Спой мне о забытом

Глава 3

Катакомбы под оперным театром – мои владения. Там я падаю в сладкие ласковые объятия тьмы, погружаюсь в скромную простоту тишины и тайн.

Я проскальзываю в тоннель, ведущий в пустой склеп, который я выбрала для себя, и чиркаю спичкой, чтобы зажечь свечи, занимающие все поверхности в комнате. Мерцающие огоньки бликуют на каменных стенах и потолке, будто сетка мигающих оранжевых звездочек. Свет вырисовывает кровать в углу, накрытую одеялом винного цвета, и резные полки, набитые песенниками и пухлыми стопками нотных листов.

Посреди всего этого стоит мой орган. Я направляюсь к нему, провожу рукой по гладким резным краям и блестящим металлическим трубкам. Сирил купил его мне, когда мне было шесть, и помимо него этот орган – мой самый давний и близкий друг.

Клавиши манят, и я сажусь на скамью. Сдвигаю в сторону сочинение, над которым работала, заменяю его новыми нотами «Le Berger» и всматриваюсь в них. Слежу глазами, как взбираются вверх по нотной линейке шестнадцатые ноты, дальше такт трели – и они падают обратно. Повторяю мизинцем художественные завитки скрипичного ключа.

Мне не нужны ноты, чтобы сыграть отрывки из «Le Berger», за годы я запомнила наизусть всю партитуру. Пальцы сразу ложатся на позиции для вступительной арии, но, прежде чем погрузиться в знакомую восходящую гамму правой руки, которая вводит открывающие басовые тона, я замираю.

Внутренним ухом я все еще слышу голос Эмерика, который тихо, осторожно пробирается в разум, вниз, в горло, туда, где сердце вторит ритму его мелодии.

Руки мои перемещаются в новую позицию.

Я набираю воздуха.

И начинаю играть.

Музыка исходит откуда-то изнутри, просыпается ласковым зверем. Пальцы торопятся, пляшут по клавишам, скачут по диезам и бемолям, как камешек по ряби пруда. Носки жмут на педали, наполняя комнату насыщенным звуком, гулким и густым, и он патокой течет по каменным стенам.

Моя игра начинается как ответ на песню Эмерика, но дальше превращается во всплеск эмоций, которые я ощутила в его прошлом. Любовь. Безопасность. Надежда. Шестнадцатые ноты выводят птичью трель, и я замираю.

Тишина.

Смущенная, извиняющаяся улыбка Эмерика заполняет разум. Ямочки на его щеках. Темные волосы, прячущие глаза.

Я сдвигаю руки влево, и катятся рокочущие ноты, темные и мрачные, как ночная баллада.

Лишь когда пальцы соскальзывают с клавиш, я замечаю, что руки дрожат. Открываю глаза, стягиваю маску, провожу кулаками по неровным щекам и моргаю – они мокрые.

Рассматриваю блеск слез на костяшках.

Что он наделал, этот уборщик?

Всю свою жизнь я мечтала о внешнем мире. Стать оперной исполнительницей, которые приходят и уходят, когда захотят. Я видела семейные обеды за прекрасными деревянными столами, весенние прогулки в городских парках Шанна, восторг в глазах влюбленного перед поцелуем.

Но никогда до сего дня не видела я этого с такой четкостью, с такой яркостью, так подробно, что его воспоминания казались моими. Никогда раньше я не улавливала, на что на самом деле может быть похожа жизнь.

Теперь внешний мир зовет меня, умоляет выйти, вдохнуть его, ощутить его вкус.

Слезы затуманивают взор, пока я верчу маску в руках. Эта маска нужна затем, чтобы прятать мое лицо от внешнего мира, хоть немного усложнять задачу распознать, кто я. Сирил заказал ее для меня на шестнадцатый день рождения, в прошлом году, собственноручно сняв мерки и отправив их мастеру на севере. Когда ее доставили, это была просто черная, гладкая маска, закрывающая лицо от уха до уха и ото лба до подбородка. Я добавила на нее украшений: маленьких стразов, обводящих глазницы и губы, бусин, вьющихся по скулам, вороньих перьев вокруг глаз.

С такой маской я почти прекрасна.

Я легонько провожу пальцем по вороньему перу.

Я пообещала Сирилу, что не пойду искать уборщика.

Но это невозможно.

Жестокий мир может уничтожить и Сирила, и меня, если меня обнаружат, но кое-что я поняла со всей четкостью, пронзившей меня насквозь в самое сердце: я должна вновь увидеть Эмерика Родена. Должна услышать, как он поет.

Потому что теперь я уже вкусила мир, спрятанный в бархате его голоса, и в груди ворочается голод, какого я никогда еще не испытывала. Жажда, которая овладела мною полностью. Желание, проросшее сквозь трещины в самое сердце.

Но дело не только в живости его воспоминаний.

Та малышка-гравуар с улыбкой на губах и солнцем в волосах… Мне нужно узнать о ней больше.

Гравуаров убивают сразу после рождения, казнят, как только обнаружено и подтверждено, что уродство сильнее, чем у фандуаров. Мне повезло, что Сирил спас меня от такой судьбы, но кто вытащил из воды эту малышку? Как она живет в мире открытого неба, улыбок и голубых ленточек в волосах?

Неужели такая жизнь – свободная жизнь без маски – возможна для существ вроде меня?

Если я смогу понять, как ей удалось, то, может, сама смогу встать на сцене вроде этой, над моей головой, и не только когда огни погашены, а зрители ушли. Может, я смогу что-нибудь узнать из воспоминаний Эмерика об этой девочке… Узнать, как добиться наконец огней рампы, аккомпанемента оркестра и восхищенной аудитории.

Я поднимаю глаза, будто могу пронзить взором каменный потолок и увидеть кабинет Сирила.

Он просил меня вести себя осторожнее, и я пообещала ему. Но воспоминания Эмерика таят в себе возможность не только покинуть оперу, но и остаться жить в мире за ее стенами. Наконец спастись от общества, которое заковало меня в тенях. Выступать на сцене. Влиять на людей своей музыкой.

Я просто больше не могу прятаться по углам.

Сирил, как бы ни любил меня, никогда не ощущал, каково жить в полном ненависти мире. Если бы он смог, он бы понял.

Голос Эмерика звучит в голове. Я закрываю глаза, отдаваясь на волю мурашек, бегущих по коже от удовольствия, и сжимаю кулон.

Сирилу знать не обязательно.

Глава 4

Следующим вечером я сижу на своей жердочке, держась за пухлую ляжку херувимчика одной рукой и наматывая на палец другой цепочку кулона. Я пытаюсь раствориться в воспоминаниях исполнителей, но эти картины вдруг оказываются так скучны, так безжизненны, так далеки после того, что я ощутила в памяти Эмерика. Теперь, когда я видела краски его прошлого, черно-белые воспоминания одной и той же труппы, виденные мною дюжины раз на протяжении многих месяцев, уже не доставляют мне прежнего удовольствия. Я замечаю, что разглядываю публику, всматриваюсь в лица билетеров в дверях, ища загар и ямочки на щеках, которые преследовали меня во снах этой ночью.

Когда представление заканчивается и Сирил поднимается на сцену, чтобы исполнить «Le Chanson des Rêves», я резко сосредотачиваюсь.

«Исда, соберись!»

Уняв адреналин, огнем бушующий в венах, я всматриваюсь из-за коленей херувимчика в лица публики внизу. Они открывают рты, чтобы спеть.

Их воспоминания не врезаются в меня, как Эмериковы. Они лениво тянутся к моей силе, слабо покалывает левая лодыжка, где раньше был Символ Управления. Я вздыхаю и обращаюсь к этому ощущению, врезаюсь в их воспоминания и принимаюсь за работу.

Если я собираюсь послушать пение Эмерика так, чтобы Сирил не обнаружил, придется работать не хуже, чем в любой другой вечер. Сирил наблюдателен. Если что-нибудь покажется ему необычным, он догадается, что я что-то замыслила.

Призвав себе на помощь все, что я когда-либо слышала от Сирила о контроле эмоций, я глубоко вдыхаю через нос и бросаюсь в море воспоминаний внизу.

Когда песня заканчивается, каждый зритель улыбается.

Пот покрывает шею, грудь вздымается; я опираюсь на стену там, где она переходит в потолок, накручиваю выбившуюся прядку волос на большой палец и жду, пока опера не опустеет, а огни не погаснут.

Проходит вечность, пока я не решаю, что можно спокойно скользнуть в люк, а нервы так напряжены, что мне кажется, что я вот-вот взорвусь. Я вся дрожу и при мысли о том, что собираюсь пойти разыскать юношу, с которым мне запрещено встречаться, и от страха – риск очень велик.

Требуется каждая капля самоконтроля, чтобы не рвануть прямо на третий этаж, где, как я знаю, Эмерик моет пол. Нельзя на этот раз попадаться ему на глаза. Нужно быть осторожнее, чем вчера, – не теряться в воспоминаниях, не опрокидывать подсвечники. Я спрячусь, послушаю и понаблюдаю, и никто ничего не узнает.

Я замедляю шаг и подбираю юбки, чтобы не шуршали. Я жмусь к стенам и прячусь в углах, и стараюсь дышать ровно и беззвучно.

А вдруг Эмерик уже домыл пол? Вдруг я его упустила и он уже ушел домой на ночь? Вдруг он решит сегодня не петь за работой?

При этой мысли меня охватывает паника, но тут я слышу приглушенный напев через несколько коридоров отсюда. Я замираю и хватаюсь за ближайшую статую, чтобы одолеть внезапную дрожь в коленях: такое меня охватывает облегчение, а потом иду на звук чудесной песенки чистого тенора, который звучал в моей голове со вчерашнего вечера.

Едва я приближаюсь на расстояние, на котором мой дар способен уловить музыку – я всего лишь спустилась на несколько ступенек и завернула за угол, – я влезаю в уголок за бархатным креслом и опускаюсь на пол.

Его воспоминания, яркие и прекрасные, накрывают меня волной, борются с моим даром, пытаются проникнуть сквозь него. Кожа на щиколотке пульсирует в такт песенке, и я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться, пробираясь сквозь образы. Проскальзываю мимо ближайших воспоминаний этого дня и плыву глубже в прошлое: заглядываю в каждую сценку в поисках той девочки-гравуара и ищу дальше.

После первой дюжины воспоминаний тревога сжимает грудь. Я еще не нашла ее и холодею при мысли о том, сколько времени может занять поиск по всей линии жизни. Столько времени у меня нет. Эмерик скоро домоет пол и уйдет, а Сирил ждет меня в кабинете, чтобы обсудить итоги дня. Если я не явлюсь, он начнет беспокоиться и отправится меня искать.

Я все быстрее и быстрее перебираю воспоминания, не обращая внимания, что желудок будто выворачивает всякий раз, когда я отрываюсь от особо прекрасных моментов, чтобы нырнуть дальше.

Мелькают размытые образы небольшой квартирки, кондитерской, доброго на вид человека с курчавыми черными волосами и выдающимся круглым животиком. Добрая сотня вечеров проходит перед оперным театром – но не шаннским, в этом я уверена. Дюжины монет собраны в маленький деревянный ящичек, а потом переправлены в билетные кассы. Эмерик зачарованно сидит, вцепишись в подлокотники бархатного театрального сиденья, и широко открытыми глазами неотрывно смотрит на сцену, и сердце его пронизывает мечта и зов.

Сжав кулаки, я мчусь назад во времени все скорее и скорее, до детства Эмерика, пропуская по пути целые годы. Мелькают сцены того, как он поет рядам самодельных плюшевых зверей на кухонных стульях, как он разучивает танцы в старомодной спальне, как он поет милой малышке в бледно-голубой ночной рубашке…

Воспоминания исчезают, и я охаю, будто меня окатили ледяной водой. Я не сразу понимаю, что произошло: не могу вдохнуть, не могу сконцентрировать взгляд.

– Мадемуазель, все хорошо? – спрашивает совсем рядом чей-то голос.

Я дергаюсь в сторону и бьюсь головой об спинку кресла. Вскакиваю на ноги, морщась, и пячусь от нависающей надо мной тени.

– Извините! Я не хотел вас напугать. Просто… Вы тут так охали и пыхтели. Я испугался, что у вас какой-нибудь припадок. – Он наклоняется вперед, и на лицо его падает полоса звездного света. Он улыбается. Ямочки на щеках становятся заметнее, а у горла поблескивает бирюзовый камень.

Я вся вспыхиваю, надо бежать, но ноги будто свинцом налиты.

Эмерик проводит ладонью по волосам и склоняет голову набок.

Точно. Он же ждет ответа.

Слова застревают в горле. Я открываю и закрываю рот, точно рыба на берегу.

Я в жизни еще не говорила ни с кем, кроме Сирила. Никогда не встречалась ни с кем взглядом, никогда не перебросилась ни словечком.

– Все… Все замечательно, merci, – наконец произношу я. Голос – не голос, а какой-то тонкий писк. Я сглатываю, припоминая вечную присказку Сирила: «Если не справляешься со своими чувствами, не справишься вообще ни с чем». Пытаясь успокоить лихорадочно бьющееся сердце, что колотит изнутри в грудную клетку, я разглаживаю юбку. Если вести себя слишком нелепо, Эмерик что-нибудь заподозрит. Чтобы остаться в живых, нужно всеми силами избегать этого.

– К вашему сведению, – выдавливаю я, – это был не припадок. Я… отдыхала.

– Ага. Звучит логично. – Он кивает, сверкают белые зубы. – Так пыхтеть – прекрасный способ расслабиться.

Я моргаю. Он что… дразнит меня?

– Прошу прощения, не расслышала, кто вы?

– Ой, как грубо с моей стороны! – Он протягивает для рукопожатия правую руку. – Я Эмерик Роден. Вчера нанят сюда уборщиком. Никогда раньше не работал уборщиком, но мама вечно наказывала меня за непослушание, заставляя драить весь дом, так что я так думаю, я вполне компетентен в вопросах чистки и мытья.

Рука неловко висит в воздухе еще какое-то время, а потом он сует оба кулака в карманы куртки и расслабленно прислоняется к стене.

– Эээ… А вы скажете, как вас зовут, или придется играть в угадайку? – спрашивает он.

Звездный свет бросает голубоватые блики на его профиль.

Он нервно усмехается:

– А то знаете, я вечно сажусь в лужу в таких играх. Ляпну что-нибудь типа «Селеста», а потом окажется, что так звали вашу любимую тетушку, которая померла на той неделе, и я буду чувствовать себя полным придурком. – Он делает паузу и округляет глаза: – Стойте, у вас же нет никакой мертвой тетушки Селесты? Или там покойной любимой кошечки?

Я сжимаю губы. Страх стиснул нутро так, что обед угрожает явиться миру. Я бросаю взгляд наверх – туда, где ждет Сирил.

– Если вы знаете покойную Селесту, то я ужасно соболезную! – тараторит он, залившись румянцем. – Я же говорил, я не умею в такие игры играть! А еще хуже, когда наступает такая неловкая тишина, а вы стоите и не отвечаете, и я слегка струхнул, так что, если вы все-таки осилите что-нибудь сказать, я буду просто кошмарно признателен!

Я набираю воздуха и прогоняю дрожь ужаса из голоса:

– Вы слишком тараторите.

– Спасибо! – облегченно выдыхает он. – Эм, то есть простите. Я правда тараторю. Дядя тоже вечно мне про это говорит. Говорит, меня просто заткнуть невозможно.

– Оно и видно.

Он фыркает:

– Ай!

Я охаю, щеки вспыхивают огнем.

– Простите! Я не хотела… Я просто… – Я заламываю руки. Я же тысячи раз разговаривала с Сирилом! Почему беседовать с этим парнем до нелепого трудно?

Он улыбается.

– Ничего. Я получил по заслугам. Мне кажется, как-то раз я хлопнулся в обморок, потому что заболтался и забыл дышать.

– Правда?

Его смех – как музыка.

– Кто знает. – Он одаривает меня дьявольской улыбкой. – Ну так что, звать вас «мадемуазель» или у вас там за маской где-то припрятано имечко?

Сердце подскакивает при упоминании маски, но я расслабленно удерживаю руки на юбке и дышу как можно спокойнее. Наверное, он решил, что я просто фандуар, а не гравуар. Фандуарам запрещено законом появляться в публичных местах, где люди поют, но они находятся под защитой короля Вореля благодаря своей способности извлекать эликсир памяти. Пусть их лица не так изуродованы, как у гравуаров, они все равно должны носить на улице маски. Да, обычно их маски не расшиты перьями и стразами, это просто серебристая ткань, прикрывающая то, что не хотели бы видеть люди с чистыми лицами, но я надеюсь, что этот Роден не станет слишком уж вдумываться.

Он так и ждет ответа, чуть покачиваясь на пятках.

Что дурного, если он услышит мое имя? Его нет ни в каких учетных книгах.

Я прочищаю горло.

– Я Исда.

– Красивое имя.

– Мне тоже нравится! – вырывается у меня. Я всегда любила имя, которое Сирил выбрал для меня.

– Ладно, Исда… И почему вы сидели за тем креслом?

Я расправляю плечи, поднимаю голову, пытаясь выглядеть более уверенно, чем на самом деле.

– Вообще-то я слушала вашу песню. У вас замечательный голос.

Он потирает шею.

– Эм… Merci. Просто старая песенка, какую поют у нас дома. Ничего такого.

– Это можно сказать о песне, но не о вашем голосе.

Он бросает на меня взгляд.

– Ужасно мило с вашей стороны.

– Ничего милого, это правда.

– Все равно.

Я закусываю губу: мысли мчатся, образы из его памяти все еще пляшут призраками на обратной стороне век. Мне нужно как-нибудь устроить, чтобы этот парень пел мне, и пел много. Если я собираюсь разобраться с семнадцатью годами его воспоминаний, мне нужно время. И больше времени, чем пара минуток подслушивания по коридорам.

Я вдруг вспоминаю, как он пел в детстве, стоя на самодельной сцене перед рядами всевозможных игрушек. Я видела тысячи доказательств тому, что он просто одержим оперой.

На ум приходят вчерашние слова Сирила о том, что Эмерик приходил на прослушивание для зимнего представления.

– Вы в самом деле заслуживаете петь на сцене, а не мыть тут полы. Вы не думали пройти прослушивание?

Я пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало, но мысли крутятся на предельной скорости, выплетая нити идеи. Идеи, которая идет вразрез со всем, что я вчера наобещала Сирилу насчет осторожности. Но если получится, то результат будет стоить риска.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Спасибо (фр.) Все примечания отсюда и ниже принадлежат переводчику.

2

До свидания (фр.).

3

«Песнь снов» (фр.).

4

Гравуар (фр. gravoir) – резчик, гравер.

5

Да (фр.)

6

«Le Berger» (фр.) – «пастух».

7

Дорогая (фр.)