© Николай Румянцев, 2019
ISBN 978-5-4496-2457-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Почти предисловие
Стол, покрытый зеленым сукном, с серыми блестящими пятнами от локтей, затиравших его год за годом, клочья табачного дыма плавают над головами, запах алкоголя, пустые стаканы, пепел, классическая засаленная колода карт и несколько человек вокруг стола. Время от времени слышно звонкое «тррррр», тишина, щелчок – громкий выдох, нервный смешок… они играют в русскую рулетку. Револьвер и один патрон.
Его среди них нет.
Его нет среди них и быть не может.
Он, скорее, из злой шутки о японской рулетке – пять мечей для харакири, четыре из которых тупые. Причем играет он один. И вряд ли острый меч хоть раз оказался в его руке.
Так он пишет.
Точнее, так он живет.
Он стоит рядом с тобой на автобусной остановке, быстро курит, неторопливо переступает с ноги на ногу. Он рядом с тобой что-то покупает в магазине. Он случайно задевает тебя плечом на эскалаторе. Он проходит мимо твоего дома. Он… скорее, его призрак. Или – или признак его присутствия?
Вспоминается Иржи Грошек – «по теории вероятности, надо вырезать побольше букв и разложить их на огромной сковородке. И подбрасывать, подбрасывать… Рано или поздно из этих буквиц сложится…» Он же рассеивает буквы по городу, по улицам, они, эти буквы, прилипают к подошвам, к спинам прохожих, к колесам трамваев, их задувает ветром в приоткрытые двери библиотек, и потом он читает их, читает и записывает, читает и чувствует – никакой теории вероятности, только сознание, ощущение, память, история вселенной в глазах одного человека – «повторяя себя я опять совершаю обряд/ обряд совершаю/ совершаю обряд». Его трудно воспринимать по-другому – он в городе, он живет сквозь него, сквозь него чувствует. Временные рамки, погодные явления, правила вежливости, геометрия и география – любовь, грусть, усталость, ирония, досада – абстрактное и конкретное – он Собственник Мелочей, и все остальное является только формальным подтверждением этого. «Подожди/ дай подумать/ что это?/ небо?/ давно не встречал» – знакомься, вот он. Считает количество кадров. «Психоанализирует» Улисса. Корчит рожи последнему лондонскому палачу (сам тот еще доктор Джекилль и мистер Хайд). А над ним Стикс и пирамиды. Или – или это просто прорвало канализацию вверху одной из стареньких улочек Подола? Не все ли равно… он вернется в свой формальный «дом», ибо дом в понятии «адрес, стены, место» для него – не более, чем формальность…
А дома диалог:
– Past Imperfect – «прошедшее несостоявшееся» – интересно, есть ли такая временная форма?
– Нет.
– Значит, я ее придумал.
– Ты ее прожил.
И я запомню этот разговор. Запомню, как запомнила его режущиеся крылья, как запомнила его боль и секреты, его воспоминания о любви и нелюбви, его «Рельеф ладоней», как запомнила его Старьевщика, как запомнила Цезаря, кусающего стилос, как запомнила Навина, говорящего с Хавой – я запомню его таким. А другим он и не будет. Целым куском – «… графика города/ которую узнавал/ при помощи ног/ ежедневно/ (следовательно/ каждый день». С л е д о в а т е л ь н о – то есть с л е д у я, в его случае – из пункта «аз» в пункт «ять». Пошагово. Побуквенно. Создавая свои летописи. Свой Imperfect.
Он обучается науке не помнить. Его поэзия— auto da fe. «И совсем близко, немного фальшиво – медно и долго – Шопен».
Я читаю его книгу…
Дарья Иванцова
Книга I
Как должное
Как должное
«Это всего лишь гравюра на черном камне…»
Безобразный поезд обескровлен…
М. Беловская
Это всего лишь гравюра на черном камне,
где изувечены ретушью правила трещин —
вещи в себе разумеют штрихи,
и пока мне
кажется вечностью то, что намечено резче.
Дом не забыт, но, как совесть,
заброшен, и брошен
на произвол матерей или женщин любимых…
Капли дождя фонари долго надвое множат,
поезд привычки спешит
и проносится мимо
всех остановок – вокзалов и маленьких станций,
где бы сойти и остаться. Но время торопит —
движешься дальше по рельсам,
как в медленном танце.
Полночь звучит и часы боем пасмурным топит,
будто нездешний. От выси, с высока-высока,
из непонятного, то, что ночами пугает.
Вскинешься. Кликнешь… Кого там?
Ни черта, ни Бога.
Только метель словно дворник, следы подметает…
«Где-то в городе, где метель…»
Где-то в городе, где метель
оставляет свои шаги
робким звоном – к беде, к беде
(из огромной скупой руки
это быстрое серебро,
как привычка к чужим словам) —
беспричинное зло-добро,
или истина пополам.
начинаю к иным быть прав,
вероятно, что от любви…
Недосказанное – «пора»,
и не понятое – «привык»…
Забываюсь. Но вдруг больной —
и без правил, и поделом…
…а за окнами снег слепой,
в белой лодке, с одним веслом…
«Может быть, она та…»
Может быть, она та,
которую полюбят потом…
– Потом? – спросила, – А это когда?
В который час? Под который гром?
Потом декабрьская звезда,
потом ошалелый глухой перрон,
потом шершавая ткань листа
и тихий, чуть странный, чуть слышный звон
как стон, как полудетский сон…
«Старинной музыки ненынешний простор…»
Старинной музыки ненынешний простор,
как украшенье звездного пространства —
и возвращенье из далеких странствии
ее глубокий полуразговор,
чуть слышимый, почти незаменимый,
чуть знаемый среди моих миров,
когда уходит солнце из дворов,
в китайской лодке проплывая мимо
проросших зерен городских холмов.
«Сегодня солнце длилось три минуты…»
Сегодня солнце длилось три минуты
на пашнях свежескошенного льда,
и в позабытых Богом городах
мелькали тени детской смуты.
Так шел распад —так звучилась кантата
замерзшей и заснеженной земли,
последний довод били короли,
окучивая небо ватой…
…так шел распад – как Каин к смерти брата.
«…прими как должное и поминай, как звали…»
Реальность спешит, проявляет себя вовсю,
(…) вот тут-то мы (…) и срываемся с
цепи – словом, пускаемся во все тяжкие.
X. Кортасар
…прими как должное и поминай, как звали
по имени, в последний срок зимы,
коль города заснеженное ралли
запляшет, засмеется в скобках тьмы —
умыться кровью, право, не наука,
так долго ждать, чтоб кончилась капель,
так долго ждать усталости и звука,
Протяжного, как спелая свирель…
…остаток дня на кухне и за чаем,
остаток солнца, срытого на треть —
но женщина с упрямыми плечами,
но. Господи, как хочется посметь
пуститься во все тяжкие, как в прорубь,
как в прорванное небо свысока,
поставить точку в новом приговоре
пощечиной метро и пятака.
…так, при смерти, становишься богаче.
Улисс
1
Бессонница. Гомер. Тугие паруса…
О. Мандельштам
…верно, можно любить Итаку
лишь вдали от самой
Итаки… – А сегодня здесь все знакомо,
даже сны много лет не снятся.
– Где Улисс? – Несомненно, дома. —
Он давно перестал скитаться,
успокоился. – Сыт и скучен.
Сын да женщина, кот и слуги,
приносящие постный ужин.
Перед трапезой, вымыв руки,
он садится к столу, зевает,
смотрит на море…
2
День без памяти. Ночь без греха.
Тело города схвачено мелом…
Время, снова слоняясь без дела,
порастать серебристостью мха,
утопая в страницах Гомера
(о, бессонница – рай для души),
ничего не пытаться вершить —
да и к вечеру кошки все серы,
закурить, захандрить, но опять:
– Что вам Троя, когда б не Елена…
И на весла нависшая пена
Афродитой намерена стать.
3
Поздно судить по вере,
рано сводить к рублю —
верили на премьере
древних, как мир, «люблю».
Верили… было… В осень,
в пристнозабытый год —
словно слепые осы
бились о стройность сот,
претерпевали муки
хрупкие корабли…
…мимо Итаки, в скуке,.
вдруг повернул Улисс.
«И вот мы – такие же вечные…»
И вот мы – такие же вечные,
но убегающие от вечности
в маленьких судеб хрусталики,
в воспеванье своих усталостей,
в шумных улиц крикливую проповедь
и во блуд перекрестков топтаных,
в тарабарский язык трамваев,
забываясь и вспоминая —
не себя, но кого-то близкого,
в черном небе, рассыпанном искрами..
«Из последней суеты – да в бега…»
Из последней суеты – да в бега,
из прелюдии весны – в дым-угар,
из усталости дождя – в пустословь,
из пощечин мостовых – да в любовь.
Я не знаю. И знать не могу…
Я не помню… и вдруг навсегда —
человек на холодном снегу
и над ним вороньем провода…
…и опять, то ли вплавь, то ли вброд,
уходить под Тамбов да в народ…
Король Лир XX в.
Что это – крик? И вдруг не понимаю…
Больной старик в больном плывет трамвае,
больной старик, по городу, по кругу —
наверно при смерти, от дочерей к испугу…
…в распахнутом поношенном пальто —
больной старик – из сумерек в ничто.
«Мы к вечеру находим путь в привычке…»
Мы к вечеру находим путь в привычке
к смешенью улиц в поисках тепла
и походя берем себе в обычай
непостоянство птичьего крыла…
…все суета – опять с Екклесиастом
играю в лица.
«Признавая первенство за мелочами…»
Признавая первенство за мелочами,
сжимаешь пространство в размеры точки,
покой находишь в стакане с чаем,
сигаретах, спичках.
Иною ночью
можно долго еще голосить в пустыне
(только дождь за окном – это значит к лету),
можно, попросту в небо бросать монеты, —
у китайского бога просить совета…
Можно… может быть, даже нужно —
но, опять возвращаясь к своим святыням,
ставишь чайник, глотаешь холодный ужин,
смотришь в улицу. – Прочерк. – Лужи.
«Колесованный вечным транспортом…»
Колесованный вечным транспортом,
четвертованный перекрестками,
город вновь воскресенье празднует,
город вновь одинок под звездами.
В полуночье просторном улицы
соберутся на старой площади,
не гадая, о том, что сбудется,
одинаково непохожие…
«Существуя в правилах игры…»
Существуя в правилах игры,
проживая слово, как обычай,
признаешь, что ты давно привычен
принимать заботы, как дары —
принимать потери, как сознанье
перехода в новые миры,
где ждут чуда, словно оправданья…
Существуя в правилах игры…
«Это слепое соло…»
…зато на воле.
Д. Бураго
Это слепое соло
для суеты с оркестром —
то ли на сердце голо,
то ли в трамвае тесно…
…новых искать пророчеств
улицами пустыми,
стрелкой смешаться с ночью,
звезды терзать, как вымя
Ромуловой волчицы…
– Злобными и святыми…
– Что-нибудь, да случится —
Новое, может. Имя?
Книга II.
Рельеф ладоней
«Панночку выдадут замуж за пана …»
И тотчас послов оруженосца, царь
повелел принести голову его.
Мк. 6:27
Панночку выдадут замуж за пана —
Брут был Хома,
значит Цезарь был Вием.
– Кто ты?!
– Из Киева…
– Кто ты?!
– Философ…
– Будешь три ночи читать.
Небом холодным —
холопьим, холопьим —
снежные хлопья, все хлопья да хлопья,
хлопают ставни:
– Оставим…
он сирота,
что он нам, сирота…
Танец кружится и спелые гроздья —
гвозди в руках —это пьяные гости.
Гости пируют —
пируют,
воруют
чью-нибудь смерть,
или право даруют – так танцевать,
чтоб потом было тошно
пусто и страшно —
неважно…
Неважно!
Можешь еще танцевать…
СБРОШЕНО ПЕРВОЕ ПОКРЫВАЛО
Рельеф ладоней
я был допущен к изучению
утраченных крыльев…
С. Шаталов
1
любовь —
только повод для разговора
о всевластии времени
небольшая попытка прорваться
за рамки
тик-так
этой мелодии
пульса
шагов
и трамваев
спор со старым Хароном
о наличии берега вне парома —
как дать понятие суши ноге
никогда не ступавшей на землю? —
старик перевозчик не склонен
вдаваться в подробности смерти
просто плывет по теченью
мутно зеленой воды
любовь – только повод
2
ты поверила солнцу
поскольку есть небо
и знаешь
что окна лоснятся без света
ты теряешь следы
по которым проходишь —
в повторении улиц
есть чудо привычки
ты пытаешься встретить свое отраженье
понимая
что нет к тому оснований —
город снова предаст
он иначе не может
признаваться в любви
как запутав в кварталах
позабыв по кофейням
растеряв по квартирам
так меняется время и шорохи листьев
так становится больно
так режутся крылья
3
я опять совершаю обряд
до ненужности прочный
знакомый —
слепых пешеходов закон
многозначность дает тишину
и троллейбус приходит
и время
сжимается в белый кружек на руке
римских цифр перепончатость
жесткая логика знака
познает неосмысленность правил
повторяя себя я опять совершаю обряд
обряд совершаю
совершаю обряд
я опять
4
игра в поддавки
зеркало знает себя как реальность
меняя свой мир
если стул стоявший в углу
передвинуть к окну
принимая условия бега
в стыде и привычке
называешься именем
имя – начало зеркал
5
такое небо я еще не видел
…такое небо —
странное
густое
где сквозь туман идет осадок красный
завязанного солнца
в черный узел
ночных дворов
с измятыми домами
и перестрелкой желтоглазых окон
6
математика
день прошел
между
двумя троллейбусами
встречей
с любимой женщиной
стаканом чая
десятком сигарет
и тремя театральными билетами
кем-то брошенными на тротуар
7
ладонь в ладонь —
как в зеркало
это право на небеса
лежащие у ног
молчаливая мудрость
не имеющая оправданий
начало запаха
или мелодии
резная травинка
слезящийся глаз дельфина
ресница на твоей щеке
загадывай —
сбудется
8
уходим
по ту сторону Города
а кто вернется
назовется Орфеем
поскольку теорема веры
выводится из утверждения
недоказуемости
и является продолжением
существования
во множестве дней
прожитых с завязанными глазами
в чашечках кофе
в домашних шлепанцах
в осознании себя в памяти
телефонный звонок
отрывает от сна
credo, quia abcurdum1
9
на времени заезженной пластине
вращается две-три знакомых фразы
какой-то музыки
какой —
не помню
да это несущественно
а рядом
рев города
и желтые глаза —
как будто сумасшедший
или пьяный
художник
наносил их на холстину
забыв
что существует перспектива
не ведая оттенков и теней —
автопортрет —
смятенье или скуку
изображая с помощью двух красок
желтка и сажи
10
там где слово становится мертвым
после рождения слуха и языка
в угловатых квартирах
в которых люди смешные
настолько смешные люди
что пытаются плакать
кричат в неумении слез
рассмеяться по лицам
11
но без тебя мне Имя – Суета
я провожу в кофейнях четверть жизни
и меряю часы осадком гущи
на донышке
я пробую слова
на вес
на плотность
убиваю буквы
пытаясь разгадать все смыслы неба
в неясных
незнакомых глазу знаках
как древний жрец
я жертвы приношу
беспамятным богам
немилосердным
ищу ответ
и вижу неизвестность
неистребимость нового Сократа
но без тебя мое обозначенье
прозвание в ученых миражах
в развалинах любого алфавита
проносится не оставляя след —
tabula rasa2
12
мир деленный на множество многих
потерявших доверие
к собственным бедам
кочующих в комнатах
от часа к часу
от улыбки
к сомненью
от Бога
к смерти
присутствую при рождении чуда
13
как походку слепых
неуверенной острой резьбой
за ударами трости
в фаянс тротуара
повторяет моя тишина
города сквозь которые прожил
14
ты ищешь оправдания словам
которыми пресытиться не можешь
поскольку не умеешь сомневаться
в предназначеньи голоса
молчать
и задержавшись взглядом на картине
в переплетеньи красок узнаешь
знакомую мелодию из Баха
как дерево увиденное снизу
так медленно накатывает время
желанием отсрочить суетливость
сползает светотенью по проемам
открытых как глаза циклопов окон
в которых отражаешься незрячим
под утро дождь
и тишина под солнцем
15
новый город
еще чужой
еще не сросшийся
своим именем
с твоей походкой
жадный на чудеса
привыкающий ждать
в переходах и на мостах
лгущий каждым кварталом
что здесь…
безошибочно просто не верить
16
…когда уже все выпито
и все сказано
и тревога на уровне живота…
солнце и снег
красивые женщины —
которые не твои
а может и не надо
чтобы твои
нищенка просит на хлеб
а ты просишь на взгляд
солнце и снег
17
огромная кошка пространства
черная кошка
с голубыми глазами
пушистый комок темноты
живущий в кварталах времени
на его крышах и чердаках
у водосточных труб памяти
кто знает —
возможно что здесь
начинается тишина
вздохов и сновидений
18
ты бросаешь монету
пытаешься перелукавить закон
чет и нечет случайности —
небо ложится к ногам
как барбос
у которого много хозяев
и нет властелина —
твое небо
такое как ты загадала
цветное
в детских страхах и молниях
ты улыбаешься
снова но пол бросаешь монету
19
как повторение урока
зубрежка старого маршрута —
по переходу
через площадь
в колодец
к празднеству Гермины3
в холодной утренней простуде —
в побег за смехом
в перебранку
с увесистой скрипучей дверью
с пролетом лестницы
привычка
становится хозяйкой правил
как повторение урока
20
вне твоих ласк
я заклинаю время остаться слепым
и по закону слуха
ввериться продолжению
вопросительного оборота
обойтись
без прилагательных и запятых
пройти тишину
как проходят по качающемуся вагону
вырасти в расстояние
между омегой и альфой
книжной полкой
дверью
кактусом и столом
которые еще помнят