- -
- 100%
- +
Он медленно перевёл взгляд на марионетку, вернувшую ему блейзер. Его пальцы непроизвольно сжались, будто вновь ощущая текстуру ткани.
– Нарушение периметра, Элея, – его голос приобрёл первые острия былой твёрдости, скальпель, пытающийся рассечь навалившуюся тяжесть. – Моя крепость – не место для серенад по моим кошмарам.
– Это не серенада, – её голос, похожий на шелест шёлка по разбитому стеклу, послышался ближе. Она всё ещё не входила, оставаясь сокрытой в тени коридора. – Это… эхо. Отголосок от другой раны. Той, что в особняке на Выцветших Голосах. Она зовёт. И… её зов смешался с твоим. Два крика в одной тональности. Я не могла их разделить.
Эоган замер. Его разум, ещё не до конца оправившийся от собственного шторма, уже начал обрабатывать новую информацию, выстраивая связи. «Особняк… Зов…»
Он сделал шаг вглубь комнаты, к своему столу, оставляя гостей у входа. Его движения были медленными, выверенными, но в них читалась не ритуальная точность, а концентрация человека, собирающего осколки своего контроля.
– «Зеркало Грез», – констатировал он, не оборачиваясь, упираясь ладонями в холодный базальт столешницы. – Ваш «Цепной Пёс» уже дал показания. Что нового могут сказать безголосые куклы?
– То, что он не смог увидеть! – в её голосе впервые прорвалась острая, почти отчаянная нотка. Он обернулся.
Младшая марионетка, с отсутствующим осколком на плече, сделала шаг вперёд. Её пальцы взметнулись в воздух, и начался немой спектакль. Она не просто показывала – она воплощала. Её тело неестественно изогнулось, изображая борьбу; её гладкое лицо исказилось в маску ужаса, хотя черты не сдвинулись ни на миллиметр; её руки упёрлись в невидимую преграду, отчаянно долбя по ней.
– Они не вошли, – голос Элеи стал тише, но оттого ещё пронзительнее. – Они… почувствовали. Зеркало не ловушка. Оно… лишь рамка. Рама для чего-то иного. Там, за стеклом… кто-то есть.
Её марионетка, закончив свою немую пантомиму, замерла, склонив голову, будто прислушиваясь к далёкому эху.
– Он не в зеркале. Он – рядом. И он… зовёт. – Элея замолчала, её серебристые волосы заструились тревожнее, словно ощупывая невидимую угрозу в воздухе самой комнаты. – Не тень торговца. Не его «не-я». Другой. Чей-то голос, старый… и очень одинокий. Он не злой. Он… полон такой тоски, что от неё немеет душа. И эта тоска зовёт именно тебя, Зрячий. По имени. Она хочет, чтобы ты пришёл и… увидел. Но что? Я не знаю. Его боль – это не крик, а тихий, бесконечный стон. И он исходит не из зеркала… а сквозь него.
Эоган замер, его аналитический ум, уже начавший выстраивать схему ритуала и жертвоприношения, столкнулся с новой переменной. Нейтральное, но мощное существо. Не враг, но и не союзник. Источник боли, притягивающий его.
– Кто? – его голос прозвучал тише, но острее. – Если не тень и не страж?
– Я… не видела лица, – прошептала Элея, и в её голосе слышалось искреннее недоумение, смешанное с трепетом. – Только ощущение. Присутствие. Огромное… и бесконечно печальное. Оно просто… есть. И ждёт. А «Цепные Псы»… они не сторожат зеркало. Они сторожат его. Или… просто застыли рядом, как кольцо камней вокруг упавшей звезды. Их безмолвие – это не дисциплина. Это оцепенение.
Логика Эогана перестраивала картину. Не алтарь. Не ритуал. Скорее… место силы. Или аномалия, привлёкшая к себе внимание как обычных людей, так и некоего высшего порядка существа. И это существо теперь взывает к нему.
– Оно зовёт, – повторил он, уже не спрашивая, а констатируя. Его взгляд упал на «лунную подвеску». – Неудивительно. В этом городе всё, что обладает хоть каплей истины, рано или поздно начинает кричать.
Он медленно повернулся к тому месту, откуда доносился голос Элеи. Его собственные недавние кошмары, его личные демоны вдруг показались мелкими и незначительными на фоне этой безвозрастной, всепроникающей скорби.
– Твои «дети», – его голос приобрёл практичную, стальную окраску. – Они могут указать на источник? Не на зеркало. На него.
Элея молчала секунду, её невидимый взгляд, казалось, был обращён внутрь, сканируя полученные от марионеток данные.
– Они укажут на боль. А боль… исходит отовсюду. Он… как туман. Не в одной точке. Он – в самом пространстве того места. Но его сердце… его ядро… они смогут найти. Если… я смогу выдержать это.
Тишина после слов Элеи была густой, тяжёлой, как смола. Она повисла в стерильном воздухе убежища, нарушенная незваным визитом и откровением, что боль в Особняке на Выцветших Голосах – это не точка, а атмосфера. Эхо, смешавшееся с его собственным кошмаром.
Эоган стоял, опершись ладонями о холодный базальт стола. Его суставы побелели от напряжения. Слабость после бури всё ещё дребезжала в мышцах, предательская дрожь где-то глубоко внутри, но её уже придавливала гиря холодной необходимости. Логика, его верный щит, собирала осколки контроля, скрепляя их безжалостным цементом долга.
«Аномалия: распределённое сознание. Угроза: неизвестна. Потенциал: высокий. Необходимость вмешательства: абсолютная.»
Он медленно выпрямился. Движение было выверенным, но лишённым привычной плавности – будто автомат, в котором погнули несколько шестерён. Его взгляд, тяжёлый и тёмный, скользнул с марионеток у двери на ту тень в коридоре, откуда исходил голос Элеи.
– «Если я смогу выдержать это», – повторил он её слова, и его голос прозвучал как скрежет камня по камню. – Твоя уязвимость – слабое звено. Эмоциональная нагрузка может парализовать операцию.
Из тени донёсся тихий, похожий на всхлип звук. Не смех, не плач – нечто среднее.
– А твоя… «неуязвимость»… уже парализовала тебя здесь, – её шёпот был едва слышен, но каждое слово било точно в цель. – Ты едва стоишь, Зрячий. Ты сражался с призраком в своих стенах и проиграл. Может быть… слабость – это не всегда плохо? Иногда… это просто правда.
Его пальцы непроизвольно сжались. Чёрный шрам на щеке, казалось, излучал ледяной холод. Она была права. И эта правда была невыносимее любой лжи. Он не мог отрицать сбой. Он мог только его игнорировать.
– Цель остаётся неизменной, – отрезал он, отсекая личное. – Твои ресурсы – инструмент. Твоя боль – побочный эффект. Я не исцелитель. Я – диагност. Решай. Сейчас.
В воздухе повисла пауза, наполненная беззвучным диалогом между ними. Он чувствовал, как её внимание, подобное радару, скользит по его изломанной ауре, считывая остаточные вибрации паники. Марионетки у двери замерли, их стеклянные глаза были обращены на него, и в их неподвижности читалось не ожидание приказа, а… понимание.
– Я пойду, – наконец сказала Элея. Её голос приобрёл странную, хрупкую твёрдость. – Потому что эта боль… она не хочет причинять зло. Она хочет… чтобы её увидели. Так же, как и ты. И, возможно… я единственная, кто может это понять.
Эоган кивнул, один раз, резко. Сделка была заключена. Не из доверия, а из взаимной нужды. Двух раненых зверей, прижавшихся друг к другу спинами в окружении стаи хищников.
– Тогда мы идём, – произнёс он, и это был приговор.
Глава 7. ПРЕЛЮДИЯ ИЗ ПЕПЛА И СТЕКЛА
Выйти из убежища было как нырнуть в ледяную воду. Предпраздничный Линн-Кор встретил их не просто туманом, а его сгущенной, почти твёрдой версией. Воздух гудел низкочастотным гудением, исходящим от самых камней. Город затаил дыхание, сжимаясь в ожидании катарсиса, который будет больше похож на хирургическую ампутацию без анестезии.
Эоган шагнул первым, и туман обволок его, словно желая поглотить. Без блейзера его силуэт казался уже, острее. Чёрный кроп-топ и тактические брюки обтягивали тело, подчёркивая каждую мышцу, готовую к действию, но лишая его привычной церемониальной брони.
Он шёл, не оглядываясь, но его восприятие, обострённое недавним сбоем, сканировало пространство с удвоенной силой. Каждый нерв был натянут.
Элея парила за ним, её марионетки скользили по бокам, словно бесшумные тени. От неё исходила аура напряжённого внимания, будто она шла по полю, усеянному невидимыми минами-эмоциями.
– Они… готовятся, – её голос прозвучал приглушённо, будто сквозь вату. – Отрезают по кусочку. Чтобы завтра… было не так больно.
Она говорила не просто о людях. Она говорила о самом городе. Линн-Кор преображался, совершая свой ежегодный, болезненный ритуал. Вместо привычного хаотичного угара отчаяния на улицах царила странная, целенаправленная суета.
Из окон, обычно наглухо закрытых, доносился тусклый синеватый свет «Свечей Забвения». Их холодное пламя не столько освещало, сколько поглощало – звуки, очертания, саму память о прошедшем дне. Эоган видел, как старик за одним из окон, его лицо было пустой маской, методично сжигал в пламени свечи клочки исписанной бумаги. С каждым исчезающим клочком его плечи чуть расправлялись, но глаза становились всё пустыннее. Это была не уборка, а хирургия души.
– Эффективный метод, – сухо прокомментировал он, его шаг не сбавил темпа. – Превратить боль в топливо для безразличия. Прагматично.
– Это не безразличие… – Элея остановилась, её пальцы с нервным трепетом коснулись виска, словно она пыталась отгородиться от давящего хора приглушённых эмоций. – Это… онемение. Как будто город задерживает дыхание перед… коллективным криком. Они сбрасывают балласт, чтобы не утонуть в завтрашнем потопе.
Они вышли на небольшую площадь. Здесь царило сердце подготовки. Посреди, на мёртвой, потрескавшейся земле, возвышалось «Древо Отречения» – огромный, голый каркас, привезённый из самых глухих окраин. Его ветви, похожие на скрюченные костяные пальцы, уже ломились под тяжестью «Ключей Забвения».
Это было жуткое зрелище. Люди, молчаливые и сосредоточенные, как на конвейере, подходили к Древу и вешали на его сучья маленькие, хрупкие предметы. Сломанные часы, символизирующие боль утраты. Прядь волос – любовь, ставшую ядом. Пустые ампулы от «Квинтэссенции» – несбывшиеся надежды. Выцветшие рисунки – мечты, которым не суждено сбыться. Вся эта коллекция была материализованной, овеществлённой болью города, собранной в одном месте. Воздух вокруг Древа был ледяным и густым, как сироп из миллионов подавленных рыданий.
Эоган видел, как женщина, её лицо было мокрым от слёз, которые она, казалось, даже не чувствовала, вешала на сук крошечный, истончившийся детский башмачок – последний след давно умолкшего смеха, память о тепле, которое больше не согреет.
Зачем? – снова, неумолимо, пронеслось в его голове. Чтобы завтра, когда Древо сожгут, на миг почувствовать пустоту на месте этой вечной ноши? Чтобы продолжать это бессмысленное существование, став ещё пустее?
– Иногда… я чувствую в них проблески, – тихо сказала Элея, словно отвечая на его невысказанные мысли. Её взгляд, полный муки, был прикован к женщине. – Не боли. А… облегчения. Как будто они сдали в утиль часть своей души и теперь могут дышать свободнее. Ненадолго. Очень ненадолго. Пока пустота не заполнится чем-то новым.
– Это иллюзия, – отрезал Эоган, его пальцы непроизвольно сжались. Он вспомнил вкус пепла и запах миндаля. Вспомнил, что значит носить в себе долг, который нельзя, невозможно забыть. – То, что ты отрезал, не исчезает. Оно просто… перестаёт быть твоим. А пустота… она заполняется чем-то другим. Чем-то, что не принадлежит тебе.
Он посмотрел на неё, и в его взгляде впервые мелькнуло нечто, кроме анализа – некое странное, безрадостное понимание. Она, чья суть – впитывать всё чужое, и он, чья суть – хранить одно, но вечное. Два одиночества, два разных способа нести свою ношу в мире, который предлагал лишь один выход – добровольное самоуничтожение по частям.
Внезапно марионетки замерли, разорвав момент. Их стеклянные головы повернулись в одну сторону, в глубину улицы, ведущей к кварталам побогаче. Старшая подняла руку, указывая вперёд. Её жест был резким, тревожным.
– Они… чуют железный вкус, – прошептала Элея, и её собственное лицо исказилось от острого, чистого отвращения. – Долг. Служба. Без вопроса «почему». «Цепные Псы». Они рядом. Их безмолвие режет мои нервы.
Эоган кивнул. Атмосфера вокруг действительно изменилась. Предпраздничная, тягучая апатия сменилась здесь чем-то напряжённым, организованным, холодным. В тумане, в стороне от главной площади, мелькали чёткие, нечеловечески дисциплинированные тени в униформе. Он почувствовал на себе взгляд – не любопытный, не враждебный, а оценивающий, как сторожевой пёс оценивает нарушителя границы.
– Они уже знают, что мы идём, – констатировал он. Его голос снова приобрёл стальные нотки. Щит логики был полностью восстановлен, отсекая всё лишнее. – Зеркало – не просто ловушка. Это дверь. И они её охраняют.
Он повернулся к Элее, и его взгляд был прямым и безжалостным.
– Вы готовы стать не просто свидетелем, Элея? То, что мы найдём внутри, может быть громче любой боли, которую вы когда-либо слышали.
Она посмотрела на него своими огромными, серебряными глазами, полными бездонной скорби, и медленно кивнула. По её фарфоровой щеке скатилась одна-единственная, идеально круглая «слезница», пойманная дрожащими пальцами.
– Я… всегда готова к крику, – её шёпот был похож на предсмертный хрип. – Боюсь я… только тишины, которая идёт после.
Их взгляды скрестились – ледяной детектив и плачущая кукольница. Два одиночества, нашедшие друг в друге не утешение, но необходимое, пугающее зеркало. И в звенящей тишине предпраздничной ночи, под аккомпанемент безмолвных ритуалов самоуничтожения, они двинулись навстречу тому, что ждало их в особняке на улице Выцветших Голосов. Навстречу зову, который был предназначен только для Зрячего.
Воздух на подступах к улице Выцветших Голосов изменился. Тягучая предпраздничная апатия сменилась лезвийной остротой. Здесь не вешали «Ключи» на Древо. Здесь их не было. Здесь царил иной закон – закон долга, высеченный не в дрожащих сердцах, а в холодном металле.
Туман редел, но не от света, а от давления, исходящего от неподвижных фигур, преграждавших путь. «Цепные Псы». Их было шестеро. Они стояли безупречным строем, перекрывая узкий переулок, ведущий к Особняку. Их лица скрывали маски из полированного склеп-металла, отражавшие искажённые, расплывчатые очертания мира. Униформа – серая, без единой складки, без намёка на индивидуальность. От них не исходило ни угрозы, ни любопытства. Лишь абсолютная, отточенная пустота.
Эоган остановился в нескольких шагах. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Он чувствовал их безмолвие как физический барьер. Рядом с ним Элея застыла, её серебристые волосы заструились тревожными волнами. Марионетки сгрудились позади, их стеклянные глаза, обычно пустые, сейчас были широко распахнуты, фиксируя аномалию – полное отсутствие эмоций, которое было громче любого крика.
– Они… не спят, – прошептала Элея, прижимая руку к груди. – Они… выключены. Как механизмы. Их долг – стена. И они – стена.
Эоган сделал шаг вперёд. Его тень, отбрасываемая тусклым светом далёкой «Свечи Забвения», легла на ближайшего «Пса». Тот не дрогнул.
– Мы проходим, – сказал Эоган. Его голос прозвучал тихо, но с такой плотной концентрацией воли, что туман вокруг, казалось, отшатнулся.
Центральный «Пёс», чья маска была отмечена единственным тонким шрамом, медленно повернул голову. Из-под маски не донёсся ни звук. Но в воздухе что-то щёлкнуло. Эоган почувствовал это – невидимое поле давления, сжимающее пространство. Это была не магия, а чистая, безжалостная дисциплина, воплощённая в коллективной воле.
– Они не пропустят, – голос Элеи стал слабее, она отступила на шаг, её марионетки синхронно отшатнулись, будто получив удар. – Их воля… она режет. Как проволока.
Эоган не отводил взгляда от шлема с шрамом. Его разум работал с бешеной скоростью. Лобовая атака бессмысленна. Они были единым организмом. Угроза – бесполезна. У них не было страха, который можно было бы использовать.
И тогда он изменил тактику. Он не стал атаковать их волю. Он обратился к их функции.
– Вы охраняете объект, – произнёс он, и его слова падали, как капли кислоты на металл. – Аномалию уровня «Особняк». Я – Титулованный Зрячий. Моя функция – инспектировать и нейтрализовать угрозы системе. Ваш долг – обеспечить мне доступ. Ваше сопротивление – саботаж.
Он не повышал голос. Он просто излагал аксиомы. Логику системы, частью которой они все были.
Воздух дрогнул. Шлем с шрамом не двигался, но Эоган уловил микроскопическую задержку в его абсолютной статичности. Логика нашла микротрещину в их программе. Они были созданы служить системе. А он был её законным инструментом.
– Внутри находится искажённая душа, – продолжил Эоган, его взгляд стал острее, он чувствовал слабину. – «Зеркало Грез» активировано. Оно создаёт помехи, угрожающие стабильности сектора. Каждая секунда задержки увеличивает риск неконтролируемого распространения аномалии. Это – просчёт в исполнении вашего долга.
Последняя фраза повисла в воздухе стальным крюком. Просчёт в долге. Для них, чья суть – безупречность, это было хуже любого оскорбления.
Центральный «Пёс» медленно, почти незаметно кивнул. Это не было согласием. Это было признанием аргумента. Он сделал шаг в сторону. Бесшумно, синхронно, его пятеро товарищей повторили движение, расступившись и образовав узкий, безмолвный коридор.
Элея выдохнула, и её выдох был похож на стон. Она прошла за Эоганом, не глядя на «Псов», её плечи были сжаты от близости этой леденящей пустоты.
Как только они миновали последнего стража, строй сомкнулся за их спинами. Они снова стали непроницаемой стеной, обращённой к внешнему миру. Их долг был исполнен. Они пропустили элемент системы. Всё остальное их не касалось.
Переулок закончился, выведя их на улицу Выцветших Голосов. Она была не просто тихой. Она была вымершей, как артерия, из которой выкачали всю кровь. Воздух здесь был гуще, тяжелее, и туман лежал неподвижным саваном, не шелохнувшись.
Элея шла, прижимая к груди свою «Немую Куклу-Отдушину», слепая кукла с открытым в беззвучном крике ртом.
– Он здесь, – выдохнула она, и её голос был похож на треск тонкого льда. – Не в доме. Над ним. Вокруг. Он… смотрит.
Эоган не ответил. Он чувствовал это сам. Не глазами, и не ушами. Это было давление на саму ось его восприятия. Холод, исходящий не от температуры, а от отсутствия чего-либо. Абсолютный нуль бытия.
Он поднял взгляд, сканируя фасад Особняка – облупленный, покрытый «Кровоточащим мхом», который здесь приобрёл цвет старой, запёкшейся крови. И тогда он увидел Его.
Не целиком. Тень. Отблеск.
На мгновение туман над крышей особняка сгустился, приняв форму. Высокую, неестественно стройную, увенчанную чем-то твёрдым и острым, что напоминало сосульки невероятных размеров. Внутри этой тени, в тех самых «сосульках», на долю секунды вспыхнули и погасли крошечные, холодные огоньки – далёкие, безразличные звёзды в миниатюре. И самое жуткое – у этой тени не было лица. Там, где оно должно было быть, была лишь гладкая, матовая белизна, всасывающая в себя свет и надежду.
Эоган замер. Его разум, всегда готовый к анализу и категориизации, наткнулся на пустоту. Логика не срабатывала. Это существо не нарушало законы Линн-Кора – оно было законом, более древним и безжалостным.
– Не смотри, – прошептала Элея, её рука непроизвольно дрогнула, и младшая марионетка у её ног скопировала этот жест, прикрывая свои стеклянные глаза фарфоровой ладонью. – Он… пустой. И эта пустота затягивает. Я чувствую, как мои мысли… стекают туда, как вода в сток.
Тень над крышей медленно, с неземной плавностью, двинулась. Она не шла. Она плыла, удаляясь, растворяясь в тумане, как призрак, выполнивший свою миссию – быть увиденным. Но ощущение взгляда, множественного и бездонного, не исчезло. Оно осталось висеть в воздухе, как обещание чего-то неназванного.
– Кто…? – начал Эоган, и его голос, к его собственному удивлению, звучал приглушённо, будто туман поглощал звук.
– Они зовут его Безымянным, – голос Элеи был полон не страха, а странной, трагической жалости. – Он… вечный спутник. Он следует за светом, который не может удержать. И в его тени рождаются… такие места. – Она кивнула в сторону Особняка. – Он не виноват. Он просто… есть. Как гравитация. Как ночь.
Даже после того, как тень растворилась, воздух оставался густым и тяжёлым. Элея стояла, обхватив себя руками, её плечи были напряжены.
– Он ушёл, – сказал Эоган, констатируя факт, но не чувствуя облегчения.
– Он никогда не уходит, – поправила она, качая головой. Её серебристые волосы колыхнулись, словно почувствовав невидимое движение. – Он… отступает. Ждёт. Его присутствие – это не место, а… состояние. Сейчас здесь безопасно. Пока он не вернётся.
Она посмотрела на Эогана, и в её глазах читалось сложное понимание, которого не было раньше.
– Ты увидел его и не… не потянулся. Не захотел разгадать. Большинство… их любопытство губит. Ты просто… принял к сведению. Как новый закон физики. Возможно… поэтому другая и хочет поговорить именно с тобой.
«Другая». Солнце. Источник света, за которым следует эта ходячая пустота.
Эоган перевёл взгляд на запертую дверь Особняка. Теперь она казалась не просто препятствием, а порталом в место, отмеченное вниманием космических сил. Проблеск Безымянного был предупреждением и объяснением одновременно. Атмосфера Линн-Кора, и без того насыщенная болью, теперь была пронизана древней, звёздной меланхолией.
Он сделал шаг вперёд, к двери. Его тень, отбрасываемая невидимым источником, упала на дерево, и на мгновение ему показалось, что в её очертаниях тоже промелькнули далёкие, холодные звёзды.
Ощущение взгляда не исчезало. Оно висело в воздухе, беззвучное и всепроникающее, как давление на дне океана. Эоган стоял перед дверью Особняка, но его внимание, вопреки воле, тянулось назад, в колодцы переулков, где растворилась тень. Логика кричала об опасности, но нечто древнее, дочеловеческое, заставляло искать источник этой пустоты.
И он снова увидел Его.
Не призрачный силуэт на крыше, а фигуру в отдалении, в самом сердце застывшего тумана. Безымянный не просто стоял. Он был воплощённой геометрией вечного движения. Его походка не была шагом – это было неумолимое, ритмичное скольжение, движение небесного тела по незыблемой орбите. Он был высок, невыразимо высок, и его форма, состоящая из угловатых, острых линий, прорезала пелену, словно лезвие.
Свет – или его отсутствие – играл на Нём странно. Его кожа была матово-белой, испещрённой тёмными проёмами-кратерами, которые казались впадинами, ведущими в абсолютную, беззвёздную пустоту. Но главное – Его лицо. Там, где должны были быть черты, находилась идеально гладкая, матовая маска. Она не отражала ничего. Она была чёрной дырой, всасывающей в себя не только свет, но и саму мысль о взгляде. Долгое созерцание рождало головокружение, ощущение, что сознание вот-вот сорвётся в этот бездонный колодец.
– Отведи взгляд!
Голос Элеи врезался в его сознание как удар хлыста. Её пальцы впились в его руку с силой, немыслимой для её хрупкости, резко дёрнув его назад, в реальность переулка. Он моргнул, и мир на секунду поплыл. Он даже не осознал, что его рука сама потянулась к «лунной подвеске», а взгляд застыл, пытаясь разгадать узор из далёких звёзд, мерцающих в толстых прядях-сосульках волос Существа.
– Я же говорила… – её шёпот был полон неподдельного ужаса. Она вся дрожала, прижимая к себе слепую куклу-отдушину, на гладких щеках которой теперь проступали маслянистые чёрные потёки. – На Него нельзя смотреть. Он не видит нас… Он видит сквозь нас. И того, кто смотрит в ответ… Он забирает с Собой. Частичку за частичкой. Пока не останется лишь отголосок в Его пустоте.
Эоган медленно перевёл дыхание, ощущая ледяную испарину на спине. Это был не страх. Это был инстинкт самосохранения, сработавший на уровне, недоступном для логики. Он едва не пересёк черту, за которой не было возврата.
И именно в этот момент он заметил их.
«Шепчущие Портные».
Они шли за Безымянным на почтительном, но неразрывном расстоянии, словно придворные свиты призрачного императора или санитары, следующие за неизлечимо больным. Их тела, сшитые из лоскутов забытых снов, казались особенно блеклыми и нереальными в Его леденящем присутствии. Они не шли – они плыли, их светящиеся швы пульсировали тревожным, прерывистым светом, словно пытаясь стабилизировать саму реальность вокруг Него.
Но самое поразительное было не в них, а в их работе. В их беспалых руках они несли не серебряные нити для починки разрывов, а длинные, мерцающие полотна ткани, сотканные, казалось, из самого того лунного света, что Безымянный когда-то отразил и отбросил. Они не чинили. Они собирали. Их тонкие, почти невесомые инструменты выхватывали из воздуха вокруг Него крошечные искорки – блёклые отсветы чужих взглядов, обрывки загубленного любопытства, тени забытых мыслей. Всё, что Существо невольно поглощало Своим существованием.
Один из Портных, отстав от других, остановился. Его безликая голова повернулась в сторону переулка, где стояли Эоган и Элея. Он не смотрел. Он ощупывал их своим слепым присутствием. Затем он поднял руку, и в его пальцах заискрилась, заструилась та самая «лунная нить» – холодная, нестабильная и певшая беззвучную песнь о вечном одиночестве и ненасытной пустоте.