Субботняя госпожа. Роман

I

– Одиннадцать двадцать. Уже…

На вопрос, который час, Такако нарочито протянула перед Харутакой свою полную, с пышными белыми формами руку. Они находились в одной из комнат на втором этаже «Тамуры».

Такако меняла кимоно пять раз на дню, но в субботние вечера она чаще всего облачалась в небрежный наряд: белые шорты и белую сорочку. Хозяйка «Тамуры» рассчитывала, что этот наряд, лишенный, как у мальчика, всякой чувственности, напротив, придавал пикантности сорокалетней женщине.

«Откровенность нижнего красного шелка может принести лишь ограниченный успех», – таково было ее твердое убеждение, выработанное за долгие годы в качестве хозяйки питейного заведения, вращающейся среди мужчин, с тех времен, когда пятнадцать лет назад она была первой красавицей в одном из салонов Гиндзы.

«Экзотизм важнее эротизма». Такой была заповедь, которую Такако внушала своим официанткам, когда содержала бар в Осаке. Но те не понимали ее смысла. Те, кто полагал, что шик Гиндзы будет иметь успех в Осаке, были еще ничего, большинство же, подражая гриму из иностранных фильмов, считали, что экзотизм – это густо подвести глаза и надеть толстые накладные ресницы, в результате добивались лишь гротескного эффекта и проваливались.

Такако же имела в виду обаяние белых шорт и белой сорочки. Однако для успеха такого наряда необходима была красота. К счастью, Такако была красива. Но не одной красотой достигается успех. Чтобы красота возымела действие, необходима ее так называемая экзотичность. Мужчина может привязать к себе чувственную гейшу определенной суммой денег. Но чтобы привлечь его к себе и заставить тратить без ограничений, нет ничего лучше экзотичности – так Такако, в рамках мышления женщины из сферы развлечений, проявляла предельную изобретательность.

И она преуспевала. Разумеется, ее успех, как говорится, был успехом номер два, то есть успехом находящейся в тени любовницы, само собой разумеется.

Однако в этом наряде был один промах: она не замечала, что иногда выглядит комично. Это был серьезный просчет. По меньшей мере, глядя на такой наряд Такако, Харутаке хотелось расхохотаться.

Но если бы у человека по имени Харутака и была какая-то особенная черта, то ею, пожалуй, была бы лишь изысканная учтивость.

Вместо того чтобы рассмеяться, Харутака решил сделать ей комплимент насчет часов. Слишком уж он был маркизом, чтобы хвалить ее кольцо с бриллиантом, да и, в конце концов, бриллианты напрочь убивали тщательно продуманный образ с шортами и сорочкой, выдавая жалкое тщеславие женщины, имеющей покровителя. Часы же были необычной формы.

– Позвольте взглянуть!

Он хотел рассмотреть часы, которые показывали не только часы, минуты и секунды, но также дату и день недели, но Такако, придвинувшись к нему вплотную, сказала: «Неудобно же смотреть».

«Действительно, неудобно рассматривать», – поддакнул он, вкладывая в слово «неудобно» смысл «безобразно».

II

Внезапная демонстрация кокетства со стороны Такако, надо признать, смутила даже Харутаку.

В подобных ситуациях Харутака был еще слишком молод, чтобы распускать слюни и льстить. Хотя он и был весьма искушен в отношениях с женщинами, ни неприятная навязчивость, ни холодная расчетливость опытного мужчины еще не проникли в его плоть и кровь, и внешне он казался еще неопытным, что и старался подчеркивать.

Можно сказать, что за прозвищем «влюбчивый маркиз» и сладостной чистотой чувств скрывалась настойчивость ловеласа. Доказательство того, что он не был особо умным, но и не был глупцом.

Однако было бы жестоко утверждать, что эта видимость чистоты была лишь маской. Расчет, конечно, был, но не один лишь голый расчет. Он все же естественно и невинно смущался. Смущался, как юнец. Но в отличие от юнца, он обладал хитрецой двадцатилетних, знающих, что хорошо, а что плохо в таком смущенном состоянии.

И Харутака как раз достиг последнего рубежа этого двадцатилетнего возраста. Двадцать девять лет – непростой возраст.

Если Харутака был слишком молод, то Такако была слишком стара.

Будь Такако моложе, Харутака, возможно, и не смущался бы до такой степени. Обаяние выражения «зрелая вишня» («вишня, цветущая уже после того, как облетели ее листья»; о женщине, сохранившей красоту в зрелом возрасте – прим. ред) длится от силы до тридцати трех лет. После этого, даже для самолюбия двадцатилетнего, это слово становится физиологически невыносимым.

Харутака считал, что Такако, называвшей себя тридцатидвухлетней, на самом деле тридцать пять – тридцать шесть. А на деле Такако была рождена в год Огненной Лошади (несчастливый год, женщины, рожденные в этот год, считаются строптивыми и неуживчивыми, что якобы сулит несчастье их мужьям; поэтому девочек, рожденных в такой год, часто не регистрировали или даже убивали – прим. ред) и в этом году ей исполнился сорок один год.

Так что смущение Харутаки было понятно, но сказать, что он был совершенно смущен, было бы преувеличением. Делая вид, что смущен, он все же не забывал все это время крепко держать руку Такако, пока рассматривал часы.

И он прислушивался к биению ее сердца – так что, вложив в слова «неудобные часы» смысл «безобразные», он, пожалуй, руководствовался остатками своего духа самоиронии.

Он не довел дело до того, чтобы прижать ее тело к своей груди, но намек на это он сделал.

Если провести аналогию с сёги, то это ход, когда не объявляешь ма (ōte), но оставляешь возможность для атаки! Противник, которому придется объявить ма, вскоре появится.

Ёко.

Взвешивая разницу в обаянии Ёко и Такако, Харутака нарочито беспокойно отстранился. «Хорошие часы». На лице Такако не было никаких эмоций. Пылкий взгляд внезапно потух, стал безразличным.

Была в ней такая насмешливая холодность, что она могла заставить Харутаку усомниться в своей уверенности, что «эта женщина хочет меня».

Можно сказать, оба держались безупречно. Как для Харутаки, ожидавшего Ёко, так и для Такако, у которой внизу ждал ее покровитель…

«Ну, тогда не буду мешать…» – вскоре Такако вышла. Но, видимо, о чем-то подумав, вдруг так же стремительно вернулась.

III

Харутака слегка всполошился.

Шорты Такако, сдавленные тяжестью ее ягодиц, образовали складки, и когда она поднялась, округлости ее бедер разделились, обнажив линию, совсем как голая кожа, и в ее уходящей фигуре колыхнулась внезапная комичная, но неприкрытая чувственность.

Ее обнаженные ноги ниже колен, упругие и полные, вытянулись стройно, демонстрируя гладкую белизну, лишенную всякой вульгарности, – белизну женщины, которая с молодости утоляла свою плоть и оттачивала ее мужскими ласками.

Для Харутаки, томившегося в ожидании Ёко, это не было столь уж соблазнительным зрелищем, но все же его взгляд невольно устремился вслед этой удаляющейся фигуре, и он проводил ее глазами, так что когда Такако внезапно вернулась, он невольно смутился.

Внезапно… но, однако, Такако медленно вошла и тихим голосом произнесла: «Когда в следующий раз соберетесь ко мне, пожалуйста, приходите один». Слова ее, несмотря на то, что она родилась на Хоккайдо, были почти лишены акцента. И так же тихо она вышла.

Такако спокойно заводила себе сразу нескольких мужчин, но взамен, словно в компенсацию, не могла спокойно относиться к тому, что ее любовник заводил нескольких женщин. Мысль о том, что мужчина сразу с несколькими – это казалось чем-то нечистоплотным.

Но, к счастью или к несчастью для нее, мужчина, который мог бы удовлетворить это ее требование чистоты, до сих пор так и не появился.

По крайней мере, клиенты, приходившие в «Тамуру», редко появлялись здесь в одиночку. Хотя заведение числилось рестораном, на деле же это была специализированная гостиница для свиданий, так что мужчины без женского сопровождения туда попросту не приходили.

После того как бар, которым Такако владела в Осаке, сгорел, она какое-то время тайно держала нелегальный ресторанчик в съемном доме в предгорье Асия, но сразу после окончания войны, смекнув, что уцелевший Киото – город перспективный, она купила за пятнадцать тысяч иен по дешевке помещение бывшего ресторана в Киямати, который прекратил свою деятельность.

Вложив два миллиона иен в перепланировку, мебель и утварь, она создала структуру, где в каждой комнате была запирающаяся смежная комната, открыла «Тамуру» с изысканным убранством, нелегальной кухней от первоклассного повара, утренней баней и услугой, по которой снятые на ночь сорочки к утру стирались и отпаривались.

Эта прозорливая бизнес-стратегия, угадавшая настроения послевоенного Киото – города, истинной столицы женщин и наслаждений, – мгновенно попала в цель. Когда рестораны и гостиницы для свиданий в Киямати оказались полностью подавлены этим капиталом из Осаки, уверенность Такако в своем деле лишь возросла, и она вспомнила о силе своей судьбы, рожденной в год Огненной Лошади. Но в отличие от времен ее бара, посетители «Тамуры», за исключением банкетов, всегда приходили с женщинами. Если же редкий приглянувшийся ей мужчина и появлялся один, то оказывалось, что он ждет танцовщицу.

При такой мысли, несмотря на процветание заведения, на нее накатывало одиночество, и, сдерживая досаду женщины, заведшей множество мужчин, разбогатевшей, но так и не познавшей по-настоящему глубокой любви и перешагнувшей сорокалетний рубеж, она нарочито медленными шагами спустилась по лестнице и вернулась в свою комнату, где мужчина в одном лишь летнем кимоно, развалясь, произнес: «Эй, а этой девочки сегодня нет. Что случилось?»

IV

Эти слова внезапно произнес единственный мужчина, появлявшийся в «Тамуре» без женского сопровождения, – иными словами, Кимондзи Сёдзо, у которого Такако заняла два миллиона иен на переустройство «Тамуры».

Кимондзи Сёдзо был человеком не только с редкой фамилией, но и чрезвычайно эксцентричным. Он круглый год с гордостью заявлял: «Я сын мастера, вырезающего зубочистки».

Родившись в низшем сословии, он не пытался этого скрывать и не проявлял ни малейшего признака лакейства. Он был красив, но сам никогда не ухаживал за женщинами.

Еще будучи клерком в маклерской конторе на Китахаме, он был завсегдатаем бара Такако. Однажды официантка попросила у него денег на дорогу: «Хочу навестить маму на родине, она заболела…». Он дал ей вдвое больше запрошенной суммы.

Однако выяснилось, что та официантка ездила на сватовство, но Сёдзо лишь рассмеялся: «Между „навестить больную“ и „смотринами“ всего одна черточка различия в иероглифах, но если вдуматься, разница-то огромная». А когда та официантка, договорившись о браке, вернулась в бар попрощаться, он вручил ей деньги со словами: «Это на похороны» – поздравив ее таким образом с замужеством.

Но не прошло и полугода, как та официантка рассталась с мужем и вернулась в прежний бар. И попыталась сделать Сёдзо своим покровителем. Он давал ей деньги, но не пытался ею овладеть. Тогда она сама пригласила его в отель. Он снял отдельный номер. Женщина стала посмешищем в баре.

Тогда ему было тридцать.

С тех пор прошло пять лет, и тридцатипятилетний Сёдзо имел контору фирмы «Кимондзи сёдзи» на Китахаме сразу после окончания войны. Видимо, на акциях он заработал этак четыреста-пятьсот тысяч иен, и когда Такако пришла посоветоваться с ним насчет денег на переустройство «Тамуры», он лишь молча выдал ей двести тысяч со словами: «Когда буду в Киото, пусти переночевать».

Полагая, что это означает предложение стать его любовницей, Такако, конечно же, сделала вид, что это само собой разумеется, однако Сёдзо, хоть и стал приезжать каждую субботу вечером, не делал никаких попыток ухаживать.

Не выдержав, в конце концов Такако сама настойчиво соблазнила этого красивого покровителя, и тогда Сёдзо сказал: «Я сын мастера, вырезающего зубочистки. Женщинам я деньги даю, но на деньги ухаживать не могу. Если женщина сама ко мне привяжется, тогда я ее приласкаю».

Его сильное самолюбие задело Такако, но в этом тридцатипятилетнем человеке было что-то не от мира сего.

«Что?! Сын резчика зубочисток…» – думала она, но острое лезвие его бритвы сверкало холодно и слишком уж зловеще. Его красивая, похожая на маску из театра Но, бесстрастность тоже беспокоила. Поэтому, когда он внезапно спросил: «А этой девочки нет. Что случилось?» – она вздрогнула.

«Девочки?» – Неужели он что-то заподозрил про Кёкити, которого она по субботам не оставляла в «Тамуре», а устраивала на ночлег в другом месте? – тихо пробормотала она, а он продолжал: «Ага. Про Тимако. Тимако где?»

V

«Тимако?» – нарочито переспросила Такако, начав снимать сорочку.

Сёдзо молча кивнул, прочитал в ее нахмуренных бровях выражение, что та не знает, что ответить, а затем взглянул на ее обнаженный торс. Под сорочкой не было даже маечки, и груди, вскормившие когда-то ребенка, пышно вздымались, словно у двадцатилетней девушки, вызывающе и непристойно.

Ребенком была Тимако. Шестнадцать лет назад, когда Такако работала в одном из салонов Гиндзы. В то время вокруг нее толпилось множество литераторов и художников.

«Завтра приходи в стиле Стендаля», – говорили ей, и она появлялась в вечернем платье двух цветов – «красного и черного».

«Сегодня – „Повесть о Гэндзи“», – и она приходила в однотонном фиолетовом кимоно – настолько она увлекалась тогда литературой. Однако покровителем она выбрала Химэмию Гиндзо, владельца жестяной мастерской из Осаки, человека, конечно, никак не связанного с литературой. Зато у него были деньги. Такако родила от Гиндзо ребенка. Тимако. Родившись в бедной семье и рано начав работать в сфере развлечений, Такако считала, что максимальное использование двух данных женщине преимуществ – красоты и тела – является единственным способом выжить в суровых условиях. Почти из того же инстинкта самосохранения, из которого консервативные родители, выбирая супруга для дочери, рассматривают его происхождение, состояние и образование, Такако оценивала мужчин с точки зрения их пригодности в качестве покровителей. И, используя мужчин, она считала их своими врагами.