- -
- 100%
- +
Дмитрий Волгин Редактор
Оксана Смирнова Редактор
Яна Малыкина Дизайнер обложки
© Марина Рыжанкова, 2021
© Яна Малыкина, дизайн обложки, 2021
ISBN 978-5-0053-5560-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дом с пониманием
Вот послушайте, что я вам расскажу. В одном старом доме давно никто уже не жил. Да вот судьба видно такая, что однажды туда человек вселился. И с этих пор не стало покоя ни дому тому, ни тому, что в дому.
Первыми не выдержали двери, которые в спаленку вели. Заныли, заворчали:
– Да, откуда ж ты взялся на мою ручку, окаянный! Что ж ты всё барахло на меня свешиваешь-то? Тебе шкафов мало?
– Слушай, дверь, не скули, мне хуже, чем тебе! Раньше я был всем полам пол. Уж очень хозяйка чистоту любила. Хоть и некрашеный, но отскобленный добела. Сейчас по мне в обуви ходят. А если веником и пройдутся, то только царапают понапрасну.
– Ох, и не понимаю я вас, братцы мои, – подал голос веник от печки. Разве лучше вам было без хозяина, в темноте и сырости жить? Я, знаете ли, не хочу больше, чтоб по моему телу пауки лазили. Скажите спасибо, что печку топит.
– Ты думай, о чем говоришь, обтрёпанная метёлка, – пробухтела русская печь. Не хозяин он здесь, и не будет им! Я за каждое своё слово отвечаю. Ты видел, как он ко мне относится?
– Что делать намерена? Дымить?
– Ты веник, где рос, посмотреть бы, а то что-то меня сомнения одолевают по этой части. Выпендрёжничать научился?
– Так учителя хорошие, а я – способный ученик!
– Ты на что намекаешь, кудлатый? Привык, что тобой помыкают, и рад любой мелочи.
– Мадам, Вы, всего лишь навсего, кирпичная печка. Приберегите свой пафос и золу для хозяина! – зычным командирским голосом проорал старинный стол.
– Ой, всё, не ссорьтесь вы, и лучше подумайте, что делать будем? Может нам сундук что-то подскажет. Он тут давно стоит. А, сундук? – перевёл разговор веник.
Сундук был в авторитете в этом доме не только потому, что возраст позволял, но и мудрый. Его цветные кубики давно проржавели и прокоптели от дыма времени. – Вот слушаю я вас и не понимаю. Почему вы решили, что он должен заниматься этим домом?
– Но ведь он тут живёт и обязан…
– Обязан? Кому? Тебе печка? Тебе веник? Он – человек. Хороший хозяин – это не обязанность. А потребность. Может у него хаос и беспорядок в жизни, от этого и дом не к душе.
– Ты сундук людей не защищай. Во всем пытаешься увидеть какой-то смысл. Мы тоже со своим мнением. Я считаю, что его следует проучить за такое отношение к дому! – протрещала кирпичами огромная печь.– Итак, кто со мной на передовую!!!
– Ха-ха-хааааа, – раздался раскатистый смех старинного комода
– Чем это мы Вас, Ваше Комодство, насмешили, – иронично заметил пол.
– Вы себя слышите? Жизнь человека зависит от вас, но не до такой степени. Печка решила устроить революцию. Вот ты пол, что будешь делать, кроме своих бестолковых абсурдных скрипов? Сундук прав, если не ладится у человека, то и радости к труду нет. Депрессия, и не иначе.
– Ох, как же сейчас выгодно всё сваливать на психологические расстройства.
– Что вы хотите от простого крестьянского мужика? И что вы знаете о его душевной боли? А я знаю. Жену он потерял недавно. Вот и письма пишет ей каждый день, складывает под клеёнку, а я читаю.
– Ты о чем, стол? В смысле, потерял?
– Смысл искать будешь в дровах, печка. Ты прекрасно разбираешься, какими лучше топить, а большего тебе и не следует знать. Болела она долго, ухаживал, сейчас переживает. Тем мужикам, кто при больной жене не сбегает, памятники пожизненные ставить надо. За человечность, – глубокомысленно изрёк стол.
С разных углов дома раздались вздохи и всхлипывания:
– И помочь то нечем…
– Люди слабыми становятся, когда теряют точку опоры…
– Он справится…
– Дай бог…
Со временем любая душа черствеет, покрывается коркой. Но жёсткость находится сверху, а понимание внутри. Оно неосязаемое и невидимое. Дорога к нему не каждому нравится. Да, и не надо. Пониманию не нужны мнения. Оно другое. Только твоё. Просто вслушайся…
Облако
Внучке Малике посвящается…
На пушистом облаке сидела маленькая девочка с белокурыми волосами и голубыми глазами. Чистый ангел, до чего красива. Подперев ручками, пухлые щёчки часами смотрела вниз, на землю. Малышка ждала маму. Иногда, девочка плакала, и тогда шёл тёплый дождь или снег хлопьями. Однажды девочка попросилась у аистов слетать к дому будущей мамы, посмотреть, как живёт, чем занимается.
– Мама занята. Учится. Ещё рано! – сказали аисты.
– Хорошо, я подожду!
В свободное время девочка выбирала имя. Красивое имя – Наташа, а Аня – доброе, – рассуждала малышка.
– Может меня назовут Настёной?
– Всё зависит от мамы, папы и месяца рождения, – сказали аисты. Мудрые птицы. Прошло время, и малышка опять летала с аистами к дому мамы. Нет, мама не готова, работает без выходных. Девочка возвращаясь, плакала.
– Сделайте же что-нибудь, милые аисты! Я хочу жить с мамой!
Птицы сказали, что всему своё время.
Маленькая девочка полюбила маму, и её строгий вид не пугал.
– Моя мама – самая красивая на свете, – с гордостью говорила малышка аистам. Я скучаю по маме, быстрее хочу прижаться, обнять за шею, засыпать на плече, качаться на нежных руках, слушая тихие песенки.
– Потерпи ещё немного, – уговаривали птицы. Скоро с тобой гулять будут и обязательно сказки читать перед сном. В гости к бабушке ездить будешь. Папа будет катать тебя на плечах…
– А какой он, мой папа?
– Добрый, – сказали аисты, и просили не грустить. Они обязательно сообщат, когда мама будет готова к появлению малышки.
Прошло время. Осень на земле сменилась зимой, а зима – весной, как ранним утром прилетели за девочкой аисты, попросили одеться теплее. Летим к маме! Тебя очень ждут!
Крики мамы малышка услышала издалека.
– Мама зовёт меня? Мама, я здесь! Мама, я с тобой! Мамочка, как я тебя люблю….
– Кто?
– Девочка! Поздравляем! Что ж Вы, мамочка, плачете?
– От радости!
Морошковое болото
Я не успела тебе показать этот рассказ.
Брату Славе посвящается…
На болоте было тихо, только иногда жужжа, пролетали оводы. Остро пахло багульником, под сапогами чавкал оранжевый мох. Морошки нынче уродилось на славу. Собирай – не хочу!
Пашка с Дашкой осторожно и не спеша, шагая по кочкам, стараясь не провалиться, собирали ягоды.
Дашку, младшую сестру, Пашка всегда брал с собой в лес. Пусть привыкает. Вот уедет он в город учиться, а кто мамке помогать будет? Вся надежда будет на Дашку. Да и веселее с ней. Болтливая, смешная девчонка семи лет, с длинными косичками. Вот такая сестра Дашка. Между прочим, волосы в косички ей заплетал Пашка по утрам. Мать только удивлялась, как ловко у пацана получается.
– Дашка, не отходи далеко, собирай здесь!
– Хорошо. Пашечка. А ты кем хочешь быть, когда вырастешь?
– Артистом, – буркнул Пашка.
– Правда-правда? Я тоже. Я ещё хочу и певицей стать. Представляешь, вот мы отучимся на артистов… или певцов и приедем сюда с гастролями. Выступать будем в нашем клубе. Все будут смотреть на нас, а мы такие гордые.
– Ага, мы обязательно приедем выступать сюда.
– Паш, а ты в кино хочешь сниматься? Я вот хочу. Я буду красивой, когда вырасту.
– Ты сначала школу закончи, отличница, ёклмн. Артистка погорелого театра.
– Вот и закончу, Пашечка, лучше тебя, вот увидишь.
Пашка вздохнул, и молча, продолжил собирать морошку.
Пашка – тощенький пацанёнок, лет двенадцати, подстриженный «под машинку». В зелёной штормовке из брезента. Резиновые сапоги на три размера больше засасывало болотом и Пашке приходилось с трудом вытаскивать их.
– Пашунь, а расскажи про буревестника?
– Вот наберёшь бидончик морошки, – расскажу.
– Я сейчас, мигом, Паш. Ну, давай хотя б споём, а то как-то страшно.
– Даш, надоела. Хочешь петь – пой!
Дашка затянула:
– Жил да был, жил да был, жил да был один король. Правил он, как мог страною и людьми, звался он Луи Второй…
Пашка морщился, но молчал. Пусть поёт, лишь бы к нему не приставала. Дашка вдруг замолчала.
– Паш, а я красиво пою?
– Красиво-красиво…
– Паш, а Паш… расскажи про буревестника.
Пашка нехотя встал на кочку, приложил руки к груди и… понёсся его голос:
– Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы…
Всё выше и выше поднимаясь, Пашкин голос, звенел в стволах корабельных сосен и возвращался эхом обратно на болото:
– Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!
– Ребятки, вы что – заблудились?
Пашка и Дашка оглянулись. Перед ними стоял незнакомый дядька в оранжевом накомарнике, зелёном длинном плаще, и сапогах-броднях. За спиной была металлическая пайва, в руках – корзина, полная морошки.
– Собираю, слышу крики, подумал, потерялись…
– Нет, мы выступаем, – рассмеялась Дашка.
Пашка бросил недовольный взгляд на Дашку. Та сразу замолчала.
– Не заблудились мы. Идите, дяденька, своей дорогой, – начал было с вызовом дрожащим голосом Пашка.
– Ты милок, поостынь, мальчишка ещё кричать на меня. Свой я, поселковый, жить сюда переехал. Не бойтесь меня, свой я.
– Своих мы знаем, а тебя нет, – краснея, сказал Пашка.
– Ну, ничего, узнаете. А я вот пока бежал на крики, немного заблудился. Помню, с другом Витькой, пацанвой с утречка, бывало, бежали на болото, кто больше насобирает ягод. Потом на речку, кто рыбы больше из морды достанет. Нет моего друга уже в живых, не успели свидеться. Приехал через пятьдесят лет, а он… эх, – незнакомец рукавом плаща вытер слезу. – Самый лучший был друг детства – Витька. Пуд соли съели с ним. Горбушку хлеба и ту делили. Знали, небось, дядю Витю Подгорного?
Пашка кивнул:
– Деда наш.
– Дед? – изумлённо посмотрел незнакомец на Пашку с Дашкой.– Надо ж такому случиться, чтоб именно на нашем с Витюшей болоте встретил его внуков. Дед, наверное, обо мне рассказывал? Про Павлушку Малого?
– Может, рассказывал, и что с того?
– Тебя звать Пашкой? И я – Пашка. Витюша писал, что внука назвали в честь меня. Смелый ты пацанёнок, смотрю, весь в деда. Будем знакомы, – новый знакомый протянул широкую, морщинистую и коричневую от ветра руку. – Я тут немного слышал, как ты стих читал. Молодец! Дед бы гордился тобой. Сейчас дождь начнётся, пойдёмте на выход. Дорогу покажете, а то не выйду. Пятьдесят лет не ходил по родным местам.
Пашка взял свою корзинку и Дашкин бидончик, мотнул головой:
– Тут не затеряешься, тропа рядом.
Через несколько минут ягодники вышли на железнодорожное полотно. До посёлка идти по шпалам километров пять, не меньше. Сначала шли молча.
Топот сапог, свист птиц, жужжание насекомых. Солнце печёт всё больше. Пашка шёл позади сестры, искоса наблюдая за новым знакомым. Кто знает, что можно ожидать?
– Ребята, смотрите, водоём. Мы с Витей всегда здесь купались. Спустимся, отдохнём?
– Не до отдыха, домой надо, мамке с огородом помочь управиться, – пробурчал Пашка.
– Паш, я устала и хочу посидеть, – заныла Дашка.
– Ладно, пошли.
Возле водоёма лежали бревна.
– Вот тут мы с Витьком и сидели, мечтали о будущем. Я мечтал стать военным. Витя – врачом.
– Тогда почему дед работал трактористом? – спросил Пашка.
– Мечта не сбылась. Поступил в медицинское, да исключили.
– А за что? Он нам не рассказывал.
– Не хотел подавать плохой пример, наверное. Дело было так. Их, студентов отправили на картошку в деревню. Было весело, хорошо. Трудились днём, вечером – отдыхали. Однажды, к их дому – интернату, куда студентов поселили, подъехала машина грузовая. Какие-то мужики попросили от имени председателя колхоза помочь загрузить машину картошкой. Вроде как везти в город. Погрузка не бесплатно, понятное дело. Трое парней согласились подзаработать, в том числе и Витюша. Эх, знал бы он тогда, чем дело обернётся! Только погрузили мешки с картошкой со склада на машину, и тут как тут машина милицейская подъезжает… Студентов – в отделение.
– А их-то за что? Они ж не знали! – удивился Пашка.
– Пойманы с поличным. А те мужики успели убежать. Были долгие разборки, в конце концов, Витюшке пришлось от позора подальше уехать домой. Родителям сказал, передумал быть врачом, и хочет работать трактористом. Такая вот, братцы, история.
– А мы хотим стать артистами! – сообщила Дашка.
– Хорошее дело, если такая мечта, – улыбнулся новый знакомый. – Идти пора, опять небо хмурится.
Не успели они подняться на железнодорожный путь, как громыхнул гром, и пошёл ливень.
– Однако, попали под дождь! Вымокнем. Не печальтесь, братцы-кролики, ещё немного и мы дома. Говоришь, артистом Пашка хочешь стать? Буревестника, поди, всего выучил? Расскажешь?
– А то…
Пашка, набрав в лёгкие воздуха начал:
– Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний. Буря! Скоро грянет буря!
В сапогах-броднях хлюпала вода, насквозь мокрая штормовка со свитером мешали идти. Но Пашка, по-видимому, уже ничего не замечал. Он представлял себя на сцене. Артист Павел Подгорный читает стихотворение:
– Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: Пусть сильнее грянет буря!
Дом, намоленный одной большой семьёй
Бум, крр… По окрестностям разносились звуки ломающегося дерева, железа, шифера. Сносили старый бесхозный дом, стоявший у дороги. Своим мрачным, заброшенным, загадочно-колдовским видом много лет дом внушал страх прохожим. Заросли высокого пырея, шиповника и акации окружали когда-то величественный дом со всех сторон. Полуразбитые окна гневно сверкали на солнце.
Дом не поддавался. С трудом разбирались стены. Гружёные старыми досками и брусом машины застревали в глине, прокалывались колеса. Рабочие, чертыхаясь, с хохотом подпугивали друг друга: «Вот, подожди, сейчас вылетит оттуда привидение или ведьма с метлой, посмотрим, куда побежишь».
Раньше дом был сильным, живым, уютным и тёплым… Просто был чей-то. Точнее, хозяйский. Жил с любимой семьёй. Ох, уж эта многодетная, сложная семья! Каких только слухов и сплетен не слышал, сколько ссор и криков пережил дом вместе с семьёй. Затопления, ремонты и холод выстоял.
Не знал дом, что впереди ожидает его одиночество и запущенность. Первыми залезли, разбив окна, подростки. С интересом прошлись по дому, заглянув в шкафы, столы. С удовольствием ломали диваны, кресла. Раскидали письма, открытки. Старый дом помнил каждую строчку: «Здравствуй, мамочка! Ну, как ты там?». Нет!!! Беречь и не отдавать без боя!
Дом кряхтел вздутыми половицами, скрипел заржавевшими дверными петлями, не открывал дверцы шкафов. Вдруг хозяйка вернётся? И сдался, когда в окно полетело зеркало. Большое с позолотой.
Дом помнил тёплые руки, бережно протирающие старинное облупленное зеркало, в котором отражалась молодость красавицы хозяйки. Крикливая, но сердобольная. «Душа нараспашку» про таких говорят. За что не возьмётся, всё получается. Детей мал, мала меньше. Придёт с работы: приготовить, постирать, огород, скотина в хлеву. Как успевала? Дом с восхищением наблюдал за расторопной хозяюшкой. Помнил довольного хозяина, кормившего внуков помидорами с сахаром. В то время дом полон детского топота, весёлых праздников с толпой гостей. Запах хозяйских пирогов и оладушек собирал большую семью за самоваром. А как они умели справлять праздники! В такие дни дом обожал суету, беспрестанное хлопанье дверей, покрикивания хозяйки. Приезжали дети с семьями. Приходили друзья. Музыка. Задушевные разговоры. Стол ломился от яств, приготовленными руками любимой хозяюшки. Как начинаются морозы, каждый вечер садились стряпать пельмени. Всей семьёй. И думать не моги отказаться! Ох, и строга была хозяйка!
Дом заботливо скрывал скандалы и драки от чужих глаз и ушей. Старался быть защитой и крепостью для семьи, благодарным за уход и чистоту. Побелка потолков и ремонт печей для дома не казались катастрофой. Наоборот, вдыхал с радостью запах извести и сырой глины. Помнил дом, как хозяева взяли его недостроенной коробкой, и каждую половицу любовно прибивали.
Нравилось дому наблюдать за этой трудолюбивой семьёй. Удивлялся: откуда эта семья силы берёт? Хозяин-добытчик, охотник и рыбак. Хозяйка прядёт и вяжет. Не сидели без дела. А как они пели… «Когда б имел златые горы и реки полные…». Конечно, дом знал много хозяйских секретов. Старался их не выдавать. Шутить любил с хозяйкой. То сито, то заначку перепрячет ненадолго.
За сорок пять лет дом напитался разными вкусами, бедами и радостями. Слышал откровения, знал меру страха и жадности. Однажды дом заметил воровство семейной реликвии, но не мог остановить. Причитания хозяйки разрывали стены на части: «Мамочка, мамка, не уберегла я твой подарок, распятие старинное! Господи, пожалуйста, покажи, кто украл. Нельзя воровать иконы и кресты, нельзя! Ой, не к добру эта потеря, не к добру. Господи, прости и помоги!» Крест-распятие значил для неё больше, чем жизнь. Утро начиналось с приложения к распятию. Единственная вещь, оставшаяся от родителей в наследство. Лечила людей молитвами, да крестом серебряным старинным. Несли детей, то грыжу заговорить, то от испуга вылечить. Сильна хозяйка была в этом. Дом с гордостью слушал слова благодарности в адрес любимой хозяюшки. Никогда не осуждал хозяев. Близких не осуждают, им помогают. Помогал, как мог. Оберегал от злых глаз и непрошеных гостей. От потерь не смог… Дом трясло от рыданий семьи, когда потеряли старшего из детей.
Через несколько лет опять говорили шёпотом, плакали, не стыдясь, слез и осуждений.
Всё меньше гостей… Холод и одиночество в стенах. Она не может жить одна? А как же я? Уезжает? Не забрала много вещей и мебель. Может, вернётся? Смотри, ты оставила старинный шифоньер, купленный мужем. Почему ты так быстро уходишь? А куда денешь воспоминания в новом доме? Ты пожалеешь, слышишь? Дом кидал вопросы в пустоту огромных комнат. Хозяйка ни разу не навестила. Год от года дом дряхлел и, сверкал пустыми окнами на солнце.
Однажды пришла хозяйская дочь. Как девочка выросла, и изменилась. Дом усмехнулся: «Марго, егоза и шалунишка, тонконогая индейка». Так девочку называли в семье старшие сёстры. Марго гладила стены, и ласково говорила: «Люди говорят, что ты – непобедимый. Дом, намоленный одной большой семьёй. Помнишь, моё рождение? А помнишь, как хотела заболеть, чтоб в школу не идти? Мне лет девять. Вышла на улицу ночью и стояла на снегу босоногой. Помнишь, учила стихи, орала на весь дом, больше никак не запоминалось? Как мы с братьями прыгали под дождём на сетке железной кровати, пытаясь долететь до облака, помнишь? Не знаешь, куда пропал маленький пластмассовый Буратинка, которого я когда-то нашла в чулане? Мой бедный дом, ты не знаешь новостей. Мы все понемногу уходим… Мама постоянно тебя вспоминает. Прости её, боится увидеть тебя заброшенным. А я очень скучаю, мой намоленный дом…»
Фьють-пири, спать пора
Как быстро жизнь прошла. Всё заканчивается.
Родные думают, что я не знаю о своём диагнозе. Стараются как-то по-особенному… Шутят, подбадривают. А я всё понял, когда хирург сказал мне: «Старик, сегодня у меня на столе умерла тридцатипятилетняя женщина, рак печени. Такая молодая и такая красивая. Вот бы кому ещё жить да жить».
Ну что ж пора, значит пора… Мать честная, да я прожил шестьдесят лет. И неплохой жизни. Послевоенное время. Нас у родителей шестеро сыновей. Сестра тоже была. Оленька. Умерла от переохлаждения девяти месяцев от роду. Дом ветхий был, насквозь продуваемый, а она ползала по земляному полу.
Нам, пацанам, казалось, что родители даже не особо переживали за её смерть. Мы ведь тоже все перемёрзли, изболелись, что всю оставшуюся жизнь мучились со здоровьем. Работали в колхозе, пахали, таскали независимо от возраста. Мы обязаны были работать, чтоб не навредить отцу, председателю колхоза.
Маменька всю жизнь с приговорками, прибаутками, стихами: «Кушай, тюрю, Яша. Молочка-то нет. Увели, коровку нашу… Барин для приплода взял к себе домой. Славно жить народу на Руси святой». Традицией стало ложиться спать при сказанных словах:
«Фьють-пири, спать пора» или «Детское время вышло». Организм молодой, наработаемся, наестись досыта невозможно. А есть хочется. Маменька, светлая женщина, прощала отцу всё. Даже когда он приводил домой после войны молодушек. А что она ему могла сказать?
Боль скрутила всё тело, связала и вывернула наизнанку. Врач сказал, что всё будет хорошо. Хо-ро-шо.
Как же жить она будет без меня? Помню в молодости как увидел её, так и обомлел. Красивая была, да. Пела бесподобно. Дерзкая. И вроде бы повидал девок всяких, но её решил добиться. Благословения у родителей попросили и расписались.
Прости, что не баловал тебя ни словами хорошими, ни подарками. За всё прости. В нашей жизни было много и плохого и хорошего. Сколько ты вынесла. Но я никогда, слышишь, никогда не хотел ничего поменять в жизни.
Жизнь прошла. Вот лежишь, и ждёшь, когда же он наступит. Конец жизни.
…Сегодня попросился в больницу. Увидел много знакомых лиц, но нет интереса и общаться не хочется. Сердце что-то болит. Позовите врача. Всё будет хорошо. Всё будет…
Однажды утром ранним
Встретились однажды утром ранним на лесной тропинке муравей по фамилии Муравьёв, комар с фамилией Комаровин и паук – Паукевич.
Разговор шёл по-братски складно и неспешно. О погоде, соседях и насущных проблемах. Грибов нынче мало наросло, белкам совсем худо будет. Незаметно подошли к теме «людей». Заспорили, кто из них больше беспокойства доставляет человеку?
– Я, Комаровин, самый опасный враг для человека! Страшнее насекомого нет! Мой хоботок-жало способен прокусить через одежду. Мои песни сводят с ума!
Паукевич отодвинулся, посмотрел исподлобья на Комаровина, и медленно выговаривая слова сказал:
– Комаровин, ты не в себе? Интеллигент в кубе! Опять с утра алкашей пил?
Комаровин – худой, тщедушный мужичок, в сером помятом костюме, с зализанным на лысину чубом. Тощие ноги болтались в огромных сапогах на два размера больше. От Комаровина всегда пахло спиртным, валерьянкой и тухлой водой. Говорят, раньше он был весьма приличным лесным жителем, индивидуальным предпринимателем, семьёй и всеми благами. Сгубила комара великая конкуренция, как следствие недостаток сна, нарушенный режим питания. За неимением лучшего заливал горе застойной водой, пока из дома не выгнали. Сейчас живёт в старом дупле и питается, чем бог пошлёт.
– Кто попался, того и пил! Ик! Паукевич, не теряй тему! – многозначительно подняв указательный палец, громко запищал Комаровин.
– Да какая тема! Так, пустые разговоры, – махнул своей толстой, мохнатой рукой с золотыми часами в бриллиантах Паукевич. Я могу и не кусать. Одного вида люди боятся. Прыгают, визжат, тапочками кидаются. Да я, чтоб ты знал, трудолюбивее некоторых! И бизнес у меня строительный. На шее у людей не сижу, кровь не пью. А всё равно обижают… Паутину сплету, оставлю, чтоб не забывать, где живу, уйду на охоту – порвут, разорят обязательно. Что за люди? – Паукевич разочарованно помотал головой. При этом в его горле что-то булькнуло, издавая звук дождя по железу.
Паукевич из насекомых, не любящих тратить время на споры, скандалы, крики. При своём грозном виде в окружающем мире слыл отшельником и немтырём. Одет в чёрный, отглаженный смокинг и кипельно-белую сорочку. Образ дополняла неизменно чёрная, с длинным козырьком кепка. Паукевич гордился своим положением в обществе. Шутка ли, акционер и владелец огромной корпорации по производству лесных гамаков и сетей. Его дети-паучата, в количестве десяти, слыли золотой молодёжью среди насекомых, но не позволяли себе вольностей. Паучиха-мать отличалась жестокостью в воспитательных вопросах. Сам Паукевич её побаивался.
– Муравьёв, а ты что молчишь? – поинтересовался Комаровин. Начинай хвастаться и бить в грудь кулаком, какой ты зверь ужасный! Первенство неоспоримо, как и твоё богатство. Ты у нас мультилесонер! Тысячи колоний с тлёй по всему лесу. Тысячи муравейников-небоскрёбов. Тысячи километров дорог и тропинок принадлежат тебе. Твой жизненный конёк: бесстрашие воина и преданность семье… Люди боятся твоего соседства. Ты самый умный. Рассуди нас, – брызгая слюной, визжал Комаровин.