Новеллы

Новелла 6

Маркизу Альдобрандино да Эсти[14] в то время, когда он был властителем Феррары, захотелось, как это часто бывает с синьорами, во что бы то ни стало иметь какую-нибудь редкую птицу, чтобы держать ее в клетке. По этой причине он послал однажды за флорентийцем, содержавшим в Ферраре гостиницу, человеком незаурядным и большим шутником, которого звали Бассо делла Пенна.[15] Он был стар, небольшого роста и всегда зачесывал волосы свои под куфию. Когда Бассо явился к маркизу, то маркиз сказал ему: «Бассо, я хотел бы иметь какую-нибудь птицу, чтобы держать ее в клетке и чтобы птица эта хорошо пела, но я хотел бы, чтобы это была какая-нибудь редкая птица, каких не найдешь у других людей, не то что коноплянки или щеглы: этаких мне не нужно. А поэтому я и послал за тобой, так как через твою гостиницу проходят всякие люди из разных мест, возможно, что кто-нибудь из них надоумит тебя, где можно достать такую птицу».

Бассо ответил маркизу: «Синьор мой, я понял ваше желание и постараюсь исполнить его. Яприму меры к тому, чтобы удовлетворить вас поскорее». Когда маркиз услышал это, то ему показалось, что феникс у него уже в клетке, и они расстались. Сообразив тут же, что ему нужно делать, Бассо вернулся к себе в гостиницу, послал за столяром и сказал ему: «Мне нужна клетка такой-то длины, такой-то ширины и такой-то высоты. Да смотри, сделай ее покрепче, чтобы она годилась для осла, если вдруг мне придет в голову посадить его туда, и чтобы в ней были дверцы такой-то величины».

Поняв, в чем дело, и договорившись о цене, столяр пошел делать клетку. Кончив работу, он велел отнести клетку к Бассо и получил от него деньги.

Бассо послал тотчас же за носильщиком и, когда тот явился, вошел сам в клетку и велел ему нести себя к маркизу. Носильщику дело это показалось странным, и он чуть не отказался тащить клетку; однако Бассо убедил его, и тот все же понес клетку. Когда они подходили ко дворцу маркиза, сопровождаемые огромной толпой народа, бежавшей за такой диковиной, маркиз пришел в беспокойство, не понимая, что творится. Но когда клетка с Бассо приблизилась и была внесена к нему, маркиз, сообразив в чем дело, сказал: «Что это значит, Бассо?»

Сидя в запертой клетке, Бассо принялся пищать и сказал: «Мессер маркиз, несколько дней тому назад вы приказали мне найти для вас какую-нибудь редкую птицу, и притом такую, чтобы подобных ей было мало на свете. Раздумывая о себе, я понял, какой я сам редкий человек и что на земле нет никого незауряднее меня. Я сел в эту клетку, и теперь вот представляюсь вам, и дарю вам себя, как самую редкую птицу, какую только можно найти в крещеном мире. Скажу вам, кроме того, что нет такой птицы, которая была бы подобна мне; мое пение таково, что оно очень понравится вам, а поэтому прикажите поставить клетку у окна».

Маркиз сказал на это: «Поставьте ее на подоконник».

Бассо восстал против этого: «Ох, ох, не делайте этого, потому что я могу упасть».

Но маркиз повторил: «Поставьте клетку на подоконник: он широкий».

Когда ее поставили на место, маркиз сделал знак одному своему слуге, чтобы тот качнул клетку, но в то же время попридержал ее.

Бассо воскликнул: «Маркиз, я пришел сюда петь, а вы хотите, чтобы я плакал».

Немного успокоившись, он сказал: «Маркиз, если вы дадите мне поесть того, что едите сами, то я отлично спою вам». Маркиз велел принести ему хлеба и головку чесноку, и весь этот день продержал его на окне, проделывая с ним все новые шутки. А весь народ смотрел с площади на Бассо в клетке. Наконец вечером он поужинал с синьором и затем вернулся в гостиницу, а клетка осталась у маркиза, который так никогда и не вернул ее Бассо. С этой поры маркиз полюбил Бассо больше, чем кого-либо на свете, и нередко приглашал его к своему столу; он приказывал ему петь в клетке и часто шутил с ним.

Если бы кто-нибудь мог знать заранее настроение синьоров, – знать, когда они в духе, и когда нет, – он постоянно изобретал бы что-нибудь новое, как это сделал Бассо, который, конечно, хорошо услужил маркизу, даже не съездив за птицей в Индию. И хотя птица Бассо была под боком, маркиз получил самую редкую и единственную в своем роде птицу, какую только можно было сыскать.

Новелла 7

Мудрейший синьор Ридольфо да Камерино[16] немногими словами и замечательным решением удовлетворил компанию почтеннейших людей, ответив на их вопрос, подобно тому как Бассо удовлетворил маркиза редкой птицей.

В то время, когда церковь и от лица ее кардинал мессер Эджидио Испанский[17] подвергли город Форли длительной осаде (а властителем города был в ту пору мессер Франческо Арделаффи,[18] видный синьор), много других таких же видных синьоров и достопочтенных людей приняли по просьбе церкви участие в названной осаде. Когда собрались вместе одни только начальствующие лица в лагере, среди которых находился, между прочим, и мессер Унгеро да Сассоферрато,[19] на знамени которого было изображено распятие, они стали обсуждать вопрос о том, какое изображение на знамени достойнее всякого другого. И вышел между ними большой спор, ибо тот, у кого было знамя с распятием, говорил, что ценит это преимущество в две тысячи флоринов, другие говорили: «Тысяча флоринов», третьи: «Триста флоринов»; словом, кто называл меньшую, кто большую сумму. В это время проходил там Ридольфо да Камерино, производивший осмотр позиций. Подойдя к ним, он спросил, о чем они спорят. Они растолковали ему, в чем дело, а затем попросили его разъяснить им вопрос и сказать, во сколько следует оценивать названное знамя.

Мессер Ридольфо, подумав немного над этим, отвечал спорившим, что те, кто считают необходимым оценить знамя в двести, триста, тысячу или две тысячи флоринов, неправы, потому что, если господь наш Иисус Христос был продан здесь на земле во плоти за тридцать сребреников, то совершенно напрасно думать, что теперь, когда он лишь изображен на ткани, да еще мертвым на кресте, его можно и должно оценивать дороже, и в силу приведенной причины такая мысль неприемлема. Когда присутствующие услышали это заключение, они рассмеялись и решили положить конец спору, заявив единогласно, за исключением лишь мессера Унгеро, что мессер Ридольфо сказал и рассудил правильно.

Замечательны и необычны были слова мессера Ридольфо, и хотя рассказ его о господе нашем мог показаться неприятным, тем не менее приговор его был разумен и справедлив. Не говоря этого прямо, он показал, что многие почитают больше видимость, чем сущность дела. А сколько найдется таких, которые добились положения гонфалоньера[20] или капитана, получили королевское знамя и другие знаки отличия, и все лишь ради тщеславия, без мысли о делах! Таких людей, притворяющихся, будто они делают дело, встречается не мало и бывает их больше, чем делающих его действительно. И не только среди занятых делами военных, но даже среди тех, кто приобретает звание магистра богословия, приобретает его лишь для того, чтобы называться магистром, или звание доктора прав для того только, чтобы называться доктором; то же самое происходит и в области философии и медицины и во всех других вещах. Одному богу известно, что большинство из них знает!

Новелла 8

Совет, который следует далее, был не менее замечателен, чем приговор мессера Ридольфо.

В городе Генуе жил некогда ученый гражданин, весьма опытный во многих науках, но очень малого роста и очень тощий. При этом, он был сильно влюблен в одну красивую генуэзскую даму, которая, однако, вследствие его крайней худобы или же потому, что она благопристойно держала себя, либо по какой иной причине, никогда не то, что не любила его, но даже смотреть на него не хотела, избегала его и глядела всегда в другую сторону. Поэтому наш генуэзец, отчаявшись в успехе своей любви, а с другой стороны, будучи наслышан о великой славе Данте Алигьери[21] и зная, что он живет в Равенне, решил отправиться туда и познакомиться с ним, в расчете получить от него совет или помощь, дабы приобрести любовь дамы или по крайней мере уменьшить ее неприязнь к себе. И вот он пустился в путь и прибыл в Равенну. Там он постарался устроиться так, чтобы попасть на пир, на котором был названный Данте. И так как они очутились за столом весьма близко один от другого, то генуэзец, улучив минуту, спросил: «О, мессер Данте, я очень много слышал о вашей добродетели и о славе, которая о вас ходит. Нельзя ли мне получить от вас совет?»

Данте ответил: «Если только я сумею дать его вам».

Тогда генуэзец сказал: «Я любил и люблю одну даму со всей той страстностью, которая присуща любви, но дама никогда не только не дарила мне любви, но ни разу не осчастливила меня хотя бы единым взглядом».

Слыша это от генуэзца и видя его худобу, Данте сказал: «Мессер, я охотно сделаю все, что вам желательно. Но из того, о чем вы мне сейчас говорите, я вижу только один выход, а именно: вы знаете, что у беременных женщин есть всегда странные прихоти; поэтому было бы очень желательно, если бы дама, которую вы так любите, забеременела. Так как часто случается, что в состоянии беременности женщины приобретают порочную склонность к необыкновенным вещам, то вполне может случиться, что вашей дамой овладеет склонность к вам. Таким образом вы могли бы достигнуть цели ваших стремлений; а иным путем это будет, пожалуй, невозможно».

Почувствовав себя уязвленным, генуэзец отвечал: «Мессер Данте, вы советуете мне две вещи более трудные, чем основная; ибо трудно, чтобы забеременела женщина, которая не забеременевала никогда, а затем еще труднее, – если только учесть, сколько разных вещей возбуждают женскую прихоть, – чтобы она, забеременев, прониклась склонностью ко мне. Но клянусь верой в бога, что вопрос мой не заслуживал никакого иного ответа, кроме того, который вы мне дали».

Генуэзец понял, что Данте знает его лучше, чем он знает самого себя, ибо вид его таков, что редкая женщина не бежала бы от него.

После этого он сошелся с Данте настолько, что провел в его доме несколько дней и все время, покуда оба были живы, они оставались в близких отношениях. Этот генуэзец слыл человеком ученым, но он не был философом, как большинство людей в наши дни; ибо философия познает вещи из их природы; а кто не знает прежде всего самого себя, как может он познать вещи, находящиеся вне его? Если бы генуэзец взглянул на себя с помощью либо мысленного, либо обыкновенного зеркала, он призадумался бы над своей наружностью и сообразил бы, что красивая женщина, даже самая благопристойная, желает, чтобы тот, кого она любит, имел внешность человека, а не летучей мыши. Но, по-видимому, на большинстве людей оправдывается известная поговорка: «Нет худшего неведения, чем неведение самого себя».

Новелла 9

Не знаю, кто был более тощим на вид, упомянутый в предыдущей новелле генуэзец или мессер Джованни делла Лана из Реджо,[22] о котором я расскажу вкратце в этой новелле. Не имея возможности жить в Реджо, он жил в Имоле[23] и, находясь однажды здесь в кругу почтенных людей и позабыв о своем безобразном виде (он был судьей, человечком крошечного роста, носил на голове фоджу[24] на индизиевой подкладке, напоминавшую ужовник, и притом еще картавил и был косноязычен), он сказал одному шуту, по имени маэстро Пьеро Гуэрчо из Имолы, забавному буффону, умевшему играть на разных инструментах, который также находился в упомянутом кругу людей: «Ах, маэстро Пьеро, позабавьте этих почтенных людей какою-нибудь шуткой».

Маэстро Пьеро ответил ему: «Я исполню это, раз вам угодно. Вот моя шутка. Выбирайте одно из двух: хотите ли вы, чтобы напакостил в вашу фоджу я или вы хотите сделать это сами?»

Мессер Джованни, опешив, ответил: «Я не хочу ни того, ни другого. Придумайте какую-нибудь другую шутку, чтобы позабавить наше общество».

И Тут сказал: «Я исполню это, раз вам угодно», и продолжал: «Хотите ли вы, мессер Джованни, – после того как в вашу фоджу напачкают, – сами надеть ее себе на голову или желаете, чтобы ее вам надел я?»·.

Если от первой шутки мессер Джованни побелел, то, услышав вторую, он сделался красным, рассердился и, смутившись, сказал: «Чтоб на тебя чемер напал! Вы – грубый негодяй и пакостник, и пакость у вас на языке, потому что вы полны ею».

Маэстро Пьеро стал защищаться остротами и сказал: «Вы – судья; рассмотрим же основательно, кто из нас двоих виноват», и он схватил судью за край платья, чтобы тот не ушел, так как сер Джованни уже направился к выходу. Однако как тот ни был слабосилен, он все же вырвался и ушел ворча; прочие же остались на месте, хохоча.

Таким образом, маэстро Пьеро научил мессера Джованни порядку, с которым тот никогда не сталкивался. От шутов часто получаешь подобные вещи: ты с ними шутишь, а они тебя позорят; поэтому всегда правильнее молчать, предоставляя говорить другим. За то, что мессер Джованни хотел выскочить и недостаточно подумал о самом себе, он был осмеян шутом в двух благородных шутках, как вы это слышали.

Новелла 10

Мессер Дольчибене,[25] имевший звание придворного кавалера, стоял намного выше всех ему подобных; о нем можно написать много новелл и прекрасного и грубого содержания. В настоящей новелле он по-своему, не так, как это хотел сделать маэстро Пьеро из Имолы, сумел позабавить на пути ко гробу господню мессера Галеотто[26] и мессера Малатеста Унгеро,[27] отправившись туда вместе с ними.

Итак, когда упомянутые мессер Галеотто и мессер Малатеста, и вместе с ними мессер Дольчибене, направляясь к святому гробу, проезжали Иосафатовой долиной, мессер Галеотто сказал: «Ах, Дольчибене, в эту долину всем нам придется явиться в день страшного суда, чтобы выслушать последний приговор».

Мессер Дольчибене спросил его: «Как же сможет весь род человеческий поместиться в столь малой долине?»

Мессер Галеотто ответил: «Это будет по всемогуществу божию».

Тогда мессер Дольчибене сошел с лошади и побежал на одну из полян названной долины; там, спустив штаны, он предоставил телу исполнить свое дело, промолвив при этом: «Я хочу занять место, для того чтобы, когда наступит это время, найти его по примете и не погибнуть в давке».

Тут оба синьора спросили его, смеясь: «Что это значит? Что ты делаешь?»

Мессер Дольчибене ответил на это: «Синьоры, я сказал вам: не умен тот. кто не думает о будущем».

Мессер Галеотто заметил тогда: «О, Дольчибене, оставь там лучше долю коршуна; это будет лучшей приметой».

Мессер Дольчибене ответил: «Синьор, если бы я оставил там примету, о которой вы говорите, это было бы плохо по двум причинам: во-первых' ее унесли бы коршуны и место осталось бы без отметки, во-вторых, вы лишились бы моего общества».

Тогда синьоры ответили ему: «Действительно, Дольчибене, ты умеешь найти хороший довод ко всякой вещи. Садись на лошадь, так как ты несомненно принял отличные меры на будущее». После такого развлечения они продолжали свой путь.

Сколь многочисленны шутки буффонов и те удовольствия, которые получают от них синьоры! Впрочем, они и называются шутами только потому, что всегда отпускают шутки, а потешниками – потому, что постоянно потешают небывалыми забавными выходками. Однако этот мессер Дольчибене не был таким уж скверным человеком: во время путешествия ко гробу господню он сложил в вульгарных стихах[28] молитву владычице нашей, в которой просил ее милости и рассказывал о всех святых местах, какие он посетил за морем.

Новелла 11

Во времена мессера Гуччо Толомеи[29] жил в Сьене забавный человек, простой и отнюдь не лукавый, как мессер Дольчибене. Был он косноязычен и звался Альберто.[30] Будучи бедняком, он часто посещал дом названного мессера Гуччо, так как дворянин этот находил в его посещениях большое удовольствие. И вот случилось однажды в великом посту, что встретясь с инквизитором, большим другом коего он был, мессер Гуччо условился с ним, что тот вызовет к себе названного Альберто, а когда Альберто явится к нему, он обвинит его в какой-нибудь ереси, и, таким образом, и инквизитор, и сам он, Гуччо, много позабавятся.

Договорившись обо всем, названный мессер Гуччо вернулся к себе домой; а на следующий день рано утром от упомянутого Альберто потребовали, чтобы он немедленно явился к инквизитору. Альберто задрожал всем телом, и если раньше он был косноязычен, то теперь почти вовсе лишился языка и едва мог сказать: «Я приду». Затем он отправился к мессеру Гуччо и сказал: «Я хотел бы поговорить с вами». А мессер Гуччо, поняв, в чем дело, спросил его: «Какие у тебя новости?»

Альберто ответил на это: «Что касается меня, плохие, так как инквизитор вызвал меня к себе, может быть по подозрению в патаренстве».[31]

На это мессер Гуччо сказал: «Не говорил ли ты чего-нибудь против католической веры?»

Альберто ответил: «Я не знаю, что такое католическая вера, но считаю себя крещеным христианином».

Мессер Гуччо сказал тогда Альберто: «Сделай так, как я тебе говорю. Ступай к епископу и скажи ему: „Меня потребовали к вам, и я явился», да узнай, что он тебе хочет сказать. Вскоре после тебя приду я; инквизитор большой мой приятель, и я постараюсь уладить дело».

Альберто ответил на это: «Ну, так я пойду и полагаюсь на вас». Итак, он ушел и направился к епископу.

Когда он явился к нему, епископ сказал, глядя на него сердито: «Кто гы такой?»

Альберто заплетающимся языком и дрожа от страха ответил: «Я – Альберто, от которого вы потребовали, чтобы он явился к вам».

– «Знаю теперь, – сказал епископ, – ты тот Альберто, который не верит ни в бога, ни в святых?»

Альберто возразил: «Синьор мой, тот, кто вам это сказал, сказал неправду, потому что я верю во все».

Тогда епископ сказал: «А если ты веришь во все, то варишь, следовательно, и в дьявола; этого для меня как раз достаточно, чтобы сжечь тебя как патарена».

Когда Альберто, почти обезумев, стал молить о пощаде, епископ сказал ему: «Знаешь ли ты „Отче наш?"».

Альберто ответил ему: «Да, мессер».

– «Прочитай его сейчас же», – приказал инквизитор.

Альберто начал читать, не согласуя прилагательных с существительными, дошел, запинаясь, до того трудного места, где говорится: da nobis hodie;[32] но дальше он никак не мог справиться со словами. Услышав это, инквизитор сказал ему: «Альберто, я понял тебя: ведь патарен не может произносить святых вещей. Ступай и возвращайся завтра ко мне; я буду судить тебя по заслугам».

Альберто ответил на это: «Я вернусь к вам; но я прошу вас, ради бога, снисхождения».

Инквизитор сказал тогда: «Ступай и делай то, что я тебе велю».

Альберто ушел, и на пути к своему дому встретил мессера Гуччо Толомеи, который шел по его делу к инквизитору. Видя, что Альберто возвращается, мессер Гуччо спросил: «Альберто, дело твое обстоит, вероятно, хорошо, раз ты возвращаешься».

Альберто ответил ему: «Ей-богу, совсем нет; епископ говорит, что я – патарен; он велел прийти к нему снова завтра утром, и тут же чуть не покончил со мной из-за этой блудницы донны Бисодии, о которой написано в „Отче наш". Поэтому, ради бога, прошу вас, пойдите к нему и попросите его: пусть он окажет мне снисхождение».

Мессер Гуччо сказал на это: «Я иду туда, и постараюсь сделать все, что могу, чтобы спасти тебя».

И мессер Гуччо направился к инквизитору, а когда он рассказал ему историю с донной Бисодией, то оба они прохохотали целых два часа. Когда же инквизитор, прежде чем мессер Гуччо ушел от него, послал за названным Альберто, и тот в большом страхе вернулся к нему, он дал ему понять, что если бы не мессер Гуччо, то он сжег бы его на костре; ведь он вполне заслужил этого, ибо впал снова в еще худшее заблуждение, назвав святую женщину, а именно донну Бисодию, без которой нельзя служить обедню, блудницей. Пусть же он идет и ведет себя так, чтобы епископу не приходилось более посылать за ним.

Альберто, попросив помиловать его, сказал, что не будет говорить этого никогда, и совершенно опечаленный после пережитого страха, вернулся домой с мессером Гуччо. Этот мессер Гуччо, проведший дело, как ему того хотелось, долго забавлялся своей проделкой впоследствии и без Альберто, и в его присутствии.

Велика изобретательность людей благородного происхождения, когда им хочется потешиться над людьми странными и простодушными; но самым лучшим примером ее является случай, который произошел волею судьбы с Альберто, приведенным в смущение донной Бисодией. И Даже очень возможно, что будь Альберто человеком состоятельным, инквизитор сделал бы ему такой намек, что он откупился бы всеми своими деньгами, лишь бы не быть сожженным или замученным.

Новелла 12

Раз уж я принялся за Альберто из Сьены, то расскажу о нем еще одну забавную историйку, которая, будь изложенное в ней совершено сознательно, могла бы послужить украшением любого мудреца. Полагаю, однако, что он действовал в данном случае скорее по простоте душевной. Имея нужду съездить в свое имение, находившееся за пределами Сьены, Альберто попросил у своего соседа лошадь. Усевшись на нее, он направился к городским воротам, как вдруг, уже достигнув их, лошадь начала пятиться назад, словно испугавшись ворот, или озадаченная чем-то, или забрав себе в голову, что ей не следует удаляться за пределы своего города. Несмотря на то, что Альберто понукал ее изо всех сил, он никак не мог заставить ее двинуться вперед. Когда же лошадь начала беситься, он страшно перепугался, счел за лучшее сойти с нее и, взяв за поводья, повернуть обратно, чтобы отвести в дом того, кто ему ее предоставил. Но в эту минуту лошадь тронулась не шагом, а рысью, и так быстро, что заставила пуститься рысью и Альберто.

Таким образом он добрался до городской площади. Находившиеся там сьенцы, обратив внимание на то, что он ведет лошадь за поводья, закричали ему громко: «Эй Альберто, чья это лошадь? Эй, Альберто, куда ведешь ты эту лошадь?»

Спрашивавшим «чья это лошадь?» он отвечал: «Моя собственная», а спрашивавшим «куда он ее ведет?» отвечал: «Это она ведет меня».

И такими ответами он озадачивал на некоторое время сьенцев, пока они не поняли смысла того, что он говорил. В конце концов, Альберто вернул лошадь соседу, сказав: «Получай свою лошадь, раз она не хочет, чтобы я ехал в усадьбу сегодня». Так и остался Альберто дома и не поехал в тот день в усадьбу.

Я думаю, что он поступил в этом случае весьма мудро, ибо есть много таких, которые говорят: я выйду из испытания победителем. Если кому-нибудь приходится обуздать или заставить слушаться своего собственного жеребенка, то, может быть, с такими словами и можно согласиться; но если речь идет о том, чтобы справиться с чужим конем, то, тот, кто берется за такое дело, не заставит повиноваться коня, а скорее подвергнется опасности сам.

Новелла 13

Этот Альберто и в третьем случае, рассказ о котором следует ниже, не представляется мне чересчур глупым. Когда сьенцы во время войны, которую они вели с перуджийцами, собрались вступить в бой и упомянутый Альберто, основательно вооруженный, находился на коне в их рядах, он вдруг спешился, поставил коня перед собой, а сам стал позади него. Все находившиеся там, увидев Альберто стоящим в таком положении, стали говорить: «Что ты делаешь, Альберто? Садись на коня, потому что мы сейчас вступим в бой».