Девять дней начала света

Посвящаю эту историю

памяти моей бабушки,

которая однажды сказала мне,

что Бог – это Солнце.

Первый день начала света

Впервые отец заговорил со мной о замужестве за девять дней до моего совершеннолетия. Я, конечно, восприняла это как его желание поскорее избавиться от неполноценной дочери, что и не преминула тут же озвучить. В итоге мы пустились во взаимные обвинения и наговорили друг другу много лишнего.

А ведь, как говорится, ничто не предвещало.

С утра отец через домработницу Татьяну попросил меня спуститься в столовую к завтраку. Это само по себе уже было странно, поскольку мы никогда не завтракали вместе и даже никогда не завтракали в столовой. Отец делал это у себя в кабинете за работой, а я пила кофе в постели. Поэтому неожиданное предложение встревожило и раздосадовало меня – я решила, что родитель опять заведёт разговор о протезах, и в столовую вкатилась уже ощетинившаяся, как дикобраз.

Но речь пошла о другом.

– Скоро твой день рождения, – отец кивнул на один из стульев, предлагая мне присоединиться к нему за столом.

Домработница Татьяна уже принесла для нас кофейник, сахар и сливки, а судя по доносящимся из кухни ароматам, скоро ко всему этому должна была подоспеть свежая выпечка. Есть мне не хотелось, кофе я бы предпочла выпить в одиночестве, и точно не в сияющей хрусталём и мрамором стерильно чистой столовой, которая напоминала мне операционную, пробуждая в душе самые неприятные ассоциации.

– Тебе исполняется восемнадцать лет, – продолжил отец и поднялся, явно намереваясь помочь мне пересесть на стул, но я быстро сказала:

– Не надо, я так.

И осталась в кресле.

Он, как ни странно, настаивать не стал, лишь поджал губы.

Имя моего родителя было кошачьим. Но кошачьим не ласково, а грозно, так что желающих подшучивать над этим не находилось. Лев Тимофеевич Кошурин. Я уродилась его последним и поздним ребёнком, и к моим восемнадцати годам отцу уже перевалило за шестьдесят, однако на здоровье он не жаловался. А вот характер Льва Тимофеевича с годами портился на глазах. Отец легко выходил из себя, резко краснел, на лбу вздувалась лиловая вена, и горе тому, кто в такие моменты не успевал убраться подальше. Однако я к отцовской вспыльчивости давно привыкла и благополучно пропускала его рычание мимо ушей.

Татьяна принесла корзинку с горячими круассанами, поставила на заранее приготовленную салфетку, и вышла из столовой, подчёркнуто плотно прикрыв за собой дверь.

Под непонятным взглядом отца я въехала за стол, раздвинув инвалидным креслом тяжёлые стулья с высокими спинками, и потянулась за кофейником. В торжественной тишине огромной столовой мы налили себе по чашке кофе и пригубили его. Я ждала начала разговора, ради которого была выдернута из постели, но отец почему-то медлил. За приоткрытым окном чирикали воробьи, а поодаль раздавалось мерное “вжик-вжик” ножниц Юсика, подстригающего кусты, вскоре готовящиеся распуститься первой нежной зеленью. Я подумала, что после завтрака обязательно отправляюсь в сад, пусть даже рассветная ясность неба окажется обманчивой и снаружи меня встретит почти зимняя свежесть апрельского утра. Зато скоро солнце поднимется выше и можно будет подставить под его лучи лицо, ставшее совсем бледным за долгие зимние месяцы. Может быть, у меня на носу даже появятся несколько золотистых веснушек, совсем как в детстве.

Тогда я ещё не знала, что это был последний день, когда мы радовались своему светилу, а не боялись его.

– Скоро твой день рождения, – второй раз сказал отец, так и не дождавшись от меня вопросов, – Ты уже подумала кого пригласишь?

Круассан, который я как раз поднесла ко рту, так и не был надкушен. Вместо этого мы с отцом молча таращились друг на друга несколько томительно медленных секунд. Он снова ждал моих вопросов, а я пыталась понять, что всё это значит. Мои дня рождения не отмечались уже четыре года, и я не собиралась менять это, о чём отец, разумеется, не мог не догадываться.

– Никого не приглашу, – наконец ответила я, возвращая круассан в корзинку, – Ты же знаешь, что мне некого приглашать.

Это была не совсем правда. Я собиралась пригласить Юсика и провести с ним уютный вечер в нашем домашнем кинотеатре. Для этого уже присмотрела две шикарные космооперы, отыскала в меню ближайшего ресторана гигантский сет роллов, и даже уговорила Татьяну раздобыть из погреба бутылку французского вина, не слишком давнего года выпуска, чтобы покража с меньшей вероятностью была когда-нибудь обнаружена. Отцу об этих планах я рассказывать, конечно, не собиралась, но как выяснилось минутой позже, у него на мой день рождения планы тоже были и они кардинально отличались от моих.

– Всё-таки восемнадцать лет бывают один раз в жизни, – сухо заметил он, барабаня пальцами по мраморной столешнице, – Ты становишься взрослым человеком, это стоит отметить.

– Семнадцать лет тоже бывают один раз в жизни. И девятнадцать. И двадцать. И…

– Не кривляйся! – повысил голос отец. Его шея над безупречно белым воротником рубашки покраснела, но он совладал с раздражением и лишь с укоризной посмотрел в мои невинно вытаращенные глаза.

Терпеливо повторил:

– Ты становишься взрослым человеком. И это накладывает на тебя некоторые обязательства. Например, умение вести светскую жизнь, общаться с людьми своего круга.

– Это обязательства твоей дочери, а вовсе не каждого взрослого человека, – возразила я.

Отец пропустил этот слабый протест мимо ушей и продолжил развивать свою мысль. Его тон стал привычно деловым и сухим, он больше не притворялся будто его интересует моё мнение.

– Я хочу устроить праздник, на который мы пригласим семьи моих друзей и деловых партнёров. У многих из них есть дети плюс-минус твоего возраста, вам будет полезно познакомиться. Заведёшь подруг, а может быть, и кого более близкого, а?

Отец игриво подмигнул, и это так не шло его лицу, редко выражавшему какие-либо эмоции, что я неловко отвела глаза, словно увидела нечто непристойное.

– Это что же, ты мне смотрины решил устроить? Потенциальных женихов пригласишь?

– А почему нет? – отец не смутился, – Или ты намерена до старости пялиться на небо в своём аквариуме?

Аквариумом отец пренебрежительно называл нашу с Юсиком уникальную обсерваторию. А о таком занятии как “пялиться на небо”, менее приземлённые люди обычно говорили: “увлекаться астрономией”. Но где астрономия, а где политика и бизнес, в парадигме которых он привык мыслить?

– Пап, – я опустила глаза и теперь смотрела туда, где у здорового человека находились бы колени, – Ты же прекрасно знаешь, что если кто-то и захочет на мне жениться, то только потому, что я твоя дочь.

– Чушь! – преувеличенно возмущённым тоном воскликнул отец, – Ты умна и красива, у тебя есть всё для того, чтобы любой был счастлив видеть рядом такую девушку!

– Всё, кроме ног… – ответила я так тихо, что думала, отец и не услышит, но он услышал. А может быть, прочитал по губам – его род деятельности и жизненный опыт способствовали такому навыку.

– Опять двадцать пять! – отцовский кулак грохнул по столу так, что взволновался недопитый кофе в наших чашках, – Хватит раздувать трагедию из своей… особенности!

– Ты хотел сказать – из моей инвалидности? – безжалостно уточнила я, – Но я же ничего не раздула. Ног и правда нет.

– Если бы ты не была такой упрямой ослицей и согласилась на протезы, никто бы этого и не заметил!

Вместо ответа я вытянула губы трубочкой и задудела мелодию главной музыкальной темы из старого фильма “Терминатор”. Этот приём был взят мной на вооружение три года назад, когда отец впервые заговорил о протезах, потому что протезы эти больше всего походили на оторванные ноги робота из вышеупомянутого фильма, вызывали у меня истеричное хихиканье, и, разумеется, я не хотела видеть эти жуткие механические ходули там, где раньше были мои ладные стройные ножки. Тем более что привыкание к таким девайсам оказалось бы делом не скорым и болезненным.

Но в этот раз приём не сработал. Отец не стал, как обычно, орать: “Ну и чёрт с тобой, оставайся в кресле!”, а посмотрел на меня печально, почти смиренно.

– Взросление не прибавило тебе мозгов, – заметил он, дождавшись, когда я перестану мычать известную всему миру мелодию, – Зря я назвал тебя умной.

– Красивой тоже зря назвал, – мстительно отозвалась я, – И протезы мне красоты точно не добавят.

Наконец-то отца проняло: его шея снова начала краснеть, на лбу обозначилась знакомая вена.

Одновременно с испугом и облегчением я ждала привычных воплей и ругани, которые положили бы конец нашему неудавшемуся совместному завтраку, но родитель и теперь совладал с собой. А это уже настораживало, ведь обычно он считал нужным контролировать свой буйный нрав лишь тогда, когда ему что-то действительно было нужно, когда удачный результат переговоров оказывался для него важнее возможности выпустить пар.

– Юля, я серьёзно. Пришла пора что-то менять. Ты же не собираешься всю жизнь так и проторчать в своём аквариуме, как безмозглая рыба? Тебе в равной степени доступно всё то, что и остальным… – отец осёкся и снова грохнул кулаком по столу, но на этот раз не зло, а азартно, – Да нет же! Больше! Тебе доступно гораздо больше! Миллионы людей по всему миру поменялись бы с тобой местами, будь у них такой выбор! Да, они поменяли бы свои бесполезные ноги на те возможности и средства, которыми располагает наша семья! А ты только ноешь!

– Когда это я ныла?!

– Да всегда! Протезы тебе не нужны, общаться ты ни с кем не желаешь, учиться не хочешь!

– Я хочу учиться!

– Чему?! Звёздочки считать?! Так это баловство! Оно может остаться твоим хобби, раз уж так нравится, но профессию нужно получить настоящую! И да, о будущей семье тоже пора подумать! Я не говорю, что ты должна как можно скорее выйти замуж, я хочу лишь, чтобы ты начинала рассматривать такую возможность в будущем. И общаться со своими ровесниками, с молодыми людьми нашего круга.

– Папа, – я внимательно всмотрелась в лицо отца, в его покрасневшие от лопнувших сосудов глаза, в глубокие морщины, в упрямо сжатые губы, которые так редко улыбались, – А тебе самому разве не будет обидно?

– Обидно? – он малость обмяк от неожиданности, – За что обидно?

– Ну, за то, что все эти молодые люди станут общаться со мной только потому, что это сулит им полезные связи? Что один из них однажды начнёт притворяться, будто любит меня, после того, как его папа скажет, что так нужно для их семьи? И что, если я всё-таки выйду за него замуж, то моим рогам будут завидовать все лоси на свете?

Отец тоже внимательно и долго смотрел на меня. Потом покачал головой и усмехнулся.

– Какой же ты ещё ребёнок… Правда думаешь, что, будь у тебя ноги на месте, вышло бы иначе? Что женился бы на тебе прекрасный принц по любви и оставался верным до конца дней своих? Что мои деньги и моё положение не играли бы во всём этом никакой роли?

Я почувствовала что краснею. А ведь он прав. Почти.

– Играли бы, конечно. Но тогда моему мужу хотя бы не было противно ложиться со мной в постель.

Покраснел и отец. Не от смущения конечно, а от подступающей ярости. Я снова ждала, что сейчас он взорвётся, тем самым положив конец нашему мучительному диалогу, но мои надежды не оправдались и на этот раз.

Лев Тимофеевич отвёл глаза в сторону и протёр лицо большими грубыми ладонями. Сказал, не глядя на меня:

– Ты словно бравируешь своей… особенностью.

– Инвалидностью, – безжалостно поправила я.

Он не стал спорить.

– Ну пусть инвалидностью, раз тебе так больше нравится. Ведь нравится же? Я и раньше знал, что есть люди, которые свои болячки несут над собой, как знамя, но не думал, что моя дочь окажется из таких. Или у тебя было недостаточно времени для того, чтобы свыкнуться с этим?

Я нервно дёрнула щекой.

– Ты правда думаешь, что с этим можно свыкнуться?

– Не думаю, а знаю. Не ты первая, не ты последняя. И далеко не самая несчастная. Так что, может, хватит смаковать свою беду? А то ведь и впрямь не заметишь, как жизнь пролетит, а ты так и будешь сидеть в своём аквариуме. Или с сопливым мигрантом в итоге снюхаешься. Думаешь, он просто так вокруг тебя вертится?

Две темы в общении с отцом неизменно выводили меня из себя. Когда он заговаривал о протезах и когда задевал нашу дружбу с Юсиком. Но если у отца от подступающей ярости багровела шея, то у меня краснел и набухал нос, как будто я собираюсь зареветь. Иногда и ревела, чего уж там. Но не сегодня. В конце концов, мне и правда уже почти восемнадцать лет, и пора оставить подростковые закидоны в прошлом. Поэтому я сдержала бессильную злость и даже нашла в себе силы усмехнуться:

– Юсику пятнадцать лет. А мне через девять дней восемнадцать. Так что не снюхаюсь – меня посадят.

– Ему не всегда будет пятнадцать! – мгновенно отреагировал отец, – Он тоже взрослеет. И если ты думаешь, что однажды ему не захочется воспользоваться своей близостью к тебе, то ты ещё глупее, чем показала себя до этого.

Я хотела ответить, что Юсик не такой, но говорить об этом отцу было бы так же бесполезно, как и чревато. Любое упоминание о нашей дружбе он воспринимал с показным неудовольствием, так что если эта тема и всплывала между нами, я всегда старалась как можно быстрее её закрыть.

Но сейчас этому помешали внешние обстоятельства. А точнее сам Юсик, голос которого внезапно донёсся с улицы. Очень громко и близко, так что мы с отцом вздрогнули, а потом уставились друг на друга, словно не веря собственным ушам.

– Юля! Юляаа! – крик летел с левого торца дома, от чёрного входа. Чёрным входом отец никогда не пользовался, поэтому обычно Юсик заходил именно через него. Шмыгал на цыпочках серым мышонком. И никогда, ни разу в жизни не звал меня вот так во всеуслышание, громким криком. Поэтому сейчас я испугалась. Что-то было в его голосе. Что-то помимо нервного возбуждения. Страх?

– Юсик зовёт! – быстро сказала я отцу, кладя ладонь на откидной пульт инвалидного кресла, – Я пойду!

Кресло подо мной ожило, заурчало, через ортопедическое сидение в тело передалась мягкая вибрация. Я двинула его назад из-за стола, чуть не сбила второпях один из тяжёлых стульев с высокой спинкой и покатила к дверям, прежде чем отец успел меня остановить.

Уже на пороге услышала его угрожающе спокойный голос:

– Надо ли понимать, что от моего предложения ты отказываешься?

– От какого предложения? – я не пыталась снова выбесить родителя, я на самом деле уже забыла о предмете нашего разговора, настолько встревожило меня необычное поведение Юсика и та неподдельная тревога на грани паники, что прозвучала в его голосе, – А… ты про мой день рождения?

Шея отца уже была багровой, но ответил он ровно:

– Да, но если для тебя это так незначительно, что ты не считаешь нужным помнить о нашем разговоре более минуты, то твой ответ мне уже не нужен.

– Прости, пап, – искренне сказала я, заставляя кресло протиснуться в дверной проём. Не в тот широкий, ведущий из столовой в холл, а в другой – выходящий в коридор, к чёрной лестнице, – Но мне это правда не нужно. Давай как-нибудь в другой раз.

Не знаю, хотел ли отец сказать что-то ещё, но я уже покинула столовую и, прибавив скорости, двигалась по узкому коридору к выходу в сад.

Юсик ждал меня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу за стеклянной дверью. Открыл её при моём приближении.

– Ты чего орёшь? – шёпотом, хоть отец и не мог нас здесь услышать, спросила я, – Позвонить не мог?

– Я звонил, – Юсик развёл руками, кажется, и сам смущённый своими недавними воплями, – Ты не отвечаешь.

Ах да, айфон остался на прикроватной тумбочке, когда я спешила вниз, встревоженная тем, что отец внезапно возжелал разделить со мной завтрак.

– Ну и подождал бы немного. Мы с папой…

Юсик не дослушал, что тоже было совсем на него не похоже и от этого очень странно, если не сказать пугающе.

– Ты оказалась права! – выпалил он, тыча пальцем куда-то в сторону в вверх. Я проследила взглядом в направлении этого жеста, но увидела только бледное утреннее небо над садовыми кронами.

– Что…

– Они и правда будут! Вспышки на Солнце! НАСА только что опубликовали доклад о небывалой солнечной активности! И она растёт, понимаешь? Всё время растёт! Намечается что-то невероятное!

Я не удивилась, потому что ждала этой новости, ведь мне уже было известно то, о чём НАСА сочли нужным сообщить миру только сегодня. А ещё я своими глазами видела пятна на Солнце и знала, что они предвещают.

Коротко бросила Юсику:

– Идём! – и переключила кресло на задний ход.

Он поспешил за мной.

В нашем в доме три этажа, и на них ведут две лестницы. Одна широкая, выстланная ковролином, парадная. И вторая, со стороны чёрного хода, которой и пользуемся мы с Юсиком, но только тогда, когда этого не видит отец. Потому что на каждой площадке парадной лестницы установлены механические подъёмники для моего кресла, а на второй – нет. Когда мы поднимаемся по второй лестнице, Юсик берёт меня на руки и тащит наверх, прыгая через ступеньку. Для своих пятнадцати лет он парень рослый и сильный, чему способствуют регулярные занятия в спортзале, а я, пусть и старше его на целых 3 года (а в юности это ощутимая разница!), от природы тщедушна и миниатюрна, да и потеря ног веса мне тоже не добавила, так что Юсику не тяжело. Кресло в таком случае остаётся внизу, у подножия лестницы, но это не проблема, потому что на втором этаже есть второе, точно такое же, а в обсерватории третье, компактное и лёгкое, без электропривода, приводящееся в движение по старинке, руками. И, наконец, четвёртое, которое даже не кресло, а почти квадроцикл, с рулём и четырьмя колёсами, предназначенное для прогулок по дорожкам нашего огромного сада, – под навесом снаружи. Всё потому, что отец, поняв, что я тверда в своём намерении отказаться от протезов, компенсировал это приобретением инвалидных колясок на все случаи жизни. И, разумеется, в самом высоком ценовом диапазоне.

Докатив до чёрной лестницы, я затормозила и привычно вскинула вверх руки, давая Юсику возможность поудобнее подхватить меня подмышки. Он этой возможностью воспользовался, и я взлетела над ступенями, которые сразу понеслись подо мной вниз и назад.

На втором этаже, напуганная нашим стремительным подъёмом, шарахнулась в сторону домработница Татьяна.

– Доброе утро, тёть Тань! – на ходу поздоровался Юсик, но сердитый ответ долетел до нас уже только на площадке третьего этажа.

– Шеи свернёте же, олухи!

Она ворчала что-то ещё, но мы не боялись, что Татьяна расскажет отцу о слишком вольном обращении несовершеннолетнего садовника с его единственной дочерью. Домработница была нашим другом, насколько это, конечно, возможно при разнице в возрасте более чем в тридцать лет.

На третьем этаже никто не жил. Здесь располагались гостевые спальни, пустая оранжерея, парочка просторных гардеробных, и ещё крохотная комнатка, бывшая когда-то не то кладовой, не то помещением под так и не появившийся там санузел. Теперь же в ней не было ничего, кроме лестницы в надстройку, которую отец называл моим аквариумом, а я и Юсик – нашей обсерваторией.

История появления обсерватории, со стороны выглядевшей как вздувшийся на крыше дома мыльный пузырь, который, по жалобам отца испортил всю продуманную архитектуру здания, началась пять лет назад, примерно через год после моей встречи с Великим Червём.

Тогда мне уже исполнилось четырнадцать лет, а отец наконец перестал таскать меня по светилам медицины со всего света, будто надеялся, что найдётся в каком-нибудь затерянном уголке Земли добрый доктор Айболит, который пришьёт мне новые ножки, чтобы я опять побежала по дорожке. Не нашёлся. И Лев Тимофеевич сдался, отступил, признал свою беспомощность, возможно, впервые в жизни. Я вернулась в наш дом, который к тому моменту уже был оборудован механическими подъёмниками на лестницах, поручнями в санузлах, и расширенными дверными проёмами без порогов. Вернулась, встреченная слезами домработницы Татьяны и перешёптыванием трёх её помощниц, приходящих по особым случаям. В тот день они появились для того, чтобы навести в доме торжественную чистоту и приготовить праздничный ужин в честь моего возвращения. Ни ужин, ни чистота, ни само возвращение меня не радовали, особенно после того, как я, уже пересев в заранее купленное и дорого пахнущее кожей инвалидное кресло с ортопедическим сидением, уловила за спиной горестный всхлип одной из женщин:

– Она была такой красивой!

"Была" – эхом отозвалось во мне. Была… А теперь уже никогда не буду. Где-то в безвозвратном прошлом осталась хорошенькая девочка в джинсовых шортиках и белых кроссовках. Растаяла вместе с дымом из трубы больничного крематория, в котором сгорели её ладные стройные ножки.

Навсегда.

Кажется, именно в тот момент я наконец-то в полной мере осознала всё то, что со мной случилось. Даже не осознала, а приняла, покорно и смиренно, без тени протеста. Так же покорно и смиренно отужинала с отцом, домработницей Татьяной, и водителем Муртазой, которых Лев Тимофеевич (неслыханное дело!) пригласил за стол, как равных нам. Покорно и смиренно отправилась спать в десять вечера, совсем как в детстве, хотя даже тогда скандалила по этому поводу, желая засиживаться допоздна с папой в его кабинете.

В то время я ещё жила на втором этаже, в просторной угловой комнате, одно окно которой выходило на подъездную аллею, а другое, с торца, смотрело на растущие вплотную к дому каштаны. По весне в комнате одуряюще пахло их соцветиями, а осенью на подоконник ложились рыжие листья. Я любила свою комнату и надеялась, что после череды безликих и стерильных медицинских палат здесь мне станет лучше.

Первые дни так и было, ведь я почти всё время спала, отдыхая от перелётов, врачебных осмотров и постоянного внимания. Тогда мне просто некогда было думать о нависающих над головой бетонных перекрытиях и окружающих меня стенах из плотно сложенного кирпича. О душном замкнутом пространстве, так похожем на тесноту тоннеля под толщей земных пород.

Я не сразу распознала эту схожесть. Просто появилась вдруг неясная тревога, заставляющая меня вскидывать голову и озираться в поисках источника угрозы, о которой всё настойчивее шептало подсознание. Просто комната перестала быть уютной, и больше не защищала от внешнего мира, а угрожающе сжималась вокруг меня. Просто вся тяжесть потолка, ещё одного этажа сверху, и крыши надо всем этим, чувствовалась теперь постоянно, без возможности отвлечься, без шанса о ней забыть. По ночам, когда мне всё же удавалось заснуть, я металась в постели, как в ловушке, а резко открывая глаза в темноте, видела, что стены приблизились, потолок опустился, а окна стали меньше, постепенно отрезая меня от воздуха и простора снаружи.

Я старалась бороться с этой напастью в одиночку, потому что не хотела снова врачей, больниц и палат (на этот раз наверное мягких, поскольку теперь беда пришла уже за моей головой – ног ей, видимо, оказалось мало), но проблема только усугублялась. Днём слегка отпускало, тем более что я старалась большую часть времени находиться в саду или на открытой веранде, но вечером приходилось возвращаться в дом, в тиски замкнутого пространства, где из тёмных углов всё явственнее тянуло безжизненным запахом подземелья.

Предел моей стойкости наступил тогда, когда одной бессонной ночью, уже незадолго до рассвета, я отчётливо услышала за дверями комнаты приближающийся издалека гул, как будто коридор за ней был бесконечным тоннелем, из глубины которого за мной снова шёл Великий Червь. Застонав от ужаса, я скатилась с кровати, на локтях доползла до подоконника, непонятно как взобралась на него и, рискуя свалиться вниз, к подножью каштанов, высунулась наружу, под открытое небо, на воздух, на простор, туда, где жестокое божество рукотворных подземелий не имело власти… Так, на границе двух миров и провела остаток ночи, дрожа от утренней свежести, борясь с подступающим сном, прислушиваясь, прислушиваясь, прислушиваясь…

А следующей ночью, едва в кабинете отца погас свет, вывезла на своём кресле в сад коврик для занятия йогой, плед, подушку, и устроилась спать прямо там, у подножья старой яблони, на которую любила забираться в детстве. И спалось мне под этой яблоней тоже, как в детстве, сладко и крепко, несмотря даже на орды обрадованного нежданным пиршеством комарья.

Конечно же, утром у меня состоялся разговор с отцом, желающим знать почему его любезная дочь ночует под кустом, как бездомный щенок. Что-либо скрывать у меня больше не было сил, и после моей исповеди о приближающемся гуле из коридора и о сжимающихся в темноте стенах, в наш дом ожидаемо последовал визит именитого психотерапевта, которому не понадобилось много времени на постановку диагноза.