Ребенок в тени презрения и стыда

Оглядываясь по сторонам, я видел людей, но ни один не нёс больше одной сумки. И в этот момент, ощущая боль в пальцах, коленях, спине и плечах, я почувствовал сильное презрение ко всем вокруг и особенно к матери.

В этом и есть моя семья – жить в нищете и голоде весь год, чтобы на день почувствовать себя человеком. Один день – но с таким размахом, с таким чувством безмятежности и свободы, чтобы остальные обзавидовались. Ощущать себя птицей в небе, но вести себя как свинья в хлеву.

Моя семья последние десять лет в постоянных кредитах и долгах. Вечно чередуются сытые периоды, когда дома есть еда и не отключают свет, и тёмные, когда приходится есть одну крупу или жарить сахар. Но на Новый год мама всегда накрывает большой стол. В этот раз она потратила пятьдесят тысяч только на еду. Для меня это полный абсурд – спустить пятьдесят тысяч на еду, которой хватит на три дня, чтобы потом месяц голодать. В этом вся моя семья.

Когда я наконец зашёл за порог и с животным наслаждением скинул пакеты на пол, по телу разлилось облегчение. Я снял перчатки и увидел свои красные пальцы. Я не мог сжать их в кулак – они дрожали, как у человека с Паркинсоном.

Прошло пару часов. Я сидел на диване. Мама снова жаловалась сестре на отца. Вообще, все её жалобы можно свести к одному предложению: отец просит о какой-то бессмысленной вещи, мама за его спиной негодует, но в итоге выполняет всё беспрекословно.

Под вечер я услышал, как мама разговаривала с сестрой:

– Ну да, мне ничего не сказал, что в Алма-Ату едет, а отцу всё растрепал. Мать ни во что не ставит, а отец ему авторитет. Только вот когда вам всем плохо, почему-то ко мне бежите, а не к отцу.

У мамы был явный синдром жертвы. Всё своё существование она строит так, чтобы чувствовать себя угнетённой. Она навязчиво старается всем «помочь». Будет терпеть боль, болезни, усталость, сильный стресс, лишь бы не брать ответственность за своё счастье. Все её «помощи» она копит как стрелы в колчане, чтобы, если начнёшь спорить, отстреливаться ими:

– Хватит следить за каждым моим шагом, – говорю я.

– Но помнишь, я тебе помогла тогда, – отвечает она, совсем не понимая бессмысленности этого аргумента.

– Да, но это не значит, что нужно следить за каждым моим шагом.

– Получается, мать плохая! Я стараюсь помочь, а вы вот так, – уже срывается на крик.

И не важно, просишь ты её о помощи или нет – она всё равно навяжет своё, а если попросишь не вмешиваться, начнёт читать нотации о том, что «хотела как лучше». Поэтому они с отцом идеальная пара: авторитарный деспот с кругозором уже, чем ушко иголки, и мученица, отчаянно ищущая повод почувствовать себя жертвой.

У мамы был ещё синдром «да, но». Сколько раз я слышал:

– Тебе не нравится поведение папы?

– Да.

– Может, поговоришь с ним?

– Да, но он не слушает меня.

– Может, нам вместе поговорить?

– Да, но я не хочу тебя впутывать.

– Может, обратиться к психологу?

– Да, но…

Я много раз пытался вывести её из этой петли, но каждый раз упирался в «да, но». Таким парадоксом страдают многие женщины. У них есть проблема, но вместо того чтобы решить её, они перекладывают ответственность. Так проще жить – когда всё плохо, но не по твоей вине. Виноват муж, родители, друзья, общество, вселенная – кто угодно, только не ты.

Как-то я попытался её переубедить. Она снова ушла в своё «да, но», и я сказал:

– Так зачем ты ноешь тогда? Если проблему не решить, зачем постоянно ныть? Не лучше ли просто принять это?

Она не поняла моей логики и начала рыдать, обвиняя меня во всех смертных грехах. Она рыдала навзрыд, как сумасшедшая. Тогда я окончательно убедился, что моя мать – это Катерина Ивановна Мармеладова из «Преступления и наказания». Ей не нужна правда или решение. Она – психологически сломанный человек, и изменить её уже невозможно. Её движет только одно – стремление к трагедии. А единственное, что соразмерно её гордости, – это чувство жертвенности.

Это был уже второй Новый год, когда бабушка жила с нами. До этого шестнадцать лет она жила у моей тёти. Её досуг из-за здоровья был скудным – ноги почти не держали, а на улицу она выходила редко. Но даже там, в квартире тёти, она нашла себе собутыльника в лице маминой сестры. Как выяснилось позже, Таня часто била и издевалась над бабушкой. Это если верить словам самой бабушки, как всё именно было, никто не узнает. В итоге Таня выгнала её из дома после очередной ссоры, и теперь бабушка жила с нами.

Я не сочувствовал бабушке. В этом было что-то ироничное – Таня обошлась с ней так же, как бабушка когда-то с моей мамой. Хоть я и не люблю свою тётю, но в её поступках хотя бы есть логика. Бабушка и дедушка наградили Таню вседозволенностью и поплатились за это. Лучше быть честным мерзавцем, как моя тётя, чем лицемерно делать добро. Лучше быть плохим до конца, чем хорошим местами.

Новый год мы провели без происшествий. Сели вчетвером за стол. Я сидел напротив мамы, справа была бабушка, слева сестра. Папа был на вахте. Стол выглядел празднично: оливье, крабовый салат, бутерброды, сыр, колбаса, курица, в центре – манты. Такой винегрет из блюд был у нас каждый год. Ужин меня устроил, кроме одной детали – бабушки, сидевшей справа.

Я редко смотрел на неё в последний год, но, казалось, она стала ещё уродливее, чем я помнил. Обвисшая сухая кожа плотно обтягивала череп, так что она выглядела не как человек, а как чучело, набитое ватой. Её острые, злые глаза бегали от одного блюда к другому, а длинная тонкая шея вытягивалась, как у индюка. Глядя на её жирные блестящие волосы, собранные в крысиную косичку, я ощущал тошноту. Бабушка сидела в красном халате и мягких тапочках, в руках теребила носовой платок. Ощущение было, будто я сижу рядом с пациентом психдиспансера, а не на семейном ужине. Я давно понял, что старые люди вызывают у меня физиологическое отвращение. Я видел их в университете, на работе, на улице, и каждый раз думал: неужели они сами не замечают, насколько неприятно выглядят. Нет, я не лукист. Старость сама по себе меня не отталкивает, но я не могу скрыть отвращения к телесным проявлениям увядания. Сам я боюсь старости. Боюсь морщин и мешков под глазами. Ведь морщины – это слёзы организма по утраченной молодости.

Иногда, глядя в зеркало, я замечаю новые прыщи. Это неприятно, но хотя бы говорит о том, что организм ещё молод и способен их производить. Думаю, у женщин есть нечто похожее – месячные тяжело переносятся, но их отсутствие пугает куда сильнее. Смотря на людей преклонного возраста, я всё больше убеждаюсь: культура и история не способны скрыть того факта, что на фундаментальном уровне мы всего лишь куски гниющего мяса. Молодость, здоровье, сила, воля – всё это со временем превращается в пустоту. Эти мысли часто пугали меня.

Мама наполнила бокалы, и они начали разговор:

– Такая погода сегодня, не как вчера.

– Ой, да не говори, я уже такая старая… кто-то заметил, как я постарела?

– Стол у нас хороший, не хуже других!

– Не хуже! Это вот другие зажрались. Вон, по телевизору смотрели – судятся за огромные квартиры, машины… с жиру бесятся.

– Я так устала, три недели без выходных.

– А ты сиди в четырёх стенах, ноги ещё болят, кашель замучил.

– Что вы не едите? Я наготовила тут всего, а вы не едите. Руся, бери курочку.

– А где тут оливье? А то я уже ничего не вижу.

Сестра в это время подкармливала кошку, которая кружила вокруг стола, сводимая запахами с ума. Я ел, стараясь не смотреть направо. Радио возле меня барахлило, создавая дополнительный шум. Я ненавидел эти семейные формальности. Праздники нужны, чтобы семьи проводили время вместе, но я не горел желанием сидеть с мамой, сестрой, а тем более с бабушкой. Всё, чего я хотел, – забыть прошедший день и начать новый.

Мы поели, встретили Новый год, и я лёг спать. Весь следующий день просидел за компьютером. Когда на часах было около десяти, я услышал протяжный стон с кухни. Это стонала мама. У неё были сильные проблемы со спиной. Из-за работы на морозе, ношения тяжестей, постоянного напряжения у неё случаются резкие боли.

Я зашёл на кухню. Она сидела на стуле в халате, лицом ко мне, держась одной рукой за спинку стула, другой – за поясницу. На кухне было темно, я видел только её силуэт в слабом свете из коридора. Она тяжело дышала. Такие приступы у неё последние три года.

– Тебе скорую вызвать? – спросил я.

– Нет, не надо. Спина схватила. Думала, ещё одна ампула есть дома, но, оказалось, нет. Сейчас дочка придёт из аптеки.

В такие моменты я понимал, насколько её организм истощён. Долгие годы труда, стресса, холода – и тело сдает позиции. Я и не говорю о психических травмах. За четыре года до моего рождения у мамы родился сын, Алёша. Но он умер младенцем. С того дня мама начала курить. Когда я был маленьким, мы каждый год ездили на его могилу. Приносили цветы, убирались там, клали конфеты. Я никогда не видел его, но каждый раз чувствовал боль, стоя у его могилы. Потом мы внезапно перестали туда ездить. Сейчас я даже не помню, когда были там в последний раз. Иногда хочу сходить, но боюсь спросить маму, где он похоронен. Не представляю, как это – носить в себе жизнь девять месяцев, увидеть её, даже прикоснуться и потерять навсегда.

Сестра вернулась из аптеки через десять минут. Бабушка сделала укол, маме стало лучше. Она тут же начала звонить своей сестре, Тане. Говорила, что ей плохо, что приехала скорая, поставила укол. Никакой скорой не было. Тётя отвечала что-то про гостей, которые к ней пришли, намекая, что приехать не может. Мама почти умоляла, чтобы её сестра приехала, но тётя стояла на своём.

Тогда мама встала, подошла к тумбочке в коридоре и со всей силы ударила её ногой. Дверца открылась, всё внутри загремело.

– Слушайте, у меня нет сестры больше. Сына, доча, в нашем доме вашей тёте вход запрещён! У меня нет сестры, у меня есть только вы, мои дети, и всё. Сука… ненавижу тебя, Таня! Успокоившись, она вышла покурить на площадку. В этот момент я понял, насколько она глубоко одинока. Насколько каждому в нашей семье не хватает тепла и поддержки. Жаль только, что мы не можем помочь друг другу – мы слишком разные. Я хочу человеческого тепла, но никто в семье не может его дать, как и я не могу дать его взамен. Спустя полчаса мама снова разговаривала с тётей по телефону, как ни в чём не бывало. Ни злости, ни агрессии – только любезные вопросы о племянниках и слова любви.

Прошла неделя после Нового года. Я вернулся домой около десяти вечера. Мама сразу начала спрашивать, почему я так поздно, хотя до этого сама звонила мне, и я сказал ей, что вернусь ровно в десять. Каждый раз перед выходом я звоню матери, сообщаю, что иду гулять. Спустя время она перезванивает, спрашивает, когда вернусь. Я всегда говорю точное время, но как бы точно ни пришёл, она всё равно недовольна.

В этот раз она жаловалась на тумбочку в коридоре. Дверца постоянно открывалась с грохотом и будила её ночью. Магнитный фиксатор держался на двух болтиках, но один раскрутился и выпал. Я попросил принести болты, чтобы починить.

Мы пошли на балкон, где стояла сумка отца с инструментами. Мама достала её, и я потащил в коридор. Внутри нашёл три спичечных коробка, соединённых скотчем. В них лежали болты и гвозди.

– Это мы с папой год за годом собирали эти болтики, – сказала мама.

С третьей попытки я нашёл нужный болт и починил дверцу. Испытал приятное удовольствие за выполненную работу. Думаю, каждый мужчина хоть раз чувствовал удовлетворение от того, что прибил гвоздь или закрутил болтик. Вроде мелочь, а греет душу. Мама была в восторге. Она позвала всех посмотреть на результат.

– Наконец-то в семье есть настоящий мужчина. Не то, что отец, приезжает раз в год – и то гвоздь не прибьёт, – промолвила она. Затем зашла ко мне в комнату, постояла в дверях несколько секунд и сказала:

– А ты в Алма-Ату собрался?

– Да.

– Я узнала, там одежда дешёвая, но еда и квартира дорогие. Ты с кем-то едешь?

– Пока не знаю.

– Ну, я пока жива, буду помогать тебе, – её голос начал дрожать, и она потихоньку заплакала.

Мне было тяжело подобрать слова. Я сказал:

– Мам, я же не за границу уезжаю, а в другой город.

– Другой город для меня как другая страна. Но мне плевать на бабушку, на отца. Пока я жива, буду скидывать тебе деньги, приеду через несколько месяцев, проверю, как ты живёшь, чем питаешься, – проговорила она, и вытерла слёзы.