Ребенок в тени презрения и стыда

С годами моя ненависть переросла в полное безразличие. Мы могли не разговаривать днями, а то и неделями. Я не интересовался её жизнью, старался делать вид, будто её не существует. Учитывая события, которые произошли с ней позже, я понимаю, насколько болезненным было моё безразличие для неё.

Я пошёл в первый класс. Хоть я и был закрытым ребёнком и много времени проводил в одиночестве, у меня не возникало проблем с тем, чтобы заводить друзей. Нехватка внимания дома подталкивала меня искать его в школе.

В первом классе я впервые столкнулся с задирой. Это был наш одноклассник Миша – высокий мальчик с кривыми зубами, короткой причёской и непропорционально большой головой. Когда он улыбался, десны выступали настолько сильно, что заслоняли передние зубы. Его родители часто были в командировках за границей, и ему отчаянно не хватало внимания. Агрессия и вызывающее поведение стали для него единственным способом получить его.

Миша был глуповат. Все его попытки кого-то задеть или пошутить были настолько нелепыми, что даже мы, дети, это понимали. Никто особо с ним не дружил. Он часто приносил в школу дорогие игрушки, чтобы произвести впечатление, но это не помогало.

Поскольку я рос в семье, где отец бил мать, моя реакция на опасность была – замирать. Хоть я и пытался иногда дать Мише отпор, чаще всего просто не знал, что сказать или сделать, чтобы он отстал. Наша вражда продолжалась до восьмого класса, пока он не перевёлся в другую школу.

Несмотря на трусость, у меня были и преимущества. Я хорошо общался с другими мальчиками, у меня с детства было отличное чувство юмора, и со мной было весело. Помню, во втором классе, когда Миша совсем достал всех – задирал слабых и лез к девочкам – мы всем классом собрались после школы и побили его. Это не было избиение в полном смысле. Его держал самый крепкий мальчик, и каждый мог нанести по одному удару. Ударило человека три. Это было скорее моральное унижение, чем физическое насилие.

На следующий день, на классном часе, наша классная руководительница рассказала, что знает про ситуацию с Мишей. Она громко нас отчитала, пока Миша плакал.

Миша часто дрался. Старался тусоваться со старшеклассниками, но и они быстро от него уставали. Один раз мальчик из старшего класса побил его прямо у школы, перед началом уроков. И почему-то каждый раз, когда его били, я оказывался рядом. Не то чтобы я радовался, но внутри было чувство – пусть не я, так жизнь его наказывает.

Иногда мне снился Миша. И не только он, а и другие задиры из детства. Это не воспоминания – скорее образы угрозы, перед которой я замираю. Миша стал для меня символом моего малодушия, моей слабости, отсутствия мужества – того, что мне не смог привить отец.

Иногда я прокручиваю сцены из прошлого и представляю, как бы я поступил сейчас. Понимаю, что эти фантазии бесполезны, но избавиться от них не могу. Думаю, как было бы здорово, если бы у родителей были деньги, чтобы отдать меня в секцию бокса или борьбы. Тогда бы я точно дал отпор. Тогда бы я был увереннее. Тогда бы у меня, может быть, и девушка появилась в школе.

Ох, мечты. Как хотелось бы – в самый счастливый момент жизни человека, в детстве – быть сильным и мужественным.

Когда я учился в третьем классе, я разругался со своим единственным другом. Мне было одиноко и грустно, особенно тяжело было идти домой одному. Поэтому я придумал хитрость. Я заметил, что одна моя одноклассница идёт домой почти по тому же маршруту, что и я, но в середине пути сворачивает в другую сторону. И я начал ходить с ней вместе. А когда приходил момент сворачивать, я говорил, что мне тоже туда. Придумал байку, будто остаюсь у бабушки на ночь.

Так почти полгода я ходил с ней домой вдвоём.

Её звали Алина. Блондинка, невысокого роста. Никаких особенных черт у неё не было. Она не была отличницей – скорее наоборот. Часто прогуливала школу. Они с подругой делали вид, будто идут на занятия, а потом оставались у той дома, потому что родители подруги уходили на работу до вечера.

Из-за прогулов и плохой учёбы её дневник был весь красный от замечаний учителей и классной руководительницы. Я помню, как она при мне вырывала листы из дневника, чтобы родители не ругали. От этого дневник выглядел почти как тетрадь в клетку – худой и пустой. Её даже пару раз ловили на том, что она вырывает страницы. Мне было весело с ней. До этого я не особо общался с девочками, так что этот опыт был для меня в новинку. И хоть я понимал, что наша дружба – это побег от одиночества, всё равно радовался, что иду с кем-то рядом.

Никаких любовных чувств я к Алине не испытывал. Да даже если бы и испытывал – я бы не смог ими поделиться. Меня воспитывала мама, без участия отца, и, наверное, поэтому я с детства панически боялся женщин. Для меня они были кем-то вроде богинь или ангелов – далеких и священных. Мне казалось, что я не имею права подойти, сказать что-то личное, тем более – признаться в чувствах.

Пригласить девочку погулять? Это было из разряда фантастики.

Я настолько не понимал, что такое любовь, что даже когда испытывал какие-то чувства, не мог их распознать. Просто чувствовал: что-то не так. В третьем классе мне нравилась одна девочка, и на уроках я часто фантазировал, как мы с ней гуляем и держимся за руки. Но дальше фантазий ничего не заходило. Я просто не знал, что делать, если тебе кто-то нравится.

Да и честно – были ли у меня шансы? Худой, лопоухий мальчик с пухлыми щёчками и отсутствием хоть какой-то уверенности в себе.

Я хорошо учился, но отличником не был. У меня всегда получалась импровизация – подвешенный язык помогал с гуманитарными науками. Технические предметы тоже не вызывали трудностей. Родителям было важно, чтобы я хорошо учился. Для них образование было билетом в счастливую жизнь. Сами они этого билета не получили, поэтому считали: если я хорошо учусь – значит, выберусь из этого рока бедности.

И за это я им, правда, благодарен. В какой-то момент они меня отпустили. Им было важно одно – чтобы я оставался хорошистом. А всё остальное – на моё усмотрение. Я мог гулять до вечера, заниматься своими делами, лишь бы оценки не проседали.

У меня был ноутбук, но интернета не было до пятого класса, поэтому весь день я проводил на улице. Играл с одноклассниками в футбол, шастал по стройкам – в общем, нормальное детство. Особенно я любил лето. Каждый день был на улице. К сентябрю возвращался в школу уже оранжевым. У меня чувствительная кожа – сгорал моментально.

Мы жили вчетвером в двухкомнатной квартире, поэтому побыть наедине не представлялось возможным.

Летом папа больше времени проводил дома. Мне это не нравилось. С одной стороны, я хотел быть рядом с ним, получить его одобрение. Но каждый раз, когда мы оказывались в одной комнате, я чувствовал раздражение. Всё, что он делал – смотрел телевизор и крутил свои лопоухие уши. Он был раздражительным и вспыльчивым. Говорить с ним было тяжело.

Мой отец выпал из жизни после развала Советского Союза. Я помню, как он доказывал мне, что вторая по величине страна в мире – это Казахстан, а не Канада. И как удивился, когда я сказал, что самая развитая страна – США, а не Россия.

Единственное, что мне действительно нравилось слушать – это его армейские истории. Он служил два года в Советской армии. Рассказывал, как оказался в Афганистане в последние дни войны, как бунтовал, когда их заставляли что-то делать в части, как дрался, и как плакал, прощаясь с сослуживцами перед дембелем. Эти истории трогали меня и заставляли гордиться им. Жаль, он рассказывал их редко.

Ещё он умел играть на гитаре. В молодости сочинял песни. Иногда он грустил о том, что не может найти свою сестру и пел об этом. Думаю, в детстве он тоже чувствовал одиночество. Жаль, что он так и не встретит её.

В четвёртом классе произошло два события, которые были связаны между собой. Во-первых, к нам перевели нового мальчика по имени Вова. А во-вторых – я впервые влюбился в девочку.

Если раньше я испытывал симпатию, то в этот раз влюбился по-настоящему.

Влюбился я в свою одноклассницу. Тогда она казалась мне совершенством во плоти. У неё были густые волосы с отблеском тёмного янтаря, светлая кожа с лёгким румянцем, естественные губы с тонкой линией полуулыбки. Подбородок у неё был волевой, но это не лишало её женственности. А из-за татарских корней её внешность казалась особенно необычной. Её звали Ляйсан.

Она была хороша во всём. Отличница, спортивная, не материлась, добрая ко всем. Популярная как среди девочек, так и среди мальчиков. Я точно знал как минимум двух мальчиков, кому она тоже нравилась.

В четвёртом классе нас посадили вместе. Моей радости не было предела. Мне казалось, это сблизит нас. И действительно сблизило – но не так, как я мечтал.

Таким, как я – физически слабым и неуверенным в себе – оставалось только одно: уметь шутить, чтобы удерживаться на плаву в школьной иерархии. Это был мой конёк. Столько приколов и смешных моментов, сколько я выдавал каждый день, не мог никто. Я отточил этот навык до автоматизма. Иногда мне даже удавалось рассмешить учителей. Юмор был моим единственным козырем в любовных баталиях.

С тех пор, как мы стали сидеть вместе, я всеми силами старался её рассмешить. И это у меня получалось. Мы часто шутили на уроках. Учителя даже стали замечать, что Ляйсан нарушает тишину, разговаривая со мной. Мне казалось, что я в её идеальный образ привнёс что-то живое и хаотичное. Она помогала мне с контрольными и трудными задачами по математике, а я взамен развлекал её.

Но, несмотря на дружескую близость, я совершенно не понимал, что делать со своими романтическими чувствами. Я не мог о их сказать или выразить. О признании не могло быть и речи – я был уверен, что она скажет «нет», и об этом узнают все. Мне казалось, что тогда надо мной будут смеяться. А я стану предметом издёвок и издевательств.

Когда я сидел рядом с ней, я чувствовал аромат её духов и шампуня, и представлял, как мы гуляем вместе, держимся за руки, обнимаемся. Тогда я ещё не знал о сексе и эротике, поэтому мои фантазии были невинными, почти детскими.

Это непонимания себя съедала меня изнутри. Чувства копились, но я не знал, куда их деть. Из-за воспитания матери я боготворил женщин. Уже в юности я прочитал у одного психолога, что такое бывает, когда ребёнок проецирует образ матери на других женщин – и из-за этого даже прикосновения кажутся запретными. Поэтому держаться за руки или поцеловать девочку мне казалось чем-то вульгарным. Потому что, ну как я мог представить такое с мамой?

Но тогда я, конечно, так не рассуждал. Это был первобытный страх – страх быть отвергнутым и изгнанным из стаи за неподобающее поведение.

Самое ужасное было, когда в наш класс пришёл Вова. Он был полной моей противоположностью. Мой доппельгангер. Высокий, сильный, с тогдашней модной причёской маллет. Вова тусовался с хулиганами из школы и со двора. Учился посредственно, но его все обожали. Парни хотели с ним дружить, девочки – быть рядом. Он излучал энергию «рубахи-парня». Простой, открытый, душевный. При всей своей компании гопников, он ни разу не был замечен в буллинге кого-либо. Наоборот – добрый, отзывчивый, защищал слабых. Даже Миша, наш местный клоун и задира, моментально признал в нём авторитет.

Признаюсь, я тоже был очарован Вовой. У него было всё, чего так не хватало мне: сила, харизма, уверенность. И – главное – любовь Ляйсан.

Да, Ляйсан. Моя Ляйсан. Отличница, мечта любого мальчика нашего класса. Слухи, что они гуляли, вскоре подтвердились. Красавчик-хулиган и идеальная девочка отличница – что может быть банальнее и приторнее? И всё же это происходило. А мне было больно. Очень больно. Я надеялся, что Ляйсан будет моей. Какой же я был дурак. На что рассчитывал? Что она сама подойдёт? Что бросит взгляд на лопоухого, забитого мальчика, потому что он умеет шутить?

Моя ревность переросла в злость. Я начал презирать Вову – за то, что он идеален. И Ляйсан – за её «примитивный» выбор. Конечно, я ничего не говорил им в лицо, просто стал холоднее. А что бы я сказал? «Я ненавижу тебя, Вова, потому что ты – всё, чем я никогда не буду». Или: «Я злюсь на тебя, Ляйсан, потому что ты выбрала не меня, и это подтверждает, что я жалкое ничтожество».

В какой-то момент, не выдержав, я нарисовал в подъезде маркером: «Вова + Ляйсан – придурки». Гениально. В своём же доме.

Первой надпись увидела мама. Я наврал, что это не я. Тогда мне казалось, она поверила. Сейчас я понимаю, как это было глупо. Конечно, она всё поняла. Просто сделала вид, что её глупый сын способен её обмануть. Пожалела своего убитого мальчика и решила не доламывать окончательно.

Чтобы справиться с болью, я начал выискивать в Ляйсан недостатки. Я словно пытался убедить себя, что она мне и не нравилась вовсе. Доказывал себе, что мы несовместимы. На время помогало.

В пятом классе у меня появился интернет. Я просил родителей об этом почти год. В классе я был одним из последних, кто подключился ко всемирной паутине. Сначала это был лимитный интернет – ни о каких загрузках фильмов или игр и речи не шло: скорость в конец месяца падала до черепашьей. Единственное спасение – бесплатный сервис от провайдера, где можно было смотреть сериалы и мультфильмы без ограничения. Тогда я залпом проглотил все серии Наруто, что тогда были. Радости не было предела.

Интернет быстро пробудил во мне одну из самых устойчивых зависимостей – эскапизм. Я с детства любил фантазировать, а тут – миллионы выдуманных миров. Я смотрел всё подряд: от старых сериалов до свежего аниме, лазал по форумам, залипал в социальных сетях, играл в браузерки. Гулять после школы стал реже. Всё свободное время я сидел в интернете.

Со временем это начало отражаться на теле. Я и так был худым мальчкиом, но после появления интернета у меня началось расстройство пищевого поведения. Я ел реже – экран ноутбука отлично подавлял аппетит. Пропускал обеды, мог питаться один-два раза в день. Начали болеть глаза, спина, появилась сутулость и синдром «гусиной шеи» – спасибо кухонному табурету и отсутствию нормального рабочего места.

Но самое страшное началось с онлайн-играми. Тем летом я почти не выходил из дома. Мы с одноклассниками просыпались, созванивались и сидели в голосовом чате до ночи. Перерывы – только на еду и туалет. Мама с папой были на работе, так что никто не мешал. Тогда я был невероятно счастлив. И, что бы ни говорили про вред, эти дни до сих пор вызывают у меня теплоту в душе.

Хотя я понимаю: тысячи часов за компьютером, минимум живого общения и постоянные вспышки агрессии в играх – это, скорее всего, звучит как музыка для ушей комиссии из психоневрологического диспансера.

Наступила осень. Я нашёл способ сублимировать свою фрустрацию от нехватки женского внимания – романтические аниме. До этого, кроме Наруто, я японскую анимацию особо не смотрел, но случайно наткнулся на одно романтическое, и с ума сошёл. Влюбился. В героев, сюжет, атмосферу. Пересмотрел его раз пять подряд. Я грезил главной героиней, мечтал встретить её в реальной жизни. Ночами, перед сном, представлял, что я в их мире. Что я на месте главного героя. Прокручивал сцены, фантазировал, как бы я поступил. Это стало моей новой реальностью.

На фоне нездоровой атмосферы дома и полного нуля в общении с девочками мне казалось, что вот оно – идеальное, как всё должно быть. Со временем, я, конечно понял, насколько это всё криво и не имеет отношение к миру реальному. Но остановиться не мог. Перепробовал все жанры. Даже подсадил друзей на это. А чем ещё заниматься аутсайдерам? Только бежать в прекрасный мир фантазий

К пятому классу у нас уже произошло чёткое деление на группы. Я себя причислял к аутсайдерам: хорошая учёба, интернет-культура, аниме, онлайн-игры. Нас, аутсайдеров, никто особо не трогал, но нам нравилось думать, что мы «другие». Тогда во мне начало укореняться чувство несправедливости мира по отношению ко мне. Со временем оно трансформировалось в презрение к миру. Прежде всего – к популярным одноклассникам. Мальчикам, девочкам – всем, кому «везло». Я считал, что имею на это право. Что это не защитный механизм, а честный взгляд на реальность. Сейчас понимаю, насколько это было удобно для моего эго.

С годами мой внутренний зверь по имени Презрение рос семимильными шагами. К десятому классу он достиг пика. Я чувствовал только одно – апатию. Ни злости, ни радости, ни даже боли. Хотелось исчезнуть: обособиться от семьи, друзей, города, вселенной. Я мечтал смотреть на мир чужими глазами. Глазами наблюдателя. Очутиться в вакууме пространства и времени. Чтобы все замерло на веки.

Я ощущал сильное одиночество – и физическое, и эмоциональное. Люди, которые тянулись ко мне, вызывали отвращение. А те, к кому тянулся я, не замечали меня. Иногда я мечтал заговорить с незнакомцем – просто, по-человечески. А иногда, сидя в автобусе, чувствовал презрение ко всем вокруг. Ко всем этим говорящим оболочкам. Я хотел чувственной связи. Но не с кем попало – с кем-то идеальным как я.

Так появился Марк. Вымышленный друг. В этом имени было что-то европейское, элегантное, но при этом оно не резало слух человеку из постсоветского пространства. Начитанный, остроумный, родом из здоровой, состоятельной семьи. В моих фантазиях мы обсуждали литературу, спорили об искусстве, иронизировали над абсурдом жизни. Марк был всем, кем я хотел быть. Он не просто понимал меня – он был моей недоступной версией. Он поддерживал меня в трудные минуты, и мне казалось, что он был намного живее тех, кто меня окружал – людей, говорящих на мёртвом языке. Тогда, начитавшись пары книг, я решил, что блестяще владею языком, и втайне начал презирать других за скудный словарный запас

Я думал, что именно это и отличает живого человека от неживого. Язык. Я считал, что язык – это шкала жизни. Чем он богаче, интереснее, глубже – тем ты живее. Если всё, о чём ты способен говорить, – это еда, погода и работа, то ты просто мёртвец с пульсом. Тогда мне казалось, что именно из-за этого такие люди так боятся одиночества – потому что не знают, что с ним делать. Когда вокруг становится тихо, в голову сразу лезет страх: смерти, будущего, прошлого. А ведь им просто нечем заполнить тишину. Они не умеют быть наедине с собой, не умеют думать, не умеют рефлексировать. Все их мысли сводятся к двум направлениям: «надо было тогда поступить иначе» и «как бы сейчас не облажаться, чтобы потом не жалеть».

Ирония в том, что сам я был точно таким же. Я тратил часы в интернете, читал книги, соглашался на случайные и часто бессмысленные встречи – всё лишь для того, чтобы пережить ещё один день и не свихнуться от мыслей об одиночестве и смерти. Меня спасал шум. Этот вечный, бесконечный поток: видео на ютубе, музыка, сериалы, статьи, лекции – да, это может немного развивать, но по большей части это просто фон. Шум, который помогает хоть ненадолго не сойти с ума под тяжестью бытия.

Потому что если вычесть друзей, родителей, контент, книги и фильмы – останется пустыня. Бескрайняя, без начала и без конца. И в этой пустыне есть только ты. И смерть.

Хотя, может быть, мы и рождены в самом её центре – но это не значит, что мы не можем творить. Возможно, это и есть единственный путь. Но жить в шуме проще. Надёжнее. Безопаснее. Особенно для таких, как я.

Вот таким подростком я и был. Упивавшимся жалостью к себе и прикрывающим хрупкое эго маской презрения к другим.

Через несколько часов после того, как я проснулся утром в субботу, к нам приехал отец с работы. Тогда он работал вахтовым методом. В тот период дома он появлялся всего несколько раз в полгода. После того как его сократили, он полгода не мог найти работу – ему было уже за сорок, да и высшего образования не было. И вот уже три или четыре года я видел его пару раз в год. Не могу сказать, что страдал от этого или ощущал нехватку его компании. Его заботы мне не хватало скорее в детстве. Я мечтал, что он научит меня плавать или кататься на велосипеде, но те редкие дни, когда он бывал дома, он просто сидел перед телевизором и пил кофе.

Вообще, мой отец – кофеиновый наркоман. Пить алкоголь он бросил, когда мне было пять, по его словам – «во имя благородной цели сохранения семьи». Но, видимо, нельзя избавиться от одной зависимости, не подхватив другую.

До шестнадцати лет я относился к нему тепло, как и к матери, но потом всё изменилось – в тот самый период моего презрения ко всему миру. Отец часто говорил, что любит меня, что я его надежда, что у меня «умная голова» и я рожден зарабатывать деньги умом. Он часто вспоминал, как зря в молодости не послушал свою мать и не пошёл в университет. Раньше я не придавал этим словам значения, но потом понял: он видел во мне способ восполнить то, что потерял сам. Все эти слова про любовь, заботу, надежду – они были обращены не ко мне, а к самому себе в молодости. Я был для него просто способом реализовать несбывшиеся мечты. Это понимание укоренилось во мне, и я возненавидел его. Мне казалось, он жалкий человек.

Перед его приездом я слышал, как в соседней комнате мама снова жаловалась. Её раздражало, что он опять просит денег, и что потратил пятьдесят тысяч на какое-то «молоко». Это был её эвфемизм для наркотиков. Она говорила, что отец как идиот сидит весь год на другом конце города, но зарабатывает так мало, что его отсутствие только в минус семье, а дома не хватает мужской руки. Как она говорила: «хотя бы гвоздь забить». Но в какой-то момент она устала злиться и была готова на всё, лишь бы он не приезжал домой. Гораздо проще отвезти ему вещи и деньги, чем терпеть его скандалы. Сестра тоже относилась к нему холодно, потому что из-за него мама плакала, и ей приходилось много работать, чтобы нас прокормить.

Несмотря на всё это, при встрече мама всегда вела себя заботливо. Бегала вокруг него, лебезила. Ещё утром я слышал, как она ворчала, что придётся отдать ему половину еды, а как только он приехал – наоборот, настаивала, чтобы он взял побольше. Меня всегда тошнило от этого лицемерия. Я понимал, что мама просто сглаживает углы, чтобы поскорее всё закончилось, но мне всё равно было противно.

– Привет, пап, – сказал я, умеренно дружелюбно.

– Привет, сына, как я соскучился по тебе! – его морщинистое лицо поднялось вверх в улыбке.

К счастью, это и была норма нашего общения: тёплые приветы и тактичные прощания, без лишних разговоров. Я ушёл в свою комнату. Отец, как всегда, рассказывал маме свои байки с работы: как кто-то опять напился и не вышел на смену или как кто-то сломал грузовик. Но в этот раз его истории быстро закончились, и они с мамой пришли поговорить со мной.

Отец сел на стул возле кровати, где обычно сидел я, и начал: – А что там, мать говорит, тебя переводят в другой вуз?

– Да, пришёл приказ из министерства, я последние полгода буду в другом вузе учиться. – А ты мне скажи, Руся, ты вот четвёртый год учишься, а как твоя профессия называется, кем работать будешь?

– Я на специальности «Профессиональное обучение».

– И что, кем работать собираешься?

– Преподавателем в университете или колледже.

– Так это ж не пыльная работа, хорошая профессия. Сейчас такие востребованы. Преподаватели всегда хорошо получали.

К сожалению, он не имел понятия о современном образовании. Для него педагог – это престижно, как в СССР. Но времена изменились, и теперь преподаватели – это каторжники бюрократии на низкой ставке.

Мама не удержалась и тоже вставила:

– Да сейчас все хотят в вузы преподавать. Это тебе не школа, где обязан детей учить, в вуз приходят те, кто сам требует знаний.

– Да подожди ты, дай поговорить, – укоризненно сказал отец, глядя на неё.

Вот и вся его «заинтересованность» в моей жизни. Четвёртый год учусь, а он даже не знает на кого. Но при этом постоянно клянётся в любви. Любовь эта липовая. Он любит во мне свою кровь, а не меня как человека.

– А где работать планируешь?

– В Алма-Ату хочу поехать.

– В Алма-Ату? Понятно… Ну, если что, мы с матерью поможем. В Алма-Ату – правильно. А почему не в Астану? Столица же.

– Алма-Ата больше и перспективнее.

– Ну, это да… В моё время, кстати, Алма-Ата была столицей. После этого короткого разговора он выкурил сигарету, попивая кофе на балконе, взял пакеты с едой и одеждой, которые приготовила мама, и уехал обратно.

Когда папа уехал обратно на работу, мы с мамой и сестрой пошли в супермаркет за продуктами к Новому году. Один и тот же бессмысленный ритуал каждый год: ходить тридцатого декабря в магазин за едой, и не просто за парой пакетов, а набирать столько, что физически тяжело тащить домой. Машины у нас никогда не было, поэтому этот путь Одиссея занимал колоссальное количество времени.

Я ждал маму на кассе и смотрел, как она выкладывала продукты из тележки, но продукты в ней всё не заканчивались. В итоге пакетов набралось столько, что место на кассе, где упаковывают покупки, быстро закончилось. Я взял шесть пакетов – по три на каждую руку. Включил музыку в телефоне, чтобы справиться с физической болью, но уже на треть пути почувствовал, как ноют плечи и перехватывает дыхание. Пакеты били по ногам, создавая постоянный дискомфорт, а пальцы под давлением ручек немели. Пакеты медленно скользили по фалангам пальцев. Я шёл, стараясь фокусироваться на музыке в голове – это помогало только первую половину пути.