Проект Синее пламя

Оля вошла, тщательно изображала на лице знакомую, вымученную усталость. Её движения были чуть замедленными, рассчитанными, взгляд – нарочито расфокусированным, скользящим по предметам, но на мгновение зацепившимся за тот самый камень. Идеальная картинка исцеляемой пациентки, идущей на очередной сеанс спасения.

– Снова почти не спала, – её голос звучал слабо и нервно. – Эти образы… та ночь… возвращается, как только я закрываю глаза. Я так устала плыть против течения.

Она опустилась в кресло, сгорбив плечи, будто под невидимым грузом.

– Я знаю, дорогая. Знаю, – сочувственно отозвался профессор мягким, обволакивающим тоном. Его пальцы легли на холодный обсидиан, поглаживая его, как живого. – Твоя психика, твоё подсознание – это бурное море. А ты в нём – без руля и ветрил. Цепляешься за старые, болезненные схемы, как утопающий за обломки. Но у тебя есть якорь. Прочный. Надёжный. – Он протянул камень ей. – Держи. Почувствуй его тяжесть и холод. Закрой глаза. Тишина.

Оля взяла «якорь» и закрыла глаза.

– Дыши. Глубоко и ровно. Слушай только мой голос. Чувствуй только холод камня. И вспомни… вспомни, что только этот холод и мой голос дают тебе покой. Только здесь, держась за этот якорь, ты в безопасности.

Она дышала, как учили, сжимая в ладони гладкий обсидиан. Изображала на лице блаженное, почти наркотическое облегчение. А внутри всё замерло в выжидающем спокойствии.

– Тишина.

– Теперь… – его голос приобрёл повелительную интонацию, – почувствуй, как холод из камня перетекает в твою руку. Он послушен тебе. Он – часть тебя. Он хочет выйти на свободу. Протяни руку. Ладонью вверх. И отпусти его.

«Проверочка», – мелькнуло у неё внутри. Она медленно, как во сне, подняла свободную руку, повернула ладонью к потолку.

– Тишина, – тихо скомандовал он.

– Тишина, – повторила она.

Над ладонью воздух задрожал, застыл… и осыпался мерцающей ледяной пылью, не успев сформироваться.

– Что это было? – прошептала она, снова сжимая камень, будто ища в нём защиты.

– Тс-с-с, – его голос снова стал успокаивающим и поддерживающим. – Ничего страшного. Это хорошо. Это твоя сила учится слушаться тебя. Давай сначала.

Оля опять обхватила пальцами камень, сделала глубокий вдох. На этот раз кристалл возник – но не идеальный, а кривой, сколотый с одной стороны. Он продержался мгновение и растаял.

– Не торопись, – тут же послышался мягкий голос профессора. – Дай ему войти в резонанс. Снова.

– Тишина, – опять повторила она.

И в тот же миг над её ладонью, в сантиметре от кожи, с тихим шелестящим хрустом сформировался и повис в воздухе идеально ровный, плоский кристалл льда. Он был тонким, как стекло, и источал лёгкий морозный пар.

Профессор замер, затаив дыхание. Его глаза за стеклами очков расширились от неподдельного, жадного восторга.

«Получилось!» – Его теория была верна. Он не просто нашёл якорь – он создал пульт управления, дозатор для её дара.

Кристалл продержался несколько секунд и рассыпался, опадая на пол ледяной пылью.

Оля тут же позволила своей руке дрогнуть, а взгляду – стать испуганным и растерянным.

– Давай попробуем ещё раз. Представь, как лампа на моём столе гаснет. Сделай это для меня.

– Я устала. Голова кружится и подташнивает. Давайте перенесём.

– Оленька, нужно закрепить результат, убедиться, что твоя Сила полностью нам подчиняется.

Оля глубоко вздохнула и снова закрыла глаза.

Тоненькая морозная ниточка побежала от кончиков пальцев, по полу, поднялась по столу, закрутилась вокруг потемневшего бронзового основания и окутала коконом лампу. Свет несколько раз мигнул, послышался треск, и через мгновение лампочка со свистом взорвалась, разлетевшись мелкими осколками.

В наступившей темноте слышно было лишь её прерывистое дыхание и едва уловимый, вздох ликования Захара Петровича.

– Видишь? Я же говорил. Полный контроль. Абсолютное послушание. Ты больше не раба своего дара. Ты – его хозяйка. И это только начало. Вместе мы можем всё контролировать.

Она опустила голову, прижимая ко лбу холодный камень, делая вид, что пытается совладать с переполняющими её эмоциями.

– Я… очень устала… Давайте закончим на сегодня.

– Да, Оленька, ты большая молодец. Достаточно. Следующий сеанс через неделю, – согласился профессор, забирая у неё из рук камень.

Оля, пошатываясь, пошла к двери, чувствуя на спине его тяжёлый взгляд. На пороге она обернулась, слабым голосом выдавив:

– Разрешите нам с бабушкой гулять в лесу после обеда? Природа пойдёт мне на пользу.

Уголки его губ дрогнули в едва заметном, торжествующем движении. Он удовлетворительно кивнул.

Захар Петрович аккуратно положил камень в ящик стола. Всё шло по плану. Ещё немного – и она полностью окажется в его власти, будет жаждать этих сеансов, как наркоманка дозы, чтобы ещё раз ощутить мнимый контроль.

Он не видел, как за дверью её плечи распрямились, а в глазах, на мгновение сверкнувших в полумраке коридора, отразилась холодная, стальная решимость.

****

Вернувшись в свою комнату, Оля нервно ходила по её периметру, соображая, что ей делать с поразительной, неестественной покорностью бабушки. Она уже перепробовала всё: умоляла, кричала, трясла её за плечи, шептала самые заветные, их общие воспоминания – но всё это разбивалось о гладкое, безразличное стекло в её глазах.

Отчаяние подступало к горлу едким комом. Мысль о побеге без бабушки была хуже, чем мысль остаться.

– Что же мне делать? – шёпотом вырвалось у неё. – Я не могу её оставить. Но и не знаю, как ей помочь!

«ТЫ МОЖЕШЬ ОЧИСТИТЬ НАНЕСЁННОЕ», – пришло сообщение на стекле.

– Как? – взмолилась она.

«ДОВЕРЬСЯ МНЕ. ПРОСТО ПОПРОСИ».

Она не понимала, что это значит. Но паника отступила, уступив место той самой ясности, что вела её сквозь обман на сеансах.

На прогулке, едва Захар Петрович отошёл подальше, чтобы принять звонок, Оля схватила бабушку за руку и резко рванула её с тропинки за толстый ствол старой сосны, где их не было видно.

– Бабуль, прости меня, – шёпотом выдохнула она, глядя в пустые глаза. – Если я сделаю тебе хуже… я никогда себе этого не прощу. Но и оставлять тебя такой я не могу.

Она закрыла глаза, отбросив все мысли.

«Тишина».

Вспомнила свою бабушку – настоящую. Язвительную, острую на язык, с сумасшедшинкой в глазах, с руками, пахнущими дорогими духами и свежей выпечкой.

– Помоги! Я доверяю тебе её, – обратилась Оля к Силе и позволила ей течь через себя.

Первый раз это было похоже на внутренний взрыв. Ледяной вихрь вырвался из самой глубины, выжигая всё на своём пути. Олю откинуло к соседней сосне, из глаз брызнули слёзы, а во рту встал медный привкус подкатившей тошноты. Она едва устояла на ногах, чувствуя, как подкашиваются колени.

По рукам Ренаты Васильевны побежал лёгкий иней, добрался до лица и окутал голову. Взгляд на миг остекленел, но тут же, вздрогнув всем телом, она закатила глаза и безвольно осела на землю.

Оля в ужасе прижала руки ко рту.

– Бабуль? Бабуля!

Через бесконечное мгновение веки бабушки дёрнулись. Она медленно открыла глаза: усталые, напуганные, но осознающие. В них не было и следа той восковой покорности.

Рената Васильевна с недоумением посмотрела на сосны вокруг, на Олю, на своё платье, испачканное хвоей.

– Оленька?.. – её голос был хриплым, но таким родным. – Что это ты? Я как будто… сквозь сон всё это. Страшный такой сон.

Оля рухнула перед ней на колени, рыдая от счастья и дикого, всепоглощающего облегчения.

Но её радость растаяла быстрее, чем иней на сосновых иголках. Уже через пятнадцать минут, едва они вернулись к дому, в глазах Ренаты Васильевны снова поползла мутная пелена. К вечеру она смотрела на Захара с немым обожанием, а на Олю – как на милую, но чуть надоевшую гостью.

Тиски отчаяния сжали Олю с новой силой. И тут же пришло упрямое, холодное остервенение.

«Я не сдамся».

На следующий день она снова выманила бабушку на прогулку и опять, затаившись за деревьями, приложила свои ладони к её. Ледяная волна побежала по телу, вымораживая чужую волю. Рената Васильевна снова рухнула в обморок, а очнувшись, была собой чуть дольше – может быть, полчаса. Этого хватило, чтобы вместе выпить чаю на кухне и обменяться своими переживаниями, прежде чем стеклянная пустота снова затянула её глаза.

Так началась их опасная неделя. Каждый день – короткие прогулки, украдкой от профессора. Каждый день – сеанс болезненного «выморожения».

От раза к разу Оле было немного легче. Острая боль сменилась глубокой ломотой, тошнота – тяжёлой пустотой в желудке. Сила всё ещё вытягивала из неё живое тепло, оставляя за собой измождение и тонкий звон в ушах.

Она с ужасом наблюдала, как бабушка всё сильнее промерзала, её руки оставались ледяными даже в тепле, а на висках проступали синеватые прожилки. Но и эффект держался всё дольше: два часа, целый вечер, сутки.

Через четыре попытки Оля чувствовала свою Силу как тонкий, острый инструмент. Она не ломала волю бабушки – водила этим лезвием по невидимым нитям чужого влияния, перерезая их одну за другой.

Но и её плата за сеансы заметно упала: не дикая ломота, а глухая усталость, будто после долгой ночной смены. Тело всё так же холодело, а на лбу проступала испарина, но контроль рос с каждой попыткой.

Это было изматывающе тонкой работой: чуть сильнее – и можно задеть саму душу бабушки, чуть слабее – и яд снова затягивал её.

Захар Петрович был так поглощён своим триумфом, что даже на протяжении всех этих дней не придавал значения лёгкой синеве под глазами у Ренаты Васильевны во время ужина. Списал на усталость.

Очередным вечером, идя по коридору на кухню за водой, Оля замерла у двери его кабинета. Из-под неё струилась узкая полоска света и доносился приглушённый, но ясный голос.

– Молодой человек, я уже в третий раз вынужден вам повторить… – голос был тяжелым, как якорная цепь. – Оля приболела… Проявите ответственность. Не перезванивайте. Я дам вам знать о ее состоянии сам.

Её сердце провалилось.

Тим.

Он искал её. А Захар методично, хладнокровно отрезал ей последнюю ниточку с миром.

Ощущение отчаянной безысходности накрыло с головой.

«Мы отсюда выберемся. Я обязана попытаться».

К концу недели, накануне нового сеанса у профессора, Рената Васильевна пришла в себя окончательно. Они сидели на её кровати, держась за руки, как два заговорщика.

– Он… он вправду всё это сделал? – голос Ренаты Васильевны срывался на шёпот. Она сжала руку Оли так сильно, что кости хрустнули. Её глаза, наконец ясные, были огромными от ужаса. – Я… я была тут… но меня не было. Будто всё со стороны, как во сне… Оля, я так тебя подвела… Девочка моя… что же он с нами сделал…

– Тс-с-с, тише, – Оля прижала палец к её губам, сама едва сдерживая дрожь. – Ты ни в чём не виновата. Но сейчас нам нужно думать. У меня есть кое-какой план.

СЕАНС ПЯТЫЙ: Глубина

Кабинет поглотил дневной свет, оставляя лишь пыльное марево под абажуром лампы. Сегодня к привычному густому аромату ладана прибавился сладковато-пыльный – пахло сеном. На столе, рядом с камнем «тишины», стояла клетка. В ней, сбившись в пушистый комок, сидел кролик-альбинос. Его розовый нос дрожал, а глаза-бусинки ловили каждое движение.

Сердце Оли сжалось. Она инстинктивно поняла, что будет дальше.

– Сегодня мы пойдём дальше, Оленька. Глубже, – голос Захара звучал торжественно и приглушённо. – Ты научилась чувствовать силу и направлять её на предметы. Но истинная цель – жизнь. Её тончайшие процессы. Сегодня мы будем учиться… регулировать их, – объяснял он, провожая Олю в кресло.

Оля молчала, сжимая в кармане кулак. Её собственная «тишина» кричала внутри.

– Я… не смогу, – прошептала она, и в этот раз притворства в её голосе почти не было.

– Сможешь. Я буду направлять тебя. Ты просто послушный инструмент, а я – рука, что ведёт его. – Профессор указал на клетку.

– Он полон жизни. Сердце бьётся часто, кровь бежит по сосудам, нейроны подают сигналы. Я хочу, чтобы ты… приостановила это. Не убила. Остановила. Заморозила сам процесс. Сконцентрируйся. «Тишина».

Оля сжала камень. Она ненавидела себя в этот момент, но медленно протянула дрожащую руку к клетке под тяжёлым взглядом Захара Петровича.

Кролик замер, насторожился, почуяв исходящую от неё ледяную волну.

– Представь, как тепло уходит из него. Как замедляется бег крови. Как затихает сердце.

Оля закрыла глаза. Внутри всё кричало. Но она подчинилась – позволила Силе течь тонким, ядовитым ручейком. И тут же почувствовала, как шерсть кролика покрылась инеем, сердечко, которое только что бешено стучало от страха, вдруг начало замедляться. Биение стало тяжёлым, редким, как удары большого колокола… а затем и вовсе затихло.

Она открыла глаза.

Кролик сидел неподвижно. Его розовые глаза были остекленевшими, взгляд пустым. Из ноздрей вырывалось слабое облачко пара. Он был жив, но жизнь в нём замерла.

– Прекрасно… – прошептал Захар. Он приложил к его телу стетоскоп, смотря на кролика с жадным научным восторгом. – Сердцебиение… отсутствует. Но клеточная активность… есть. Он в анабиозе. Идеальный, управляемый анабиоз. – Он посмотрел на Олю, и в его глазах горел холодный, нечеловеческий огонь. – Ты понимаешь, что это значит? Ты можешь останавливать время в живом организме. Это бесценно.

В тот миг Оля поняла – она оружие: точечное, бесшумное, не оставляющее следов. И этот кролик – лишь первый шаг к людям.

Она опустила голову, чтобы скрыть ужас и ненависть в своих глазах. Кровь из носа, крупными каплями упала на ковер.

«Как Катя Пчёлкина… образец был утрачен…»

Бесшумно выскользнув из кабинета, опираясь на стену коридора ладонью, Оля двинулась к туалету, чувствуя, как подкатывающая тошнота рвётся спазмами наружу вперемешку с рыданием.

Скрипнула дверь в гостиной. На пороге стояла Рената Васильевна.

– Оленька, родная моя… – её голос, тихий и надтреснутый, сорвался на сдавленный стон. – Что он с тобой сделал? Господи… Это я во всём виновата…

Оля бросилась к ней, не пытаясь больше скрывать слёзы. Вжалась в тёплое, родное плечо, чувствуя, как её собственная дрожь постепенно утихает.

– Тихо, бабуль, тихо, – прошептала она, обнимая её крепче. – Ни в чём ты не виновата. Он перешёл все границы. Больше ждать нельзя. Помнишь наш план?

Рената Васильевна кивнула, смахнула с лица Оли прядь и посмотрела на неё с новой, стальной решимостью, в которой угадывался её прежний, несгибаемый характер.

– Помню. Как же я могла забыть.

****

Вечером они с бабушкой разыграли свой спектакль. Рената Васильевна, для пущего правдоподобия пригубив настойки женьшеня, внезапно схватилась за сердце, её лицо исказила гримаса настоящей боли. Она с шумом свалилась на диван, закатив глаза.

– Захар Петрович! Помогите! – голос Оли звенел неподдельным ужасом.

Профессор бросился к ним, его лицо побледнело от неожиданности. Пока он склонился над бабушкой, пытаясь нащупать пульс, Оля метнулась к двери.

– Лекарства у неё в комнате, сейчас принесу! – крикнула она, уже на бегу.

Однако, выскользнув из гостиной, она рванула не к бабушкиной спальне, а на второй этаж, к кабинету. Благо, в спешке профессор забыл закрыть дверь на ключ.

Дрожащими руками она принялась рыться в ящиках стола.

Верхний – ничего.

Средний – клочки бумаг, ручки.

«Должен же быть где-то!» – в панике подумала она, уже почти отчаявшись.

И тут в нижнем ящике, под стопкой бумаг, её пальцы наткнулись на холодный, знакомый корпус. «Есть!»

Судорожно включив телефон, Оля молилась, чтобы он загрузился быстрее, постоянно оглядываясь на дверь. Запасного плана у неё не было.

«Если что, буду драться. Отберу у него клюку и тресну по башке», – иррационально успокаивала она себя, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

«Наконец-то!»

Она тыкала в экран заплетающимися пальцами: «Помоги. Координаты в метке. Не показывайся, найду сама».

Отправив SMS и геолокацию, она стёрла историю вызова, сунула телефон обратно и, уже от двери, вернулась, чтобы снова поправить содержимое ящиков – нельзя было оставлять следов. Схватив первые попавшиеся пузырьки с лекарствами, она помчалась обратно.

– Скорая! Нужно вызывать скорую! – закричала она, врываясь в комнату.

Лицо Захара Петровича исказилось.

– Никаких посторонних! – его голос прозвучал как удар хлыста. – Я врач! Я сам справлюсь!

****

На следующее утро, во время прогулки, взгляд Оли зацепился за старый, потрёпанный брелок с надписью «Анапа 2008», болтавшийся на скрипучих воротах. Она разрисовала его голубым лаком, сидя с Тимом на пляже. Он смеялся тогда и говорил, что это уродство, а не сувенир.

Он здесь.

Ночью она подошла к окну, сжимая в руке брелок, и закрыла глаза.

– Где он? Можешь показать? – мысленно обратилась она к Силе.

Сообщение на стекле проступило тут же, будто выведенное ледяной иглой:

«ПРОСТО ИДИ. Я УКАЖУ».

Теперь всё было готово.

Глубокой ночью они с бабушкой, накинув тёмные пледы, бесшумно открыли окно в гостиной и растворились в спящем лесу, как две тени.

Взгляд Оли зацепился за иголку сосны прямо перед ней. На её кончике, словно крошечный фонарик, светилась и переливалась капля замёрзшей росы.

Они инстинктивно шагнули к ней. И тут же, чуть поодаль, на ветке следующего дерева, вспыхнула вторая такая же ледяная жемчужина. Затем третья, четвертая… выстраивались в мерцающую цепочку, уводящую вглубь тёмного леса.

Глава 11. Товарищ командир

Лес поглотил их с головой. Каждый шорох под ногами, каждый шелест листьев на ветру казался предательски громким. Оля шла, почти неся на себе ослабевшую Ренату Васильевну, вцепившуюся ей в плечо холодными пальцами. Проводящие их ледяные огоньки добрались до цели и застыли на одном месте. Темнота казалась осязаемой, и только слабый свет далеких звезд выхватывал из мрака корявые силуэты сосен.

Оля уже начала терять ориентацию, сердце колотилось в горле от напряжения и страха, как вдруг – скрип. Короткий, искусственный, явно не лесной.

Она замерла, вжавшись в ствол дерева, заслонив собой бабушку. Внутри все скрутилось в комок.

Из мрака, в десяти шагах от них, раздался сдавленный, знакомый до слез голос, сорвавшийся на хрип:

– Оль? Это ты, что ли? Господи, наконец-то…

Она сделала два резких шага вперед, но тут же остановилась. Облокотила бабушку на ствол дерева и решительным, быстрым шагом пошла навстречу.

– Синий брелок, серьезно? А что, не надпись на заборе: «Оля, выходи»? В смс написала «не показывайся»! А если бы нашёл он? Побег, который я готовила больше недели, чуть не обернулся для нас подвалом! – шёпотом набросилась Оля.

Тимофей на миг улыбнулся от облегчения, но почти сразу его сменили растерянность, а затем и знакомое по их ссорам возмущение.

– Женщина, угомонись! Я почти три недели звоню, а мне мужик бред несет. Я уже собирался поднимать на уши всех своих друзей, в том числе и в полиции! – Он сделал еще шаг, осторожно, как к раненому зверю. Оля теперь видела его лучше: куртка помятая и в грязи, трехдневная щетина, тени под глазами. Он выглядел почти так же измотанно, как и они.

– Наконец-то я получаю известие от тебя, и оно меня не успокаивает, представляешь? – подошел настолько близко, что Оля чувствовала тепло его тела. – Бросаю все, лечу, как преданный пес. Нахожу этот шалаш в елях и думаю: как же она узнает, что я приехал? Камушки кидать, что ли, а может, веточки выложить сердечком? Оля, дыши!

Его слова, такие простые и земные, сломали оборону внутри. Напряжение ушло, сменившись всепоглощающей слабостью. Руки дрогнули, и она просто рухнула вперед. Он поймал ее – крепко, почти грубо, по-мужски, – и прижал к себе. Она уткнулась лицом в холодную ткань его куртки, пахнущую бензином, лесом и домом. И просто дышала, впервые за долгие дни позволяя кому-то другому быть сильным.

– Я бы сама поняла, – уткнувшись в его грудь, бурчала она. – Я испугалась, что все пропало.

– Все, все, я тут, – он бормотал ей в волосы, одна рука сжимая ее плечо, другая придерживая за спину. – Все, уже все.

Через мгновение он перевел взгляд на Ренату Васильевну, которая все еще стояла у дерева, поеживаясь от холода и нервной дрожи.

– Ба, идите сюда, – сказал он мягко, но властно, высвободив руку. – Групповое объятие. Без комментариев.

– Тимон? Милый, это правда ты? – ее голос дрожал старчески, будто она за время побега постарела на десять лет.

– Я, Рената Васильевна, я, – он кивнул, и его собственная твердыня дала трещину, в голосе прорвалась боль. – Живые? Целые?

Рената Васильевна, не говоря ни слова, прижалась к ним обоим, и ее плечи наконец перестали трястись. Они стояли так неподвижно несколько драгоценных мгновений – три теплых, живых островка в середине темного, холодного леса.

Наконец Тим осторожно отпустил их.

– Ладно, заканчиваем сантименты. – Он снова стал собранным и деловым. – Сидеть тут нельзя. Машина в двух минутах. Едем в аэропорт.

– В гостиницу, – ответила Оля, показывая рукой на их внешний вид. Они обе были в домашних костюмах и тапочках, с накинутыми на плечи пледами.

Он молча кивнул. Спорить не было ни сил, ни желания.

– Душ, тишина, сон? – лишь уточнил он у Оли.

– Да, для бабушки. А для нас: пицца, пиво, разговор.

****

Номер в придорожной гостинице «Таежная» был тесным и пропахшим дешевым освежителем воздуха. Пластиковое окно с видом на заправку не закрывалось до конца, впуская ноябрьскую сырость. Уложив бабушку спать, они пошли в машину, чтобы не мешать ей.

Отпив полбанки пива, Оля откинулась на спинку сиденья и начала свой рассказ с самой первой встречи с профессором. Рассказ сбивался, перескакивал с одного на другое, но Тим слушал, не перебивая. Лицо его в свете уличного фонаря было каменным, только мышцы на скулах непроизвольно вздрагивали. Когда она закончила, в машине повисла напряженная тишина, нарушаемая звуками жизни заправочной стоянки.

Тим медленно поднес банку к губам, сделал долгий глоток и поставил ее на торпедо с глухим стуком.

– Я сейчас так зол, – проговорил он хрипло, глядя в темное лобовое стекло, – что готов вернуться и разобрать его домик на бревнышки. Голыми руками.

– Тим, нет… – испуганно прошептала Оля.

– Не бойся, я не буду. – Он повернулся к ней, и в его глазах была не злость, а глубокая, выстраданная усталость. – Потому что ты права. Он не тот, с кем нужно просто подраться. Ладно. Объясни мне еще раз. КГБ проект закрыло. Но кто тогда за вами следил? Он что, один весь этот цирк с конями и продолжает?

– Не знаю, – честно призналась Оля, впервые за долгое время чувствуя себя не искательницей правды, а просто уставшей, напуганной женщиной. – Возможно, есть те, кто продолжает этим заниматься. Неофициально. Для них. Или для себя.

Тим кивнул, переваривая информацию. Его взгляд упал на ее руки, беспомощно лежавшие на коленях.

– Ладно. Следующий вопрос, самый главный. Этот… дар. – Он произнес слово без страха, но с легкой неуверенностью, будто пробуя его на вкус. – Он теперь навсегда? Это как хроническая болезнь – то затихает, то обостряется?

Оля сжала пальцы. Ее плечи дернулись в слабой попытке пожать ими.

– Не знаю, Тим. Я не знаю. Раньше он пропал, а теперь вернулся. Я не управляю этим. Я просто… пытаюсь жить с этим.

Он смотрел на нее, и она видела, как в его глазах идет борьба между привычной практичностью и необходимостью принять необъяснимое.

– И что это значит для нас? – тихо спросил он. – Для… всего того, о чем мы спорили? О детях? О будущем? Как это… уживается?

Голос его сорвался. Это был не упрек, а страх потерять ее снова, даже теперь, когда она была рядом.

Оля потянулась через разделитель, ее теплые пальцы коснулись его руки.

– Я не могу сейчас об этом… Я едва держусь. Давай сначала разберемся с этим кошмаром. Пожалуйста.

Он развернул ладонь и сжал ее пальцы. Крепко, по-хозяйски, по-старому.

– Хорошо, – выдохнул он, принимая правила этой новой, безумной игры. – Значит, завтра – на пожарище. Но, Оль, давай начистоту: что мы ищем? Конкретно.