты или борщ с разваристыми кусками мяса, папа и Дима понимали, что можно расслабиться. На место возвращались и шуба, и оленьи рога, и ружья, а из форума пропадали жалобные истории – мама радовалась, что не дала себя обмануть и не поверила мошенникам.

Оказавшись в зимовье, Дима вспомнил мамину шубу и понадеялся со временем подарить ей такую же. И даже лучше. Кроме того, подумывал подарить соболью шапку своей однокласснице Кристине. Кристина любила всё мягкое, пушистое. На прошлый день рождения Дима вручил ей игрушечного белька байкальской нерпы, и она осталась довольна.

Раззадоренный такими мыслями, Дима уже не сомневался, что и в следующий промысел отпросится к дяде. Тот охотился лет с десяти. За долгие годы и рыбачил, и нерповал, выслеживал диких кабанов, лосей, стрелял глухарей и куропаток, настораживал кулёмки⁵ на всякую пушную живность, в былые времена даже травил волков, но его главной страстью оставалась соболёвка.

Дядя Коля был высоким, крепким. На его обветренных щеках виднелись пучки недобритой щетины. Ладони – большие, словно раздутые. Пальцы – тугие, поросшие рыжим волосом, мозолистые. Такими не больно прихватить уголёк. Он едва напоминал улыбчивого брата – Диминого отца, который сам давно не выезжал на охоту, однако соглашался, что мужчина должен хотя бы раз понюхать порох на своих пальцах и пролить кровь дикого зверя. Всё это Дима надеялся сделать на следующий день, а пока что помогал оживлять зимовье от долгой спячки.

Охотники разворачивали тюки, выставляли коробочки с патронами, вывешивали одежду, закладывали по тумбам консервы и стелили по койкам спальники. Затем Витя и Артёмыч взялись проверить оставшиеся тут с прошлого года капканы, прощупать проволоку и топоры, а дядя Коля старыми дровами разбудил печку – решил приготовить обед и выслал Диму накопать в котелок снега.

Снаружи было холодно, но безветренно. Выйдя из дома, Дима смотрел на окружившие поляну деревья, на синее небо, обмётанное белоснежной куржухой⁶ облаков. В зимней тайге таилось больше умиротворения, чем в самых спокойных уголках города, но тут всюду чувствовалась и особенная напружиненность, как в лапах дикой пумы, готовой к смертельному прыжку.

Снег продавливался, скрипел под торбасами, в остальном было тихо. Никогда ещё Дима не слышал такой ясной тишины. Хотелось затаиться, самому стать как вековая лиственница и в то же время немедленно разбить эту стеклянную безмятежность, издав какой-нибудь звук.

Дима вдохнул – глубоко, до самого упора, – и медленно выдохнул. Надеялся приметить волка или лисицу, а, шагнув вперёд, увидел чёрного ворона с чуть взгорбленной головой. Сложив к бокам крылья, он сидел на лиственнице возле зимовья, разглядывал Диму и был неподвижен, будто и не живой вовсе. Крупные бусины глаз смотрели ровно. На солнце холка отливала фиолетовым. Под клювом топорщились мелкие перья, словно взъерошенная борода. Терновые лапки надёжно стояли на ветке.

– Чего уставился? – усмехнулся Дима.

– С кем это ты? – Из зимовья вышел Артёмыч.

– Да вон.

– Тебя тут не хватало! – заметив ворона, проворчал охотник. – Пшёл!

Артёмыч махнул рукой, но ворон не испугался.

– Ну сиди, сиди. Стрельну – посмотрим, какой ты смелый.

– Кого собрался стрелять? – выглянув из двери, спросил Витя. – Ворон? Ну и чего? Пусть себе.

Артёмыч оттолкнул Витю и молча пошёл за ружьём. Чуть позже вернулся, на ходу заталкивая патрон в патронник, а ворон выставил крылья, будто сложенные из тонких пластин чёрного сланца, склонился с ветки, издал своё трескучее «кра» и улетел. Артёмыч не успел даже прицелиться.

– Чёрт бы тебя…

Больше о вороне не вспоминали. Собравшись к завтрашнему дню, охотники позволили себе отдохнуть.

Вечером сидели при светильниках, в тенистом сумраке. Зимовье, где охотникам предстояло жить двадцать ночей, было четыре на пять метров. Три койки, раскладушка, печка, две тумбы и стол занимали почти всё его пространство. Тесновато, но всё равно лучше, чем в квартире.

«Какое очищение души…»

«Лучше этого ничего не может быть…»

Засыпая, Дима слышал, как дядя Коля и Витя обсуждают прошлогодний промысел. Они надеялись, что нынешний выдастся не менее успешным, а Дима вдруг подумал, что не знает, как обращаться к Артёмычу. Называть его Артёмычем казалось как-то уж чересчур по-свойски, а называть его Артёмом Васильевичем было бы глупо – сам охотник и засмеял бы Диму за такое обращение.

«Ничего, убью первого соболя, тогда и станешь ты Артёмычем. Может, и меня назовут как-нибудь иначе. Митяй. Димон. Дёма».

Отвернувшись к стене, Дима уснул.

Глава вторая
Изюбр

– Да всякие тут бывают, – сказал Витя.

Дима, подперев щёку, нехотя допивал чай. Не любил вставать потемну, когда небо ещё не высветилось ни единым отблеском зари. Ленивое тело было залито свинцом. Чтобы скрыть зевоту, приходилось стискивать зубы, отчего в ушах шумела вьюга.

– Я тут и рысь встречал, и кабаргу. – Витя приглаживал взъерошенные после сна волосы. – Рысь так вообще близко подбиралась.

– Ладно заливать, – хмыкнул Артёмыч, смоливший лыжи. – Рысь он видел, ага. Ещё тигр, скажи, с Амура забегал.

– А чего ты? Рысь как рысь. Она знаешь какая?

Дима качнул головой.

– Мягкая, с голубеньким отливом. Красивая. – Витя мечтательно улыбнулся и тут же добавил: – А как заголосит, так лучше бы молчала. Голосок у неё мерзкий. Она не кричит, а больше икает, причём истерично, громко. А потом, как наикается, хрюкает – давится, будто грызёт что-то, и прихрюкивает. Если не знаешь, никогда не подумаешь, что рысь.

– Во даёт! – хохотнул Артёмыч. – Слышь, Николаич, рысь ему тут то икала, то хрюкала!

Дядя Коля даже не посмотрел на Артёмыча, будто и не услышал его.

– Да я образно… – тихо оправдался Витя, потом громче добавил: – Виноват я, что ли, что голос у неё такой?

– Не слушай его. – Артёмыч подмигнул Диме. – Он такой пурги нанесёт, только уши открывай.

– Да говорят тебе! – нахмурился Витя. Решил изобразить голос повстречавшейся ему рыси. Подбоченившись, и в самом деле принялся икать, но звук получился какой-то ослиный.

Артёмыч, начавший что-то говорить, запнулся, скривил губы и зашёлся в хохоте – лыжи повываливались у него из рук. Витя, недовольный своей попыткой, стал икать ещё громче.

Диме было немного обидно за Витю. Он верил ему и хотел побольше услышать про рысь и других таёжных зверей. Дядя Коля о них рассказывал редко, да и с Димой раньше толком не общался. Приезжая в гости, закрывался с папой на кухне или тащил его в гараж, а с племянником говорил коротко и по делу – даже этим летом, когда они целую неделю провели вместе.

Витя, живший в Ангарске и работавший сторожем на овощной базе, был пухлый, почти толстый. Когда он улыбался, его лицо становилось совсем круглым. Артёмыч шутил: «У Вити морда такая, что на тракторе не объедешь». Полнота не мешала ему охотиться и ходить на лыжах, а вчера Дима с удивлением узнал, что раньше Витя работал учителем музыки и до сих пор давал уроки игры на фортепьяно. Почему он уволился из музыкальной школы, Дима не понял. Витя только сказал, что сторожем ему спокойнее.

Хохот Артёмыча перекрыл все объяснения Вити, и он умолк, а потом и сам рассмеялся. Обеспокоившись, залаяла Тамга. Она не понимала, что происходит и чем вызван переполох. Наконец и Дима не сдержался. Лишь дядя Коля продолжал безучастно возиться с санками.

Вскоре веселье оборвалось. К разочарованию Димы, дядя Коля сказал, что и на сегодня охоты не предвидится. Охотники ненадолго выйдут в лес, чтобы проверить соболиные следы, а весь день будут заготавливать дрова и готовить капканы. Дима окончательно расстроился, узнав, что его не возьмут даже на разведку. Дядя наказал ему вымести зимовье от всякого сора и поработать лопатой – высвободить заметённое сугробом окно.

С веником в руках Дима вышел проводить охотников и позавидовал лайке: её, разумеется, в доме не оставили. Дядя Коля указывал путь, но тропить⁷ твёрдый снег было нелегко, и мужчины сменяли друг друга, а Тамга бежала рядом, принюхивалась, оставляла за собой извитый пунктир следов.

К январю снéга выпадет ещё больше, тогда уж с собакой поохотиться не удастся: утопая в сугробах, она не сможет преследовать зверьков. Останется расставлять плашки⁸ и капканы или уходить севернее, к обдуваемому ветрами плоскогорью.

Одному в сумрачном доме посреди дикой тайги, где бродят голодные волки и рыси, Диме стало не по себе. Едва он принялся мести пол, страх ослаб, однако Дима решил потешиться им, чтобы прогнать скучное время. Представил, как буран путает охотников, как их встречает разъярённый медведь-шатун. Изодранные тела дяди Коли, Вити и Артёмыча заносит снегом, и Дима остаётся сам по себе – неопытный четырнадцатилетний подросток посреди гиблой чащобы.

Дима раззадоривал себя подобными мыслями, чувствовал, что страх холодит грудь, и радовался этому. Будет что рассказать Дюше и Кристине. Пока они листают учебники, корпят над домашним заданием, он выживает в лесу. Из разведки вернулась лишь Тамга. Раненая, но живая. Дима вылечил её, затем начал охотиться с ней на соболя – не сидеть же без дела! Повстречал злобно икающую рысь и медведя, растерзавшего охотников. Медведь узнал запах человека и захотел добавки. Дима убежал от него, а потом заманил в ловушку. Насадил на острые колья и добил выстрелом из ружья. Нет, ударом топора! Пробил ему макушку и – «Хэдшот!» Сделал на память ожерелье из когтей и клыков. Снял шкуру. Высушил её и надел вместо маскировочной накидки. Теперь уж ни один хищник не решится к нему подойти. Он стал хозяином тайги, настоящим мужчиной. Мама его не узнает. И да, перед смертью медведь успеет полоснуть Диму когтями по лицу – оставит три шрама, рассекающие бровь и щёку. Друзья, увидев шрамы, побледнеют: Дюша – от зависти, Кристина – от восторга.

Размахивая веником, Дима вновь и вновь повторял эти сцены, выжимал из них последние капли страха. Под конец добавил схватку с рысью и волком, нет – со стаей волков, окруживших его и оскаливших белоснежные клыки.

Надеясь на похвалу от дяди, Дима убирался с особенным рвением. Даже протёр пыль на полках, смёл с них целое полчище засохших жуков и мотки паутины. Заодно освоился и осмотрелся в доме.

На подоконнике и просто по углам ворохом лежали старые консервные банки со множеством пробитых отверстий, мятые кружки, кассетный магнитофон «Весна» и поломанные кассеты со свисающими потрохами чёрных лент. Коробки от молока с сушёными грибами и закаменевшими ирисками, ржавые бритвенные станки и мятые помазки, жёлтые огарки свечей, железки разных изгибов и размеров, баночки с гвоздями и даже запылённый одеколон «Новая заря» – всё это выдавало долгую жизнь зимовья, в котором охотники собирались в разные сезоны и не только для пушного промысла.

Диму развеселили два выцветших плаката. Один – с «Ладой‐1300». Другой – с полуобнажённой девушкой на берегу моря, в окружении пальм. Он с сожалением подумал, что не взял сюда какой-нибудь из своих футбольных постеров с Зинедином Зиданом. Повесил бы тут на память о себе.

Охотники вернулись к полудню. Дима от досады закусил губу, узнав, что первый выстрел прогремел без него. Дядя Коля подстрелил изюбра, который по неосторожности вышел ему навстречу. Это было удачей, ведь обычно изюбры пугливы и отследить их сложнее, чем того же лося. Охотники освежевали зверя на месте, к зимовью привезли только куски мяса и потроха. Тамга перемазала мордочку в крови – ей дали порезвиться над свежей тушей. В крови были и санки.

Ещё больше Дима расстроился, когда дядя отругал его за уборку.

– Балбес ты, парень! А головным мозгом думать не пробовал?

Оказалось, что сор из зимовья нельзя вытряхивать в печку. В нём могут затеряться мелкокалиберные патроны, и печке такое топливо придётся не по вкусу.

Дима обиделся на дядю, но обида не помешала с интересом наблюдать за работой охотников. Дима старался не упустить ни одной детали.

Витя и Артёмыч занимались капканами – маленькими, размером чуть больше ладони. Старые капканы нужно было очистить от ржавчины, новые – от заводской смазки. Затем предстояло кипятить их в еловом настое, чтобы прогнать лишние запахи.

– Соболь – он сразу чует человеческую руку, – приговаривал Артёмыч.

В зимовье запахло свежим жарким лесом. Дима помогал связывать капканы в гроздья и опускать в кипящую воду. Наблюдал, как Витя напильником стёсывает с дуг заусенцы и пальцем проверяет чуткость спусковой ложечки. Увлечённый этим таинством, Дима позабыл все обиды. Наконец началось обучение охотничьему ремеслу. В школе о таком не расскажут. «Это вам не дроби высчитывать».

– Важно кáк? – объяснил Витя. – Если слабо присобачить, то соболь подёргает да высвободится. Дело такое. А если ему сильно шмякнет, то лапу перебьёт, а соболь не дурак, отгрызёт её, в капкане оставит да сбежит. Да, бывает. И трёхногих соболей ловят. Живут себе и без лапы.

Дима улыбнулся, представив, как колченогий зверёк вразвалку убегает из западни. Покосился на Артёмыча, ожидая, что он будет насмехаться над Витей, но Артёмыч промолчал.

– Это всё любители, – продолжил Витя. – Понапокупают капканов, а как их правильно насторожить, и не знают.

Дима кивнул. Уж его-то после промысла любителем никто не назовёт.

Тем временем дядя Коля разрéзал мясо изюбра на куски. Несколько кусков отдал Артёмычу на приманку для соболя. Артёмыч измельчил их на тонкие полосы, завернул в целлофановые пакеты и повесил в тёплом углу, чтобы приманка там дозрела.

– Холод выстужает все запахи. Надо, чтобы мясо подтухло. Чем сильнее запах, тем лучше.

– А как понять, что приманка готова?

– А так и понять! – рассмеялся охотник, почёсывая шрам на голове. – Как завоняет тухлятиной, считай, готова. Потом тухлятинку посолить и с потрохами напихать в бидоны. Проквасится там и – во! Лучше привады⁹ не найти. Это тебе не на орехи с ягодой ловить.

Подумав, Артёмыч опять рассмеялся. Сквозь смех сказал Диме, что некоторые охотники используют соболиные кал и мочу. Запах у них сильный и всегда привлекает других зверьков.

– Так и ходят по лесу, значит, говнецо мороженое собирают, потом оттаивают его и лепят куличики. Веселуха, чего тут!

– Ну а что? – отозвался Витя. – На мочу не только соболь идёт. Вон оленей зимой на всё солёное тянет, и они мочу за сотни метров чуют, а волки этим пользуются. Помочатся на снег, а сами прячутся и караулят.

– Ну да, – хохотнул Артёмыч. Подмигнув Диме, заговорщицки прошептал: – Мочевая засада. Надо попробовать.

Прочее мясо изюбра охотники решили увезти домой и подготовили для обыгания¹⁰ на солнце и морозе – привязали к верёвке, протянутой от лиственницы, где сидел ворон, к зимовью. Других забот оно не требовало.

– Пускай висит, никто его не тронет, – махнул рукой дядя Коля. – Собирайся, пойдём за дровами.

Охотники ещё днём рассчитывали привезти пару чурок, но их место на санках тогда занял изюбр. Витя остался в зимовье покрывать капканы парафиновой плёнкой, чтобы они не индевели на холоде, а все остальные ушли в лес.

Дым из трубы изгибался коромыслом. Глядя на него, дядя Коля сказал, что завтра будет тепло. Удачное время для охоты на соболя. Дима обрадовался и, уходя к опушке, оборачивался посмотреть на печной дым, словно хотел отблагодарить его за хорошую примету. Обернувшись в последний раз, увидел кружившего над домом ворона.

«Неужели тот самый? – Дима удивился его настойчивости. – Доиграется ведь, пристрелим. Чего он тут потерял?»

Ворон кружил плавно, беззвучно и о своих планах Диме рассказывать явно не собирался.

«Ну и пусть».

В тайге дядя с Артёмычем подыскивали сушину, а Дима высматривал живность. Её было не так уж много. Наверное, всех распугала задорная Тамга, перебегавшая от охотника к охотнику и лаявшая на любое движение в ветвях.

Дима увидел на ели настоящего клеста. Тот беспокойно озирался, приподнимал скрещённый на концах клюв, цеплялся им за ветки, подтягивался, словно попугай, и помогал себе лапками. Искал шишки. Чуть больше воробья, клёст был бы незаметен в пышной хвое, если бы не его оранжевое оперение – светлое на брюшке и чуть более тёмное на голове. Испугавшись людей, он разразился недовольным «тр-ри чи-чи-чи-чи» и юркнул на соседнюю ель, затем – ещё дальше, пока совсем не пропал из виду.

Заметил Дима и белку-летягу. Пушистая, подвижная, размером меньше простой белки, она прыгала с дерева на дерево: вытягивала лапки, расправляла между ними меховую складку и планировала, на несколько мгновений превращаясь в настоящую птицу.

Дышалось легко, просторно. За скрипом снега не слышались прочие звуки, лишь изредка из чащи доносился треск сломленной ветки, а снег в лесу был разный. Ложился поляной, на которой будто бы тысячи бабочек выставили вверх свои хрустальные крылья, или расходился белоснежным мушиным лабиринтом. На прогалинах, под солнцем, сжимался тоненькими, поднятыми наискось иглами. Но чаще собирался мятыми сугробами, на которых диковинным плетением угадывались звериные следы.

За дровами сделали три ходки, и Дима порядком вымотался, хоть к пиле его и не подпускали. Дядя Коля и Артёмыч сами валили деревья, а Диме доверяли обрубать с них ветки.

– Ну что? Как тебе такая физкультура? Это не по залу бегать. – Артёмыч отёр со лба испарину. – Не через козлов прыгать. Тут посложнее, да?

– Да уж…

Дима и не подозревал, что на холоде можно так вспотеть.

Вечером дядя Коля, сидя на низеньком табурете, взмешивал закипающий борщ, вдыхал его сытные пары и поглаживал ладонью щёки. Тамга, лёжа на пороге, принюхивалась к зреющему ужину, ждала, что её угостят. Артёмыч отбирал рыбную приманку на завтрашний день, а Витя лежал на койке. Наверное, опасался, что его пристыдят за безделье, и без надобности проверял ружьё. Забывался в мягкой полудрёме, и тогда его руки слабели, ружьё свешивалось дулом вниз, глаза прикрывались. Вздрогнув, он вырывался из сонливости и вновь озадаченно разглядывал то цевьё, то приклад.

За окном во мраке бесновался ветер: разносил снег, ударялся в затворенные ставни. Зимовье казалось невообразимо маленьким – светлая точка, затерянная в дебрях сумрачной тайги. И чем сильнее завывала вьюга, тем уютнее было здесь, в тёплых стенах, напитанных запахами еловой настойки, борща и раскалённой печки. И не нашлось тут ни приставки, ни школьных друзей, но Дима не скучал. Сейчас всё было исчерпывающе просто: и сама жизнь, и приютившая её природа.

Витя после двух мисок борща хотел выйти покурить, но прилёг, чтобы всё утихомирилось в животе. Уснул, не раздевшись, сдавив в пальцах незажжённую сигарету. Вскоре и дядя Коля с Артёмычем уснули. Лишь Тамга отчего-то ворочалась возле печки.