В Перестройке. 1987—2000. Из дневниковых записок

Предисловие

В конце восьмидесятых годов прошлого века в стране стали происходить значительные перемены, которые потом назовут Перестройкой. Конечно, они касались каждого из нас и я, привыкшая вести дневниковые записки с четырнадцати лет, продолжала делать это и в те годы. Допускаю, что, наблюдая всё слишком «близко», мы с мужем не всегда делали правильные выводы, – «Большое видится лишь на расстоянье» – но то было наше восприятие свершавшегося и, возможно, кому-то это будет интересно.

ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ

Уже второй год Горбачев1 ездит по стране, в другие государства, и нам интересно слышать его живую речь, видеть улыбчивое лицо, несравнимое с теми напряженными, «изношенными масками», которые были на экранах телевизора до него. И он для нас – тот самый свет, который «в конце тоннеля».

…Летучка. У моего начальника Афронова лицо красное, напряжённое:

– Зачем надо было в эфире упоминать Качанову (моему мужу) о загрязнении Десны и мусорных кучах города?

И зло смотрит на меня, режиссера, потому, что автора на летучке нет.

– Ну и что? – смотрю и я на него, – Горбачев призывает…

– Горбачев в Москве, – прерывает, – а мы – здесь.

И отмечает лучшей передачу недели, в которой поэтесса и редактор молодежных передач Ницкая спрашивает у пятилетней девочки: «Ты рада, что твоя мама – делегат Областной партийной конференции?» О-о!.. Отмечают и очерк «Сто пятьдесят лет фабрике имени Коминтерна» за находку режиссера, – вставила эпизод из фильма тридцатых годов: актриса идет по цеху и поет: «В буднях великих строек…»

– Хорошо-о! – хвалит начальник.

А я… а во мне опять: потерянные годы на этом телевидении. И слезы – вот-вот…

…Вчера в Доме политпросвещения для «узкой общественности» был закрытый показ фильма «Покаяние»2, но вначале – лектор:

– Варлам – где-то Берия, где-то – Сталин,3 его усы…

Думал, не поймем?.. Есть отличные эпизоды: очная ставка Сандро и Михаила; Немезида, которую гэбист 4тащит в кусты; обезумевший от пыток Михаил с его ответом следователю: да, он шпион и ему было дано задание прорыть тоннель от Бомбея до Лондона; сон Нины: они с Сандро бегут по улицам, по полю и всюду за ними на машине – хохочущий, побеждающий Варлам; и снова – они, но уже зарытые в землю… и только их еще живые головы – на вспаханной земле, и обреченные взгляды.

…Пять часов делала запись спектакля и вымоталась!..

Стою на остановке, жую яблоко, – мой оператор Саша Федоров принес аж целый мешочек из своего сада. Но вот подходит мужичок лет тридцати пяти в очках, в шляпе, лицо мелкое, худое, напряженное:

– Дайте яблочка, – смотрит хмуро: – Ничего сегодня не ел…

Когда вошла в троллейбус, подумалось: «Хотя бы не подсел!». Но как раз рядом и сел, заговорил: он – экскаваторщик шестого разряда, проработал на Севере двенадцать лет, хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:

– Человек должен домой возвращаться, просто обязан, – хрустит яблоком: – Но вот, сменил здесь много мест работы, а сейчас опять хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал – отдай положенное, а не заработал… – Кусает яблоко, вяло жует: – Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, еще больше платить буду? Я ж на тебя положиться могу. Ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». – И вдруг повышает голос: – Да. Сделаю. Умру, но сделаю, если обещал. – На нас оглядываются, и он замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: – Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. Говорю начальнику: да не нужен он мне! Нет, не убирает. По инструкции, видите ли, положено. – Снова замолкает. Но опять: – Когда пришел к нему устраиваться, то он сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи. – Опять говорит громко, с нарастающей болью и на нас снова посматривают, а он, словно не замечая этого, громко возмущается: – Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: – Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки: в царапинах, мозолях, большой палец сбит, остальные скрючены, как в судороге. И он замечает мой взгляд: – Думаешь, грязные? Да нет, вообще не отмываются. – Подносит яблоко ко рту, но опускает руку: – Так вот… девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! – выкрикивает с болью. – Ведь простудиться может на всю жизнь, а он… – Закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: – А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей ей было и только все: «Давай, давай»! – Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. – Ладно уж мне… Я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли… Так вот, ладно – я, а ей за что все это? – снова выкрикивает и на нас опять оборачиваются. – Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»!

И искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз. Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:

– А на родину человек должен возвращаться, – словно закругляет свой рассказ. – Нельзя без родины, без родных. Надо кого-то ругать, кого-то любить.

Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком издерганном

…По просьбе друга-художника муж начал писать статью для «Рабочего» о том, что в Худ фонде некоторые художники занимаются только тем, что на «производстве» бюстов Ленина5 заколачивают большие деньги, а сегодня приходит мрачный:

Платон. (Каченовский Борис Платонович (1937—2017)

– Получил щелчок по носу. – И рассказывает: – Попросил у секретаря Союза художников, чтобы подготовил данные о зарплатах, а он, дабы выиграть время, сказал, что этот список бухгалтерия сможет показать только через три дня. Хорошо, через три, так через три. Прихожу сегодня, а он: «Вот Вы в прошлый раз предъявили мне свое журналистское удостоверение, а сегодня я Вам – своё». И показывает книжечку члена Обкома партии. «Я знаю об этом», – отвечаю, а он опять: «А раз знаете, то я бы посоветовал вам вначале выяснить свои отношения с редакцией», мол, станет ли она печатать статью? Какая сволочь!

Но все же сел её дописывать и теперь, если «Рабочий» её не напечатает, думает послать в центральные газеты с названием: «Под башмаком у корысти».

…Сегодня ровно год, как обрушилось на нас это бедствие – авария на Чернобыльской атомной станции6. Помню, как несколько дней спустя, когда наш собкор ехал из облученной Красной горы7 и на посту его машину проверили дозиметром, то радиация превышала норму в двадцать раз. Помыли чем-то – вошла почти в норму, но после этого у Володи несколько дней кружилась голова и давило в висках. Да и меня качало, быстро уставали нервы, и было одно желание: забиться в уголок, свернуться калачиком и лежать, лежать.

Чернобыль… Только спустя несколько дней сообщили нам в программе «Время»: в радиусе тридцати километров от аварии все жители вывезены; восемнадцать человек, пожарники, тушившие атомную станцию, погибли от облучения, а тринадцать – в тяжелом состоянии. Да, были мы напуганы и не знали, что можно есть, чего нельзя пить? И желтоватые пузыри на лужах после майских дождей казались зловещими. Вот несколько моих записей тех дней:

«Приехали в Красную гору ученые из Ленинграда замерять радиоактивность, направились в близлежащие деревни и возвратились, – испугались, что очень высокая. А рассказывала об этом Лида, наша проявщица, у неё там сестра живёт.»

«Возле Красной горы есть Крижановские болота, так над ними повисло радиоактивное облако, и тамошние жители уверяют, что оно ночами светится.»

«Вчера Лида опять звонила сестре, – у той трое детей, меньшей девочке один год, – так та рассказала: всем дают таблетки от радиации и детей от них рвет; выдали людям робы, шляпы, постригли наголо, не советуют выходить на улицу; беременным делают аборты даже и в пять месяцев; не рекомендуют есть зелень, ягоды, пить молоко, а коров велят сдавать на мясо.

Стараюсь, чтобы и мы не ели щавеля, зеленого лука, не пили молока, но разве убережешься от этой радиации? Зато, часто едим салаты из морской капусты, говорят, что она выводит какие-то нуклиды».

«Снова Лида пыталась звонить в Красную гору, но сказали, что там нет электричества. Врут, поди.»

«Достала дозиметр на пару дней, совала во все углы и даже в грибы, которые собирали осенью. Вроде бы все нормально. А вот в Карачеве, в саду нашего знакомого Володи Рыжковского, у скамеек из гранита, на которых они любят сидеть, вдруг так запикал, что едва успевали считать. Да и барьерчик из мраморной крошки, что в Карачеве у автовокзала и на котором обычно сидят в ожидании автобуса, тоже с тридцатью бэрами».

И все же в «Рабочем» напечатали статью Платона о художниках, но после летучки в газете пришел взвинченный:

– Не отметили ее, – блеснул очками, разделся: – У всех какое-то глухое недовольство вызвала. Почему? – Присел на стульчик у порога: – То ли вообще недовольны мной, то ли статья что-то в них задела?

– Да плюнь ты… – посоветовала и уехала на работу.

Вечером возвращаюсь, а он все еще страдает:

– Как ужасно это наше одиночество! Если б не ты, так хоть удавись. – Уходит в ванную, потом входит на кухню: – Ну что, идти с ними на контакт?

– Не ходи, – улыбнулась, что б взбодрить: – Лучше оставайся в своей одинокой башне.

И завариваю ему успокаивающий чай. Но поможет ли?

…Перестройка. Ничего-то из нее не получится, пока будут живы обкомы-райкомы, пока не будет многопартийности, пока не будет хозрасчета на предприятиях, крестьяне не станут хозяевами земли. А гласность… В центральных газетах она с каждым днём «гласнее и гласнее», а у нас…

А-у, долгожданная! Где ты загулялась?

…После напечатания статьи о художниках, звонят Платону читатели по несколько раз в день, и он ведёт с ними длинные беседы. Вижу: ему это льстит. А меж тем секретарь по идеологии Обкома партии вызывал к себе зав. отделом «Рабочего» и беседовал с ним целых полтора часа по поводу публикации Платона.

…Вначале Платон не хотел идти на собрание художников, но я посоветовала:

– Иди. Потому иди, что отсутствующий всегда виноват.

И шло собрание аж шесть часов. Кулешов, зав. отделом культуры, сказал в выступлении, что статья Качанова пользы никакой не принесла, только потешила обывателей, а Платон взъерошился:

– Так Вы что, против гласности? Пусть она будет где-то там, но не у нас?

И резолюцию приняли такую: статья в основном объективная. Но художник Бенцель потом говорил Платону, что не ожидал этого, так как руководством накануне была подготовлена совсем другая, – осуждающая.

…Лида радуется, когда захожу к ней в проявку, – наверное, видит в этом поддержку себе, ведь многие в Комитете похихикивают над ней за веру в Бога.

А директор телецентра и её начальник как-то намекнул ей, чтобы помолилась за него, если помрет, – может, чувствует свою вину перед ней за то, что развел с мужем? А дело было так: когда после смерти матери Лида вступила в секту баптистов, то он чуть ли не каждый день звонил начальнику ее мужа, чтобы тот через него повлиял на жену. И тот повлиял, – муж заявил Лиде: «Или Иисус, или я». И она выбрала Христа.

…Летучка. Вхожу.

– Ты обозревающая? – спрашивает звукорежиссер Володя Анисимов.

– Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.

И потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке раскритиковала ее просоветскую передачу. И она уже говорит медленно, зло:

– Очень жаль, что все три передачи были одного режиссера. Особенно плох был «Край родной», ведущий – Качанов. Ну… – И картинно вздыхает: – Не знаю, что и сказать… – Делает наигранную паузу: – Я же вычеркнула целые абзацы из его сценария, а он оставил.

Ей поддакивает Ильина, «снабженец» нашего начальства продуктами и винами из обкомовского магазина, в котором работает ее мать. Сидит она рядом с председателем Комитета Корневым, что-то нашептывает ему, зло поглядывая на меня, и когда Носова кончает, тот вдруг итожит:

– Да, передача «Край родной» – прокол на нашем телевидении. Её нельзя было давать в эфир. Ведь Качанов в ней говорил, что памятники надо ставить не героям гражданской войны Щорсам и Чапаевым, а таким, как купец Могилевцев8.

Никто не перечит, и Корнев сворачивает летучку.

Выхожу во двор. Пытаясь успокоиться, медленно хожу возле березок, запорошенных инеем. Нет, не могу справиться с своим лицом, – маской скорби!

Но слышу, зовут просматривать так раздразнивший их «Край родной». Вхожу в аппаратную. Целая комиссия слетелась! И уже прокрутили рулон с передачей до того места, где Платон говорит: «Зачем было взрывать холм на Набережной? Ведь на нем стоял монастырь с часовней, который можно было приспособить под музей»… Нашли еще один криминал! И в=зрываюсь:

– Да только за это можно было бы отметить передачу, а не ругать! Журналист набрался смелости сказать об этом преступлении, а вы… – уже кричу, обернувшись к Носовой, которая стоит у двери, дымя сигаретой: – Сами-то привыкли болтать в эфире о чёрт-те-чём!

– Как это о чёрт-те-чём? – выкатывает глаза. – Вы думаете, что говорите? – краснеет от возмущения.

Нет, ничего больше не отвечу ей и, повернувшись, выйду. Поднимусь в другую аппаратную, нырну за штору. Не разреветься б! Глубоко, несколько раз вдохну, выдохну. Успокоиться, успокоиться!.. И все же, когда буду ехать домой, под сердцем… словно раскаленный шар будет сдавливать дыхание.

…Ходил Платон на встречу с поэтом и редактором журнала «Советский Союз» Грибачевым, который всегда кричал «одобрямс» или «осуждамс» «по велению Парии и народа» на тех, на кого науськивал Центральный Комитет. И на этот раз он по тому же «велению» направлял местных писателей: если бы не было коллективизации, не было б мощной индустриализации; если бы не Сталин… Ну, Платон и выкрикнул:

– А почему не говорите про Сталинские репрессии?

На него зашикали, кто-то крикнул: «Из зала надо вывести этого Качанова!».

Но он – опять:

– А, впрочем, Вы всегда прекрасно жили. И при Сталине, и при Хрущеве9, да и теперь успешно перестраиваетесь. Поистине, можно позавидовать резервам вашей перестройки. Но если у вас осталась совесть, то честнее было бы уйти в отставку.

И снова кто-то выкрикнул:

– Не нравится Качанову, пусть уходит!

На защиту Грибачева бросился и ведущий журналист «Рабочего» Сергей Васенков, но Платон обернулся к нему:

– А ты бы уж лучше помолчал! За всю свою журналистскую жизнь ни одного критического материала не написал. Всё у тебя получалось так, как Обком велел.

– Да Вы тоже кричали ура вместе со всеми! – поднялся Грибачев.

– Нет, это Вы кричали и процветали, а я в загоне сидел. Да и сейчас сижу.

– Потому и сидишь, что всегда был врагом нашей Партии! – подхватился местный поэт Мирошкин.

Так что «цепные псы» партии так покусали моего мужа, что он весь вечер никак не мог успокоиться. И хорошо, что начался фильм «Процесс», который в свое время партийцы не выпускали на экран. А говорилось в фильме о том, что в свое время из ста тридцати участников семнадцатого съезда партии Сталин расстрелял девяносто шесть человек, да и перед войной – восемьдесят процентов командного состава Армии; и о том, что пять миллионов крестьян выслал в Сибирь.

…Возвращаюсь с работы. На лестничной площадке стоит озадаченная уборщица:

– Сына Вернидубовых привезли в цинковом гробу.

Да, помню его: круглолицый, высокий, всё-ё улыбался, здороваясь во дворе. Должен был в мае возвратиться со службы, но вот… Погиб в Афганистане10. На войне, о которой, по мнению власти мы не должны знать.

…Редактор «Новостей» Жуков вернулся из командировки в район, сидит за своим широким столом, строчит очередную информацию, но вот поднимает голову:

– Опять в колхозе падеж скота. Совсем коров кормить нечем. А тут еще праздники начались, вся деревня запьянствовала, так что скот на фермах так от голода ревел, что аж в деревне слышно было.

– Вот и сделайте передачу об этом, – советую.

– А-а, – машет рукой, – все равно не пропустят.

И тут же стал созваниваться с Сельхоз управлением, чтобы прислали специалиста, который в «Новостях» дал бы советы колхозникам: что надо делать, чтобы повысились надои.

…Седьмого ноября на демонстрации, проходя перед трибунами, местные демократы выбросили лозунг: «Меньше слов, больше дела!», так потом из КГБ11 приезжали на студию просматривать видеозапись: не пропустили б этого в эфир! Вот тебе и гласность. Да и оператор Женя Сорокин рассказал, – он чаще нас слушает радио «Свобода»12, – что в Москве разогнали демонстрацию против Сталина и около двадцати человек арестовали.

Виктор Сафонов (1928—2013)

…Целых полтора часа держали Виктора, моего брата, в Обкоме по поводу его письма в ЦК. КПСС13 о том, что многотиражки не имеют никакой силы, так как подчиняются директорам заводов, и «товарищ» по идеологии был внимателен, все уверял, что они тщательно контролируют газеты.

– Вот и вашу проверяем, комиссию назначили.

Хорошо, что редактор отнесся к этой «выходке» брата без особого раздражения, а то могла бы обернуться для него бумерангом.

…Центральная пресса обрушила на нас лавину правды о жертвах большевиков в годы Гражданской войны и в репрессии тридцатых. И это для нас – как поминания в церкви. Только в церкви поминают иногда, а мы – почти каждый день.

…Твержу своим журналистам: ну давайте, пишите и вы смелее, как ваши коллеги в центральной прессе. Нет. Опять строчат информашки, принятые по телефону, забубённые тексты выступлений. Приведет редактор молодежных передач из Обкома раскормленных комсомольцев, те и болтают в прямом эфире о чем угодно, только не о правде прошлых лет и не о теперешних проблемах.

…Сегодня было открытое партсобрание, на котором присутствовал секретарь Обкома по идеологии Погожин и я разъясняла ему, что при таких отредактированных выступлениях по бумажке режиссура не нужна, ведь для Обкома важно не «как», а «что». Согласно кивал головой, что-то записывал. Ну и что? Ведь ничего не изменится.

…Предложил Платон Нестикову из «Рабочего» напечатать свою статью о мальчике, который выбросился из окна, но… А учился тот в ПТУ14. Мать в те дни уехала проведать отца, который сидит в тюрьме, ну а этот пацан и привел к себе ребят, девочек. Веселились они у него всю ночь, а на другой день девчонки на перемене стали шептаться о противозачаточных средствах, это услышала преподавательница, стала допытываться, они рассказали о той вечеринке, и она тут же позвонила в милицию. Нагрянули блюстители порядка к тому пацану… аж шесть человек!.. начали делать обыск, рассматривать простыни, а тот выбежал на кухню, распахнул окно и… Вот Платон и предложил «Рабочему» написать об этом, но зав. отделом Нестиков не одобрил, повел его к редактору, а тот – тоже: «Нельзя такое печатать. Это – очернение нашей действительности». Вот такая у нас «гласность» здесь, «на местах».

…Спросила Платона:

– Ответь мне, пожалуйста: почему ты, хороший журналист, отстранен от журналистики и почему я, хороший режиссер, по сути не занимаюсь режиссурой?

Отложил книгу, взглянул, вздохнул:

– Значит, голубка, не вписались… – Помедлил, отвернулся к окну: – И потому что мы… надеюсь!.. выше того уровня, в котором живем, вот этот «уровень» и не прощает нам этого. – И стал вспоминать, как в начале нашей совместной жизни мечтали: соберем вокруг себя умных, смелых людей, будем спорить, вести дискуссии. – Помнишь, даже одно время и делали это. А потом поняли, что боятся люди говорить и больше молчат или просто врут. И разговоров откровенных не получилось.

Слушала, молчала. Конечно, так оно и есть, но ведь от сознания этого легче на душе не становится.

…И все же Виктора увольняют, а это значит, что его письмо в Центральный Комитет «сыграло свою положительную» роль. Поедет, наверное, работать в Жирятино, а это – в часе езды от города.

…Напечатали статью Платона о предприимчивых мужиках из районного города, – хотят те снять в аренду озеро, развести в нем карпов и кормить весь город, И уже дважды собирали они сходку горожан, спрашивали: хотят ли этого? Да, хотят. Но местное начальство не разрешает. Приезжали журналисты и от «Взгляда»15, – появилась теперь такая передача, которую мы ждем каждый раз с нетерпением, потому что она для нас единственный источник правды. Так вот, эти журналисты тоже собирали сходку горожан в этом городе, опрашивали людей, уехали. Но пока ничего не меняется.

…Дочка ушла встречать Новый год к подруге, а мы около одиннадцати, посматривая «Огонёк»16, втроём сели за стол, Но вдруг вырубился наш старенький телевизор и стало тихо. Пахло елкой, потрескивали свечи… и стало как-то удивительно благостно на душе! Редкие минуты в нашем раздвоённом существовании. Вот только жаль, что телевизор… А, впрочем, может, потому и благостно, что – без него?

ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

Вчера во «Взгляде», ошалев от правды, смотрели интервью с Роем Медведевым17, опубликовавшим на Западе книгу о «кровавом деспоте Сталине», интервью с парнем, который собирает картотеку жертв сталинизма и клип Гребенщикова «Нам надо вернуть нашу землю». И клип отрясающий!.. А сегодня у нас летучка и, обозревая передачи за неделю, редактор Лев Ильич Сомин, с которым делаю передачи, говорит:

– Журналистика призвана, – делает паузу и смотрит на председателя Комитета Корнева, – возбуждать общественное мнение.

– Не возбуждать, – поправляет тот, – а успокаивать.

– Ну да, конечно, – усмехается Сомин: – Поэтому наша журналистика такая и лживая.

Заместитель Корнева Афронов вспыхивает:

– Нет! Неправда!

– Сергей Филипыч, ну как же неправда? – вспыхиваю и я.

Но он – свое. Тогда Сомин прерывает его:

– Сергей Филипыч, разве вы всегда только правду писали?

– Да, только правду, – вроде бы и искренне ответил: – А вы что, врете?

– Конечно, вру, – пожал плечами Лев Ильич.

Вот такие начальники управляют гласностью у нас, «на местах».

…Приходил к нам Коля Иванцов. За чаем рассказывал, как несколько лет назад вербовали его в КГБ а он отказывался; как проголосовал «против» на собрании, которое клеймило писателя Солженицына18 и как выгнали его потом из-за это из газеты. Похоже, говорил правду.

…В первом номере журнала «Знамя»19 прочитали с Платоном пьесу Шатрова20 «Дальше, дальше, дальше…», в которой берется под сомнение и Октябрьская революция, и все социалистические завоевания и кто-то из героев говорит, что ничего, мол, у нас не изменится, пока там, наверху, будет старый аппарат. Чудо! Чудо, что дожили до таких дней.

…Платон вошел на кухню:

– Есть интересная тема: – Присел на табуретку: – Желдаков напечатал информацию в «Рабочем», как на Партизанской поляне обокрали машину его друга-генерала. И обокрали пацаны, их тут же, в лесу поймали. Желдаков делает вывод: надо, мол, этих пацанов работой загрузить, чтоб времени свободного у них не оставалось, вот тогда… А ведь там, в Белых Берегах, когда-то был монастырь,21 но после революции его разрушили, развезли на щебенку, из которой потом построили наш Дом советов и дорогу к обкомовским дачам.

– Да, тема отличная. – угадываю мысль. – Стоит написать для московского «Журналиста», а то что-то давно ты туда не писал.

И два дня муж сидел в своей комнате, писал, а сегодня читал нам с дочкой: пацаны растут в поселке обслуги, видят, что за проволокой и высоким забором скрыты озеро, дачи, особняки, в бронированные ворота въезжают и выезжают черные «Волги», вот и мстят… Хвалю написанное и советую:

– Под своей фамилией посылать будешь? Я бы посоветовала – под псевдонимом, а то опять вызовешь «огонь на себя».