- -
- 100%
- +
Сделка повисла в воздухе, хрупкая и неестественная, как паутина между двумя разными реальностями. Эоган повернулся к «Цепному Псу». Его пальцы начали ритмично постукивать по «лунной подвеске» – отрывистый, механический звук, словно отсчитывающий последние секунды чьего-то спокойствия.
– Ты носишь униформу системы, – начал Эоган, медленно обходя Лоркана. Его голос был ровным скальпелем, вскрывающим защитные слои. – Но дрожишь ты не перед ней. Долг… это не просто слово для тебя. Это физический груз. – Он остановился, заметив, как взгляд Лоркана непроизвольно скользнул к его собственным рукам, сжатым в бессильных кулаках. – Вы пришли не в одиночку. Значит, боялись не только его, но и последствий его исчезновения.
Лоркан затряс головой, глаза его метались в животном ужасе.
– Приказ… просто найти его! Но он был уже…
– Уже что? – мягко вставил Эоган, и эта мнимая мягкость была страшнее крика.
– В зеркале! – вырвалось у Лоркана. – Как пятно! И смотрел!
Элея, стоявшая в стороне, внезапно поднесла руку к виску, её пальцы нервно перебирали прядь серебристых волос – бессознательный жест, похожий на попытку настроить приёмник на болезненную частоту.
– Он… приукрашивает невинность, – прошептала она. – Зеркало… оно не просто звало. Оно пело. Песнь о растворении. Обещало стереть все долги… вместе с должником.
Эоган кивнул, его разум уже связывал разрозненные нити в единый узор.
– Растворение, – повторил он, и в его глазах вспыхнуло холодное понимание. – Не побег. Самоуничтожение. Он был должен не деньгами… а сущностью. «Сновидцам»?
При последнем слове Лоркан дёрнулся, как от удара током, подтверждая догадку.
– И чтобы избежать расплаты, – продолжил Эоган, его голос приобрёл металлический оттенок, – он решил аннулировать самого плательщика. А вы… стали свидетелями того, как договор с самим бытием разрывается на части. – Он сделал паузу, давая словам врезаться в сознание. – И это зрелище оказалось куда страшнее, чем простая угроза.
Марионетки, держащие Лоркана, синхронно наклонили головы. Одна из них поднесла фарфоровую ладонь к его груди, словно прислушиваясь к бешеному стуку его сердца.
Эоган заметил, как Лоркан инстинктивно отпрянул от этого жеста – не из-за боли, а из-за её леденящей бесчеловечности.
– Интересно, – произнёс детектив, замирая напротив пленного. – Ты боишься «Сновидцев». Потому что знаешь, на что они способны. Но сейчас… сейчас твой страх перед ними – лишь отголосок. Потому что я здесь. А они – нет. И это знание – единственная причина, почему ты заговоришь. Здесь и сейчас.
Он не повышал голос. Не сжимал кулаков. Он просто стоял, воплощённая неотвратимость, и этого было достаточно.
– Зеркало. Где оно? Не заставляй меня извлекать эту информацию менее… тактичным способом.
Лоркан сломался. Слова полились из него, перемешанные с рыданиями.
– Особняк… на Выцветших Голосах! Торгаш нашёл «Зеркало Грез»… хотел проскользнуть в чужой сон, спрятаться… но что-то пошло не так! Мы пришли… а он… он был в стекле! Как пятно! И смотрел! И стучал оттуда!
Эоган замер. Его взгляд стал остекленевшим, он смотрел в пространство, но видел нечто иное. Его пальцы перестали стучать по подвеске и замерли.
– Сновидцы… Зеркало Грез… застрявшая душа… – он пробормотал себе под нос, словно сверяясь с внутренним каталогом аномалий. – Это не побег. Это метафизическое банкротство. Попытка уничтожить долг, уничтожив само понятие должника. Преступление против причинности.
Он медленно повернулся к Элее. Его взгляд был тяжёлым и безжалостно ясным.
– Твои «дети». Они могут проникнуть туда? Оценить обстановку, не вступая в контакт. Мне нужна информация, а не героическая гибель.
Элея смотрела на него, и в её глазах читалась не только готовность, но и глубокая, копившаяся веками усталость. Она бессознательно провела пальцем по одной из трещин на своей руке – старый, привычный жест, будто проверяя целостность своей хрупкой оболочки.
– Они увидят. Но боль… она требует смысла. Они принесут её мне, а я… я должна буду её пережить. Что ты дашь взамен?
Эоган изучал её. Он видел не шантаж, а отчаянную попытку алхимии – превратить бессмысленное страдание в нечто, что можно вынести.
– Взамен, – его голос приобрёл редкую, почти что мягкую окраску, – ты получишь не оправдание. Ты получишь анатомию. Я препарирую эту боль, препарирую её до последней нервной нити. Покажу тебе её устройство, её источник и её функцию. Это единственная валюта, которую я могу предложить.
Он не ждал ответа. Развернувшись, он бросил последний взгляд на Лоркана, чья судьба была решена.
– Он твой. Его страх – твоя плата за первый взнос.
И не оглядываясь, Эоган зашагал прочь. Его пальцы снова нашли «лунную подвеску», но теперь они не стучали, а просто лежали на холодном металле, словно отыскивая утешение в его единственном постоянном спутнике. Охота продолжалась, но теперь в ней появился новый, хрупкий и совершенно непредсказуемый элемент.
Глава 5. ПРОРЫВ ЗАМОРОЖЕННОГО КРИКА
Сделка была заключена. Слова «Он твой. Его страх – твоя плата» повисли в тумане не просто констатацией, а лезвием, перерезавшим последние нити, связывавшие его с этим местом. Эоган развернулся и зашагал прочь, не оглядываясь на Элею, на её марионеток, на дрожащего «Цепного Пса». Его спина, прямая и незыблемая, была броней, но внутри всё было иначе.
Он шёл. Просто шёл. Его ноги несли его по знакомым, отравленным маршрутам автоматически, в то время как разум, обычно кристально чистый, был похож на застекленевшую поверхность подземного озера, по которой бежали трещины.
Зачем?
Вопрос прозвучал не как мысль, а как физический толчок под рёбра. Не о деле. Не об Узурпаторе. Фундаментальный, бессмысленный и оттого ещё более жуткий. Зачем всё это? Зачем он продолжает быть этим шлагбаумом на пути хаоса, если хаос – единственное, что в этом мире по-настоящему законно?
Он свернул в узкий проход между двумя слепо глядящими зданиями. Здесь не было «Слепых Повилик» – они не росли там, где нечем было питаться. Зато стены были густо усеяны «Грибами-Эхо». Его шаг был бесшумен, но хрупкие шляпки лопались под невидимым давлением его ауры, выпуская в воздух клокочущие клубки чужих эмоций.
…ненавижу… – прошипел один, и в звуке была липкая, старая злоба.
…помоги… – вздохнул другой, и это был голос полной, детской беспомощности.
Эоган не реагировал. Его лицо оставалось маской. Но его пальцы, сжавшие «лунную подвеску», были белы от напряжения. Он не приказывал глазам явиться, но они уже были тут. Не десятки, а единицы – всего три пары, проступившие на стенах впереди. Они не смотрели на него. Они смотрели внутрь него, их неоновые зрачки были сужены до булавочных головок, словно видя там что-то, недоступное даже ему.
Один из глаз, прямо на его пути, медленно моргнул. И в сознание Эогана, минуя все фильтры, влилось не концептуальное ощущение, а чистая, нефильтрованная картинка из его же памяти.
Вспышка. Тёмный переулок. Не сегодняшний. Тот. Запах гари и миндаля. Острая, жгучая боль на щеке. И его голос, сдавленный, полный нечеловеческой решимости: «Падай! Сейчас же, падай!»
Эоган замер. Его дыхание на миг прервалось. Это был не контролируемый доступ к архиву. Это был прорыв. Сбой.
Он силой воли заставил ноги двигаться дальше. Он прошёл сквозь призрак, и тот рассыпался. Но на смену ему пришёл другой. Тепло. Идущее не от солнца, которого не было, а от присутствия рядом. Он не видел лица, только смутный силуэт, ореол света вокруг головы. И улыбку. Широкую, беззаботную.
«Догоняй, черепаха!»
Он резко зажмурился, делая шаг. Когда открыл глаза, то увидел, что остановился посреди перекрёстка. Свежие следы «Кровоточащего мха» алели на камнях под его ногами, и он почувствовал на языке привкус чужой, недавней боли. Похоже, здесь кто-то не сумел донести свой «Ключ» до Древа.
Глаза на стенах следовали за ним. Теперь их было пять. Они молчали, но их молчание было оглушительным. Оно было полным осуждения. Или сожаления.
Он двинулся дальше, стараясь дышать ровно и поверхностно, но воздух Линн-Кора сегодня был особенно едким. Он пробирался через задние дворы, мимо запечатанных арок, где туман клубился особенно густо, словно пряча что-то. Один из его котов-проводников – не тот, что был с ним у Канцелярии, а другой, с шерстью, на которой алебастровые пятна складывались в узор, похожий на карту забытых мест, – вышел ему навстречу. Животное село на пути, его неоновый взгляд был пристальным и… тревожным. Оно уловило неровный ритм его психики.
Эоган попытался обойти его, но кот встал и, не отводя взгляда, пошёл рядом, почти касаясь его ноги. Это не было требованием внимания. Это был молчаливый эскорт. Поддержка.
Они вышли на пустынную, широкую улицу. Вдалеке возвышался Собор Святого Разложения, его шпили-позвоночники впивались в пульсирующее синяком небо. И тут его накрыло новой волной.
На этот раз не образ. Ощущение. Давящая тяжесть на плечах. Чужая рука, толкающая его в спину. Не грубо, а с отчаянной, пронзительной нежностью. И беззвучный, но ясно различимый мысленный приказ, вложенный в его разум, как клинок в ножны:
«Живи.»
Эоган пошатнулся. Рука сама потянулась к лицу, к чёрному шраму. Он был ледяным, но под пальцами будто пульсировала свежая, жгучая рана. Настоящая. Он чувствовал её.
Глаза на стенах вокруг него – их было уже больше десятка – вдруг разом закатились, обнажив мертвенные, слепые белки. На мгновение. Затем они так же синхронно вернулись, их зрачки расширились до предела, наполнившись немым, всевидящим ужасом. Они видели то, что происходило внутри него, и это зрелище было для них невыносимым.
Кот рядом с ним издал гортанное, предупреждающее ворчание.
Эоган выпрямился, вжимая лопатки в спинку невидимого кресла. Он заставил себя сделать шаг. Потом другой. Он шёл к своему убежищу, к своей крепости, но теперь он понимал, что величайшая угроза таилась не снаружи. Она шла с ним рядом. Она была им самим.
И когда он наконец увидел впереди неприметную дверь, обитую склеп-металлом, его охватило не облегчение, а холодная уверенность: переступив этот порог, он запрёт себя в клетке не с внешним миром, а с тем, что годами копилось внутри и теперь требовало выхода.
Дверь бесшумно отъехала, впуская его в стерильную тишину. Он переступил порог, совершив ритуальные жесты очищения на автомате. Дверь закрылась.
Он остался один. В полной, давящей тишине его святилища. И тогда стены его убежища, всегда бывшие его щитом, медленно, неумолимо начали приоткрываться. Из них, как слёзы из глаз, проступили десятки пар неоновых глаз. Они уставились на него из темноты. Не как защитники. А как свидетели грядущего падения.
Слабость была тотальной. Она была тяжелее свинца, вязкой и липкой, как дёготь. Лежать на полу казалось единственно возможным состоянием. Любая мысль о движении вызывала тошнотворную волну головокружения. Пространство уплывало.
Потолок над ним дышал. Тёмные прожилки в камне пульсировали в такт отзвучавшему в ушах безумию. Эоган зажмурился, но это не помогало. Внутренняя дрожь, мелкая и неумолимая, сотрясала его изнутри, делая реальность зыбкой, ненадёжной. Он пытался зацепиться взглядом за контур стола, за тень от полки, но очертания плыли, расплывались, как будто всё вокруг было нарисовано на воде.
Дезориентация. Посттравматический шок. Неврологический сбой, – его логика, словно раненый зверь, пыталась уползти в свою нору классификаций. Но ярлыки не помогали. Они лишь подчёркивали масштаб катастрофы. Он был не наблюдателем, а эпицентром.
С огромным усилием, заставив мышцы повиноваться, он перекатился на бок и медленно, мучительно поднялся на четвереньки. Пол под ладонями был холодным и… двигался. Нет, это было иллюзией, остаточным эхом психического шторма. Но ощущение было абсолютно реальным – камень струился, как густая жидкость.
Кот, сидевший неподалёку, наблюдал за его попытками, не шевелясь. Его неоновые глаза были двумя точками стабильности в уплывающем мире.
Ритуал. Нужен ритуал. Дисциплина была последним козырем против хаоса.
Он поднялся. Его тело протестовало, каждое движение отдавалось глухой болью в перегруженных нервах. Он дошёл до умывальника, вырезанного из мутного Стекла, и с трудом отыскал взглядом керамическую чашу. Щепотка пепла от сожжённого собственного волоса. Вода, сочащаяся из крана-вопроса, была ледяной. Он умылся, и вода, казалось, не очищала, а смывала с него частицы того кошмара, оставляя кожу стерильной и чужой.
Затем – чай. Медленный, выверенный процесс. Чайник, нагреваемый кристаллом «Эхо», поглощающим остаточные вибрации паники. Пока вода «нагревалась», он стоял, опершись о стол, позволяя хаотичным обрывкам мыслей циркулировать, пока чайник не издал свой поющий звук – сигнал к возвращению. Он выпил горький настой, не ощущая вкуса, лишь физиологический акт, якорь в реальность.
Затем наступила очередь последнего ритуала – раздевания. Его пальцы, всё ещё не вполне послушные, с нехарактерной неуверенностью нашли застёжку на тактических брюках. Ткань, пропитанная потом и туманом, с шипящим звуком отделилась от кожи. Он стянул их, аккуратно сложив, словно сбрасывал с себя не просто одежду, а панцирь сегодняшнего дня, испачканный болью и чужими воспоминаниями.
Затем – кроп-топ. Обтягивающая чёрная ткань, подчёркивавшая каждый рельеф, с резкой красной строчкой-молнией по боку. Расстегнув её, он ощутил, как освобождаются рёбра, будто с него сняли тугой корсет. Он сбросил и его, оставаясь стоять в центре комнаты в лишь в коротких лаконичных боксерах.
Его тело в полумраке казалось работой скульптора, одержимого геометрией и анатомией. Атлетическое, высеченное из мрамора напряжённой дисциплиной. Широкие плечи, чётко очерченные ключицы, грудные мышцы, лежащие ровными пластинами. Рельефный пресс, каждый квадрат которого был свидетельством абсолютного контроля над плотью. Фарфоровая кожа, холодная и гладкая, отливала в темноте мерцанием призрачного света, подчёркивая длинные линии мышц и сухожилий. И на этом идеальном полотне – единственное уродство, чёрный шрам на щеке, похожий на трещину в глазури, и ещё один, менее заметный, старый шрам над ребром. Две печати, две метки реальности, отказавшиеся стираться.
Он не смотрел на себя. Его взгляд был обращён внутрь. Дрожь почти утихла, сменившись тяжёлой, свинцовой усталостью, но мышечная память всё ещё подрагивала, вспоминая недавние судороги.
Он погасил последний источник света – тусклое свечение кристалла «Эхо». Тьма поглотила комнату, абсолютная и густая, как смоль. Лишь слабые отсветы от его собственных неоновых глаз, прищуренных и спрятанных, отбрасывали призрачные блики на стены.
Лёжа в постели, он чувствовал, как холод простыней обжигает кожу. Он закрыл глаза – и сразу же веки содрогнулись. Под ними заструились киноплёнки воспоминаний. Улыбка. Затем – боль. Запах гари. Обрывки голосов. Он заставил себя дышать глубже, ровнее, пытаясь заглушить внутренний шум ритмом диафрагмы.
Но тело его помнило всё. Каждый мускул был натянут тетивой, ожидая нового выстрела. Он ворочался, пытаясь найти положение, в котором напряжение отпустит хоть на мгновение. Спина была одеревеневшей, шея зажатой. Даже расслабление челюсти требовало сознательного усилия.
Он лежал на спине, уставившись в потолок, которого не видел в темноте, но чувствовал его давящую тяжесть. Воздух в комнате был неподвижным, стерильным, но ему чудилось, что он всё ещё вдыхает ту самую едкую смесь озона и миндаля. Он провёл рукой по шраму – он всё ещё был холодным, но теперь эта холодность казалась обжигающей.
Сон не шёл. Он был не отдыхом, а полем боя, куда его психика отказывалась возвращаться. Каждая попытка отпустить сознание встречала волну сопротивления – подсознательный страх, что стоит ему потерять бдительность, и призраки прорвутся с новой силой. Он был заключён в клетку собственного разума, и стражем у двери была его же собственная, невыносимая память.
Часы тянулись, отмеряемые лишь тяжёлым биением сердца и редким, почти неслышным шорохом, когда кот в дальнем углу комнаты менял позу. Эоган лежал в темноте, побеждённый, но не сломленный, в бесконечном поединке с самим собой, зная, что утро, если оно наступит, не принесёт облегчения, а лишь отсрочит следующий раунд.
Глава 6. ЭХО В ЗЕРКАЛЕ
Свинцовая усталость в конце концов перетянула напряжённую пружину сознания. Не сон, а истощение медленно погрузило его в беспокойное забытье. Его тело, наконец, обмякло, но даже в этом подобии покоя оно не было спокойным. Мышцы на его спине и плечах непроизвольно подрагивали, будто отзываясь на внутренние толчки. Под сомкнутыми веками глазные яблоки метались в быстром, хаотичном ритме, вычерчивая невидимые траектории кошмаров, которые уже подбирались к нему.
Кот, всё это время наблюдавший с холодным, животным пониманием, наконец счёл возможным приблизиться. Бесшумной, плавной тенью он подобрался к ложу и, после минутного раздумья, устроился в ногах, свернувшись тёплым, вибрирующим клубком. Его тихое мурлыканье, обычно способное «затягивать раны реальности», сейчас казалось лишь слабым фоном, не в силах заглушить нарастающий гул изнутри.
И этот гул обрёл голос.
«Эй, упрямец…»
Голос. Нежный, полный тёплой иронии, прорезал толщу забытья. Это был голос его лучшего друга. Единственного человека, который был у него в этой жизни. Единственного света в кромешной тьме Линн-Кора, того, чьё присутствие делало существование хоть сколь-нибудь выносимым.
«Смотри куда лезешь!»
Видение вспыхнуло за веками. Не картинка, а ощущение. Они бежали. Он чувствовал под босыми ногами шершавую, прохладную черепицу, ветер трепал его чёрные пряди, смешанные с седыми. Впереди, обернувшись, стоял он. Его улыбка была такой широкой, беззаботной и светлой, что казалось, вот-вот разорвёт его лицо.
«Догоняй, черепаха!»
Эоган во сне улыбнулся. Крайне редкая, почти забытая гримаса, исказила его черты. Он потянулся к этому видению, пытаясь ухватить его, удержать…
И мир перевернулся.
Резкий толчок. Темнота. Удушающий запах миндаля и озона, едкий и палёный. Крики. Не свои. Чужие, полные ненависти. Оскаленные рты в полумраке. И голос его лучшего друга, но уже не смеющийся, а сдавленный, хриплый от нечеловеческого усилия:
«Падай! Сейчас же, падай!»
Острая, жгущая боль на щеке. Не память о боли, а сама боль, живая и огненная. Его собственная рука во сне дёрнулась к лицу, пальцы впились в кожу именно там, где лежал чёрный шрам. Он горел, как будто его только что прочертили раскалённым железом.
Он падал. Небольшая высота, но удар о землю был жёстким, выбивающим воздух. Он поднял голову, и туман вокруг сгустился, превратившись в плотную, серую, пульсирующую стену. Сквозь неё он видел его фигуру на краю. Не улыбку. Его взгляд. Полный не страха и не боли, а бездонной, ужасающей скорби и… обжигающей, братской нежности. Прощальный взгляд, который прожигает душу. Последний взгляд человека, который был ему братом.
«Живи.»
Беззвучный приказ. Взрыв в сознании. И запах. Запах горелой плоти и пепла. Серой дымки, в которую превратилось всё, что имело для него значение.
Во сне Эоган застонал, его тело снова напряглось, готовое к броску, к борьбе. Кот у его ног насторожился, прекратив мурлыкать. Неоновые глаза зверя в темноте пристально следили за хозяином, за его беспокойным метанием в паутине собственных кошмаров. Покой был иллюзией. Даже во сне его крепость оставалась осаждённой.
Серый туман из сна начал заполонять сознание, затягивая всё плотной, непроглядной пеленой. Он поглощал черепицу, ветер, свет улыбки, оставляя лишь пустоту и навязчивый, повторяющийся шепот.
«Эоган…»
Его имя. Произнесённое тем голосом. Тихо, но с невероятной чёткостью, будто кто-то стоял прямо над изголовьем. Забытый голос, который теперь прорезался в самое нутро, игнорируя все защитные барьеры.
«Эоган…»
Сердце в груди сорвалось с ритма, забилось в бешеной, хаотичной гонке, вышибая остатки воздуха. Давящая тяжесть травмы, той самой, что отняла у него единственного брата, лучшего друга, снова навалилась всей своей массой, пригвождая к ложу ледяным ужасом. Он был там, в том переулке, снова и снова, чувствуя жгучую боль на щеке и видя, как всё, что было ему дорого, превращается в пепел и дым.
И сквозь этот нарастающий хаос, сквозь учащённый стук собственного сердца, пробился другой звук. Чужой. Внешний.
Тук.
Тихий, приглушённый, словно доносящийся из-за толстой стены.
Тук.
Нарастающая паника в груди столкнулась с этим ритмом. Голос в голове звал его в прошлое, а этот стук – в настоящее. Они сплелись в жуткий, диссонирующий дуэт.
ТУК.
Стук стал громче, чётче, настойчивее. Он был уже не в голове. Он был в реальности.
Эоган резко вскочил с постели, как от удара током. Рука непроизвольно впилась в грудь, в область бешено колотившегося сердца. Глаза, широко распахнутые, ничего не видели в темноте, зрачки были сужены до точек от животного, первобытного страха. Не перед монстром или аномалией. Перед призраком. Перед тем, что было больнее любой физической раны.
Он стоял, тяжело дыша, и слушал. Голос в голове смолк, заглушённый адреналином и этим новым, материальным звуком. Сознание, воспитанное в строгости и логике, с трудом, но начало отвоёвывать территорию у паники.
Дверь.
Кто-то стучит в дверь.
Он медленно выдохнул, пытаясь силой воли замедлить бешеный ритм сердца. Тень прежнего, холодного контроля начала ложиться на его черты, сглаживая гримасу ужаса. Он повернул голову к выходу, вслушиваясь в мерный, неумолимый стук, который продолжал раздаваться в оглушительной тишине его убежища.
Стук не умолкал. Ровный, методичный, лишённый нетерпения, но полный неумолимой настойчивости. Он был якорем, впившимся в реальность, вытаскивавшим его из трясины кошмара.
Эоган сделал шаг, и тело отозвалось протестом – слабость, головокружение, отголоски недавней бури. Он слегка пошатнулся, упёршись ладонью в холодную поверхность стола. Глубокий вдох. Выдох. Он заставил мышцы повиноваться.
Механически, движимый чистой дисциплиной, он совершил привычные действия. Натянул тактические брюки, запахнул чёрный кроп-топ, скрыв измождённое, но всё ещё рельефное тело. Блейзера не было – его призрачное отсутствие было молчаливым напоминанием о встрече в переулке. Он был лишь в базовых слоях своей брони, уязвимый, но функциональный.
Подойдя к двери, он на мгновение замер, прислушиваясь. Стук продолжался. Ничего, кроме стука. Ни дыхания, ни шепота за массивной плитой склеп-металла.
Дверь отъехала бесшумно.
В проёме, залитые тусклым светом, стояли двое из фарфорового хора. Их босые ступни не издавали ни звука. Одна из них – та самая, с паутиной трещин на щеке. И в её цепких, бледных пальцах он узнал знакомую ткань. Его блейзер. Она держала его почти небрежно, протягивая вперёд, как возвращая забытую вещь.
Эоган не выразил ни удивления, ни благодарности. Медленным, точным движением он взял блейзер. Ткань была холодной и чужой, пропахшей не туманом, а слабым, пыльным ароматом фарфора и статики. Он не стал надевать его. Развернувшись, он отнёс его к столу и, с автоматической, почти ритуальной точностью, разложил на поверхности, расправил рукава, сложил полы к полам, превратив его из смятого клубка в идеальный, геометрический артефакт. Только тогда он обернулся к гостям.
– Войдите, – его голос прозвучал низко и приглушённо, прорезая звенящую тишину. – И закройте за собой.
Жест был не гостеприимством, а суровой необходимостью. «Дверь для Тумана – дверь для Беды». Правило не знало исключений, даже для тех, кто принёс тебе твою же собственную кожу.
Марионетки бесшумно скользнули внутрь. Их движения были плавными и неестественными, словно их вели не мышцы, а невидимые нити. Как только последняя фарфоровая ступня пересекла порог, дверь так же бесшумно задвинулась, отсекая стерильное пространство убежища от внешнего мира. Механизм щёлкнул с тихой, но безоговорочной окончательностью.
И тогда из самой гущи тени в углу, словно материализуясь из самого мрака, просочился голос. Тот самый, тихий, дрожащий, пронизанный болью.
– Они… не хотели пугать. Твой сон… он был таким громким. Я услышала его через полгорода. Как падающую башню.
Элея. Плачущая Кукольница. Она не показывалась, оставаясь невидимой гостьей, но её присутствие наполнило пространство у входа, стало осязаемым, как влажность перед грозой. Две её марионетки стояли неподвижно, их стеклянные глаза, казалось, смотрят куда-то сквозь Эогана, в самую глубь его ещё не остывшего от кошмара убежища.
Эоган стоял, ощущая на себе вес этого двойного вторжения – физического и психического. Воздух в комнате стал гуще, в нём заструились ноты старой пыли, сухих цветов и ледяного фарфора. Он не видел её, но чувствовал каждый вздох, каждое микроскопическое движение её серебристых волос. Его собственная крепость была нарушена, и нарушителем была не сила, а хрупкая, всепроникающая боль.