Крик в горах

Иллюстратор Рипсимэ Геворкян

© Алина Сардарова, 2023

© Рипсимэ Геворкян, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0060-7844-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кровавая история на кухне

Меня окружают невероятные женщины-кулинарки.

Прабабушка пережила военный голод, и поэтому впоследствии дом никогда не покидала еда. Казалось, она присутствует везде: в холодильнике, на столе, в разговорах, планах на день, мыслях и делах. Шумные семейные застолья были обыденностью, а прабабушкины слова «Что бы ни случилось, мука в доме должна быть всегда!» были неоспоримым железным правилом.

Её кулинарные таланты передались и моей бабушке, а затем и маме. По нашей семейной книге рецептов можно наблюдать, как текло и изменялось время: рецепт супа харчо писала бабушка от руки карандашом во времена, когда народы огромной Советской страны были вынуждены долгие годы сосуществовать, дружить и щедро вплетать в культуры друг друга свои отличительные черты, в том числе и национальную кухню. В книгу были вклеены и пожелтевшие от времени вырезки рецептов из старых газет начала перестройки. Помню, как в детстве я с любопытством и в то же время возмущением рассматривала вырезку с рецептом торта «Наполеон» из такой газеты: он соседствовал с фотографией гуляющей под дождём парочки, где на девушке были джинсы, а рука её спутника была в их заднем кармане. Я много раз смотрела на это фото, и всякий раз мне было очень жалко девушку: «Сейчас, вот сейчас он достанет её кошелёк! Неужели она этого не увидит!» – думала я всё время. Почему-то я была уверена, что фотография эта из криминальной хроники, а статья была посвящена уличным кражам и ограблениям, но я снова и снова возвращалась к ней, поэтому, как сделать «Наполеон», я знала наизусть. Затем в книге стали появляться и мои заметки, сделанные там по просьбе мамы. Детским шатающимся почерком описаны секреты приготовления печенья «розАчка», найденные в «Энциклопедии для принцесс». «Нужно тсчательно взбиць белок», – поучала я на страницах книги. Здесь же были и мои заметки рецептов от маминых подруг, а в последние годы там появились уже и gingerbread man, и итальянский тирамису, распечатанные на принтере.

Ситуацию с едой усугубляло и наличие ещё одной кулинарной мастерицы в семье, а именно тёти. Она, всю жизнь посвятившая себя домашним делам, поистине знала цену блюда, приготовленного с душой. «Понимаешь, – говорила она иногда, – домашняя жизнь – это ни дня покоя. Это когда муж приезжает сегодня в двенадцать на обед, а завтра может не приехать вообще, а послезавтра он возвращается только к ужину в компании старого друга, с которым они давно не виделись, а ты уже наготове, ты быстро должна сообразить, как подать блюдо красиво, да чтобы оно не остыло, да чтобы ровно к их приходу всё было разогрето и можно было ставить на стол». Я вслушивалась в эти слова из года в год, не оспаривала их, потому что они были частью семьи, её философии. Тётя всегда жила с установкой, что женщина – кормилица, хозяйка, и кухонный уют, который она создаёт, и аромат тёплого яблочного пирога – это основа основ женской жизни, её сила и уникальность, её власть над сердцами других и их зависимость от неё. Повторюсь, я не оспаривала её взгляды, ибо они были одной из сторон нашей шумной и многогранной семейной кулинарной истории.

Подливали масла в огонь и прочие родственники. Во-первых, хождение по гостям, такое нечастое сегодня, было привычным делом в кругу нашей семьи и друзей. «Вот люди придут с улицы, замёрзшие, усталые, а у тебя что, только конфеты к чаю? И что они скажут? Ты им ещё сухарей погрызть предложи», – ворчала бабушкина сестра, когда однажды обнаружилось, что в нашем доме вдруг закончилось угощение к чаю. Ей вторила и бабушка, им поддакивала и тётя, с ними не спорила мама, их молча слушала я.

У меня была и подруга Инга, которая обожала проводить всё время на кухне, колдуя над тестом. Она готовила легко, по вдохновению, придумывая рецепт на ходу, напевая и пританцовывая возле плиты. Она готовила как дышала, кулинария была её отдушиной, чем-то, что никогда не причиняло ей боль и разочарования. Стараясь удивить своего мужа, она с улыбкой и внутренней гордостью ставила перед ним утром тарелку с новым домашним черничным пирогом, яичницей по-турецки или сэндвичами с лососем и после того, как он съедал, ожидая комплиментов, спрашивала: «Ну как?» – «Годно», – было любимым словом её мужа, которое он произносил то глухо, то улыбаясь ей в ответ, то кряхтя, вставая из-за стола. «В следующий раз он скажет намного больше. Я удивлю его ещё, порадую ещё!» – мелькало в голове Инги. Такая реакция мужа её внутренне заводила, она никогда не была достаточной для неё. Эта скупость на эмоции с его стороны подстёгивала Ингу ещё и ещё быть лучшей кулинаркой. Она не чувствовала, что эта отчуждённость изо дня в день по капле точила камень их семейного очага. Однажды, услышав это слово в очередной раз, Инга просто вдруг вылила ему суп на голову, но, проснувшись посреди ночи возле мирного посапывавшего мужа, она поняла, что в ней зародилась мысль, от которой она теперь не избавится. Спустя полгода они развелись, и «годно» долго звучало в её голове и появлялось там по разным поводам во время бесед с самой собой. Платье ничего? Годно. Я ведь выгляжу сегодня хорошо? Годно.

Как в таком окружении выросла я, всегда оставалось тайной как для меня, так и для всех окружающих. Всё дело в том, что готовить я не любила никогда. Ничего. Ни для кого.

Существует мнение, что природа отдыхает на детях гениев. Подсознательно я всегда чувствовала, что это относится не только к гениям, но и к людям увлечённым. Если всю жизнь тебя что-то окружает, если ты слышишь постоянно разговоры об одном и том же, то очень часто это отнюдь не подкидывает поленьев в твой внутренний огонь, а, наоборот, тушит его. Внутри меня, по всей видимости, он и не думал разгораться никогда. Готовку я терпеть не могла, вся эта шумиха вокруг кухонного стола всегда вызывала во мне тоску и уныние. Мои родственники меня, в принципе, никогда не осуждали за это, в семье не возникали разговоры на тему того, насколько увеличиваются или уменьшаются мои шансы на удачное замужество с такой установкой, но некоторое беспокойство в глазах и мамы и бабушки я периодически наблюдала. Но меня это волновало не сильно, я продолжала пользоваться в своё удовольствие результатами их кулинарных трудов, приходить на долгие семейные ужины, угощать гостей, зная, что лично я не имею никакого отношения к приготовлению всех этих прекрасных блюд. Внутренний протест вырос во мне ещё больше, когда знакомый молодой человек, серьёзный и деловой для своих девятнадцати лет, подарил мне на день рождения кулинарную книгу, после того как я угостила его сырниками, которые приготовила вместо меня мама. Разумеется, я об этом ему не сказала, а соврала, сказав, что их сделала я. Уже тогда мне казалось, что, наверное, это правильно, что он должен оценить мои старания, привязаться ко мне ещё больше. Так и случилось. «Они такие же, как у моей мамы!» – с восторгом, глядя на меня, сказал он, и я обрадовалась, что моя «ложь во спасение» оказалась не напрасной. Но затем он подарил мне кулинарную книгу, и мы спустя какое-то время перестали общаться.

Так я жила долгие годы, окружённая запахами корицы и тёплой выпечки по утрам, вкуснейшими завтраками, обедами и ужинами, но тайны их приготовления были мне неинтересны и потому непостижимы.

А потом я по-настоящему полюбила человека.

Мой молодой человек, с которым мы познакомились через общих друзей, был замкнутым, умным и абсолютно нетребовательным. Он постоянно находился в своих мыслях, много читал и к еде в целом испытывал равнодушие. Для него это было скорее чем-то вроде топлива. В их семье не было таких душевных хозяек, порхающих вокруг остальных и постоянно желающих их накормить. Его мама всегда готовила с прицелом на то, что главное в еде – её польза, а всё остальное просто блажь. С такой установкой он рос, поэтому никогда ничего не просил и не требовал и не ждал от меня кухонных подвигов.

Тем не менее, познакомившись с ним, а потом и влюбившись, спустя несколько месяцев я впервые почувствовала в себе желание позаботиться. Это было совершенно новое чувство, родившееся спонтанно и, кажется, в один момент, когда он однажды как-то немного неловко и по-отечески обнял и поцеловал меня в лоб. Это удивительно, думала я, мне, никогда не желающей проявлять заботу о других людях, всегда спокойно пользующейся теплом и отдачей других, вдруг резко и в один миг захотелось больше отдавать, чем брать, дарить и делиться. Я как-то перестала смотреть свысока и немного насмешливо на таких женщин, гордиться тем, что я – это в первую очередь самостоятельная и интеллектуальная личность, которой чужды все эти глупости с поварёшками да тарелками. Одно лишь объятие, всего один поцелуй совершили во мне сильнейший внутренний переворот.

И вот настал такой день, когда я, наконец, особенно остро почувствовала желание проявить заботу о нём через приготовление еды. Желание сильно перевешивало мои кулинарные способности, которые в основном сводились к подгоревшей яичнице, сосискам и незамысловатым сэндвичам. Я отдавала себе отчёт, что вряд ли у меня получится что-то изысканное с первого раза, и решила попробовать для начала освоить пиццу. Я хотела сделать сюрприз, поэтому, накупив в магазине нужных ингредиентов, сказала ему, что приду в его квартиру, от которой у меня были ключи, за час до его прихода. Он согласился, с подозрением и в то же время усмешкой посмотрев на меня. Наверное, он догадался, что мой сюрприз будет связан с готовкой.

– Тебе точно не понадобится помощь? Ты уверена, да? – спросил меня Алекс, и я убедила его, что точно такой необходимости не будет. Ему явно хотелось возразить мне, но он сдержался и молча кивнул.

И вот настал вечер субботы, я сложила всё, что необходимо, в пакет и направилась к его дому. Это был тёплый июньский вечер, когда солнце щедро делилось своим теплом с горожанами, а чудесные запахи беззаботности и лёгкая нега растекались по всему городу. Я шла в приподнятом настроении, предвкушая, хотя и немного побаиваясь того, как вскоре разверну бурную кулинарную деятельность.

Ингредиенты для пиццы были нехитры: готовое тесто, оливки, сыр, помидоры, кетчуп и орегано. Да, если настоящий знаток пиццы прочитает эти строчки, он наверняка придёт от них в ужас, но ведь это была моя самая первая кулинарная задача, и я решила, что отделаюсь для первого раза малой кровью. Как же я ошибалась!

Итак, первой сложностью оказалось открытие банки с оливками. В наших широтах, где они никогда не росли, их предварительно консервируют и привозят из-за границы. К своему стыду, я не очень-то представляла, как правильно открывать консервы, и долго-долго с этим возилась, но крышка никак не хотела поддаваться. В конце концов мне надоело, и я начала просто яростно протыкать банку со всей силы ножом, надеясь, что смогу её продырявить и достать оттуда оливки. Алекс вспоминал позже, что, увидев изуродованную банку, он долго хохотал, потому что она выглядела, будто её открывал пещерный человек или обезьяна, которые не очень-то понимали, как это сделать, и потому просто со всей силы били по ней чем попало. В конце концов банка поддалась, но, начав доставать оттуда оливки, я, естественно, поранила палец. Отправив банке тысячу проклятий и видя, что время бежит, а я только на стадии подготовки, да ещё из пальца хлещет кровь, я лихорадочно стала искать в квартире Алекса спирт и какой-нибудь бинт или пластырь. Не найдя ничего, я сунула палец под холодную воду, но проклятая банка, судя по всему, задела какой-то сосуд в пальце, и потому кровь никак не желала останавливаться. Всё ещё чертыхаясь, я начала одной рукой посыпать муку на тесто и раскладывать на ней ингредиенты. Разумеется, я не подумала о фартуке, да и в квартире Алекса такового не наблюдалось, а потому, учитывая, что я всё делала одной рукой, мука оставалась каким-то образом и на лице, и на платье. Ругнувшись на этот раз на муку, я включила газ, чтобы потушить помидоры, заранее зажгла духовку и потянулась за последним ингредиентом для пиццы – бутылкой с оливковым маслом.

Есть мнение, что когда ты чего-то ожидаешь и боишься, это с тобой либо обязательно происходит, либо, наоборот, точно не произойдёт никогда. Моя мама иногда вспоминала, как разбила бутылку с маслом на кухне и потом была вынуждена его оттирать несколько дней. Она столько провозилась с этим, что потом каждый раз, когда она видела, что кто-то из домочадцев берёт бутылку с маслом, она нервно просила: «Только осторожнее!» Я так часто и много слышала эту фразу с самого детства, что каждый раз, видя бутылку и понимая, что мне нужно её взять, я на подсознательном уровне боялась этого. В этот раз подобные мысли не успели прийти мне в голову, так как я нервничала из-за того, что времени у меня остаётся не так уж много. Разумеется, именно в этот день бутылке было суждено предательски выскользнуть, когда я машинально и резко схватила её одной рукой.

Стоит ли говорить, какие слова пронеслись вихрем в моей голове тогда. Я стояла и бешеными глазами смотрела на медленно растекающуюся лужу. Помимо этого, осколок бутылки, когда я падала, попал мне в лодыжку, и оттуда, конечно же, тоже потекла кровь. Всё ещё не веря своим глазам, я кинулась в ванную, чтобы подставить под воду теперь ещё и лодыжку, поскользнувшись по пути на масле и, отчаянно балансируя, схватившись за первое, что попалось под руку, а именно за дверцу кухонного шкафчика. Он, как оказалось, был стар и держался не очень-то крепко (Алекс давно подумывал затеять на кухне ремонт и купить новые шкафчики). Шкафчик не выдержал моего напора и начал падать. К несчастью, на кухне Алекса был выход на балкон, который имел стеклянную дверь. Чёртов шкафчик упал ровно на дверь, с ужасающим грохотом разбив её. Балкон у Алекса находится на третьем этаже, он маленький и не застеклён. От силы удара несколько осколков вылетели прямо во двор. В это время по иронии судьбы прямо под балконом прогуливалась с собакой соседка Алекса – пожилая дама, которая недолюбливала всех соседей и любила за ними шпионить, всякий раз пытаясь подловить на чём-нибудь, чтобы вступить с ними в перепалку. На Алекса она давно точила зуб, так как он был молод, а молодость вызывала у неё настоящую зубную боль. Один из осколков приземлился в сантиметре от её ноги. Услышав страшный грохот от падения шкафчика, мой крик, звон стекла, да ещё и увидев осколки возле себя, соседка подняла глаза, и ярость стала брать над ней верх. «Чёртовы наркоманы молодые, сейчас вам мало не покажется! Убить меня захотели!» – было её единственной мыслью, когда она схватила телефон, чтобы позвонить в полицию. Я ошалело глядела на соседку и не верила, что всё это происходит со мной наяву. Не зная, за что браться, я села на пол и начала судорожно рыдать, совсем забыв о том, что, вообще-то, включены и духовка и плита, на которой уже начали гореть помидоры. Услышав шум, вызванный падением шкафчика, звоном стекла, криком моим и пожилой дамы, несколько соседей Алекса повыскакивали на балконы и стали недоумённо спрашивать друг друга, что это такое происходит в тридцать второй квартире. Спустя некоторое время они ощутили пока что едва заметный запах гари. «Квартира горит! Срочно вызывайте пожарных!» – начал кричать толстый сосед в тельняшке. «Сейчас полиция заберёт этих бандитов из тридцать второй!» – орала пожилая соседка на улице, а её собака отчаянно лаяла от перевозбуждения.

Когда Алекс подходил к дому, он почувствовал неладное. Соседка, сорвавшая к тому моменту голос, заметила его, от удивления выпучила свои бесцветные глаза и ничего не смогла сказать, открывая и закрывая рот как рыба. К тому моменту подъехала и машина полиции, а соседи, также заметившие Алекса, стали ему кричать, что в его квартиру, скорее всего, забрались грабители и сейчас они там всё крушат и жгут. К тому моменту я наконец вспомнила про плиту с духовкой и выключила их. Услышав истошные крики соседей, я, окровавленная, растрёпанная, вся в муке и слезах, осторожно, чтобы снова не порезаться о многочисленные осколки, прокралась на балкон. Я быстро сообразила, что крики связаны как-то со мной, и потому решила успокоить соседей. «Да всё в порядке! Я просто готовлю!» – крикнула я с балкона. «Вон наркоманка! Ловите стерву!» – заорала, увидя меня, нервная пожилая дама с улицы. «Я просто готовлю!» – «Ловите её скорее!» – «Надо вызвать пожарных, они ж там весь дом спалят!» – не унимался толстый сосед в тельняшке.

Пускай история о том, как долго мы оттирали кровь и масло на кухне, собирали осколки, объяснялись перед полицией и соседями, останется нерассказанной. Мне слишком стыдно её вспоминать. От пережитого невероятного вечера Алекс бродил чернее тучи, а я неделю пила валокордин из-за тахикардии, но никаких более тяжких последствий эта история не вызвала. «Я рад, – весело говорил Алекс спустя месяцы, сидя однажды со мной на диване, – что твои мама и бабушка не знали, из чего ты собиралась делать пиццу».

Жизнь картины

Я – картина.

Я живу в одной маленькой частной галерее. На мне голубое платье и жёлтые бусы. Я стою с поднятыми руками, будто замерев в танце. Я так и называюсь – «Старинный танец».

Меня четыре месяца рисовал в своей мастерской художник. Я приходила к нему раз в неделю в студию, замирала и ждала, пока он закончит делать набросок. Иногда он меня фотографировал, чтобы запомнить складки платья, движения рук, взгляд и отблеск жёлтых бус. Затем, в свободное время, он рисовал меня, смотря на фотографии.

В его мастерской, расположенной на чердаке жилого дома, были грязные большие окна, выходящие на соседний парк, и постоянно пахло свежими масляными красками. Картины и пустые холсты стояли и лежали повсюду, поэтому, несмотря на большие размеры, в мастерской было достаточно тесно. Я постоянно боялась что-нибудь задеть и поэтому, по крайней мере поначалу, позировала достаточно скованно. Художник был человек нервный, но не лишённый таланта. Он несколько лет предлагал мне позировать ему, после того как однажды увидел на ужине общих друзей, куда пригласили и меня и его. Он был старше лет на двадцать и, разумеется, не привлекал меня совсем, хотя я всегда была неравнодушна к талантливым людям. Я много слышала о нём до знакомства, знала, что у него нелёгкая личная жизнь, что расставался он с бывшей женой с такими скандалами и криками, что соседи несколько раз вызывали полицию. Долгий и болезненный делёж имущества, новая будущая жена, которая верила в его талант, но при этом хотела больше денег и славы его как художника, выматывали утончённую натуру творца. Но, как и многим творческим людям, создавать ему было значительно легче именно в минуты отчаяния, в минуты, когда душа разрывается на тысячи клочков и, кажется, уже никогда не сможет быть одним целым. Это был самый плодотворный период жизни художника; он днями и ночами пропадал в мастерской после очередного скандала. Именно в этот период я наконец согласилась ему позировать. Его стиль не привлекал меня никогда. В нашем доме висел портрет отца, который он однажды написал. «Это не папа. Совсем не папа!» – думала я всегда, смотря на него. На картине был слишком острый нос и нечёткий подбородок, но самое главное, художник не смог передать папин взгляд. Его взгляд всегда был пронзителен и внимателен, вне зависимости от того, в каком он был настроении. За теплотой карих глаз всегда скрывался человек, умеющий видеть внутренний мир других и никогда не теряющий контроль над состоянием и эмоциями людей. Художник же отразил в глазах отца лёгкое безумие. Его портрет был на ярко-жёлтом фоне, что делало общее настроение картины ещё более странным, немного сумасшедшим. Эта чуждая черта отцу. Он был человеком эмоциональным в трудные минуты, но никогда, никогда не переходящим грани, не творившим безумие.

Художник рисовал меня полгода. Я сразу дала понять, что прихожу к нему как натурщица, и не более того. Я позировала ровно столько, сколько было нужно, затем быстро собиралась и уходила, ни разу не оставшись на чай и не задержавшись ни минуты. Я рано осознала, что привлекательна для мужчин, и поэтому, когда у очередного потенциального ухажёра загорался огонёк в глазах, учащался пульс и разговор плавно начинал переходить на флирт, я быстро считывала эту эмоцию, понимала, что нужно рубить её на корню, если мужчина был мне неинтересен. У меня не было ни единого сомнения в том, что и художник рассчитывал на большее, но я делала из себя непробиваемую стену, не позволяла ни одной лишней улыбки, вежливо всякий раз его благодарила и быстро покидала его мастерскую.

И вот благодаря моей сдержанности и сложному периоду в жизни художника портрет был закончен через четыре месяца. Художник ни разу не говорил о том, что он подарит мне портрет, да и у меня иллюзий на этот счёт не было, я знала, что портрет моему отцу придётся у него покупать, если я захочу иметь его у себя. Он знал себе цену и запросил за портрет очень большую сумму. Отец недоумевал: «Вы давно знаете нашу семью. Знаете, что у нас часто бывают в гостях весьма достойные люди, ценящие искусство. Мы бы всякий раз говорили им о вашем таланте, и я уверен, отбоя бы у вас не было, заказы на портреты шли бы и шли. Скажите, почему вы не хотите уступать? У вас сейчас трудный период, я много слышал о вашем бракоразводном процессе». Но художник был неумолим. В какой-то момент мне стало казаться, что он просто не хочет расставаться с этим портретом. Его написание было отдушиной, спасением от бесконечных семейных передряг, да и потом художник понимал, что картина очень удачна. Так она и стояла в его мастерской. Несколько раз он выставлял её на различных выставках, но никому не продавал, и всё это время картина находилась возле него.

Через десять лет художник покончил с собой. После очередной семейной ссоры уже с новой женой он, выпив лишнего, отправился в свой любимый лес, чтобы побыть там один. Дело было зимой, мороз к вечеру становился всё беспощаднее и крепче. Через несколько дней там нашли его замёрзшее тело.

Некоторые картины, включая меня, у вдовы художника выкупила одна начинающая и очень перспективная частная галерея. Она впоследствии оказалась успешной, поэтому я живу в ней уже более двадцати лет.

Каждый день я вижу десятки посетителей, их лица, словно калейдоскоп, постоянно меняются. Я слышу множество комментариев, разочарованных и полных восхищения вздохов. За все эти годы я была «красавицей», «будто живой», «с кривыми пальцами», «надменной», «загадочной», «с уродливыми бусами». Я слышала много раз, что художник наверняка был в меня влюблён, когда рисовал; многие считали меня его любовницей, из-за которой он и покончил с собой в лесу. Когда меня изучали подростки, пришедшие в галерею с экскурсией, я не раз слышала от мальчиков, что художник «красиво нарисовал сиськи», а если это были девочки, то их больше всего привлекали яркие жёлтые бусы на моей шее. Наблюдение за людьми – моё большое и, по сути, единственное развлечение, поэтому я так не люблю пустые ночи в галерее и каждый раз жду, когда наступит утро и она вновь откроется. Картины, что висят рядом со мной, в основном пейзажи, поэтому общаться мне не с кем. Конечно, за двадцать с лишним лет меня много раз выставляли на разных выставках в других музеях и галереях, где можно было перекинуться парой слов с портретами, но они обычно надменны и желают только внимания от посетителей. Ах, если бы люди знали, как скучно картинам годами, а то и веками висеть и ни с кем не разговаривать! Мы знаем, что нас нельзя трогать руками и очень близко к нам подходить. Наш единственный контакт с людьми – через их глаза. Мы с жадностью ловим их взгляд, напитываемся им. Мы не жаждем восхищения, но хотим обычного внимания – это то, что даёт нам энергию и возможность веками жить и не разрушаться. Вечерами, когда галерея уже закрывается, мы пытаемся вспомнить глаза каждого гостя, их цвет и форму зрачков. Узкие, широкие, с нависшими веками, с глубокими морщинами вокруг, холодные, пронзительные, сумасшедшие, – мы пытаемся отдаться взгляду каждого, почувствовать на себе его прикосновение.

Иногда в галерее проходят вечеринки с музыкой и шампанским. Это мои самые любимые моменты, потому что тогда я ощущаю на себе одновременно взгляды сотен людей. Когда множество заинтересованных глаз смотрят на меня, я чувствую настоящий экстаз. Это сильнейший наркотик, который мгновенно подсаживает на себя, ощущения от которого забыть я не в силах. Конечно, такие вечера проходят не так часто, но от этого ещё слаще чувство внимания на себе, энергия человеческих взглядов.

В один такой вечер, когда я купалась в лучах внимания посетителей, ловила на себе сотни оттенков эмоций и взглядов, ко мне вдруг очень близко подошла пожилая женщина с растрёпанными волосами и в старом зелёном бархатном платье, вырез которого уродовало пятно от пролитого шампанского. Женщина была сильно пьяна, я сразу уловила это в её затуманенном взгляде. Её покрасневшие глаза словно были наполнены до краёв бесцветной жидкостью. В трясущихся руках она что-то сжимала. Женщина с яростью глядела на меня, а её губы едва слышно шептали: «Сука. Всю молодость мою изуродовал. Блудливая тварь. Думала, забуду, а не смогла… Рисовал своих шлюх и там же и трахал… На том свете продолжает… Всю жизнь мне снится, не прощу никогда… Не прощу». С этими словами она схватила с подноса проходящего мимо официанта бокал, плеснула прямо на меня шампанское, а затем сжала в руке что-то острое – по-моему, это был нож – и со всей силы ударила меня в плечо, пошатнулась и упала. Лезвие прошло насквозь, полностью разорвав холст. В зале поднялся шум, кто-то вскрикнул, кто-то подбежал, чтобы помочь ей встать. Через несколько минут подошла охрана и, взяв женщину, которая, как я догадалась, была бывшей женой художника, под локотки, повела её к выходу. Вздохи людей вокруг ещё долго не прекращались. Я смотрела на них, разорванная, облитая шампанским, и рыдала. Мне казалось, что из моих глаз быстро бегут по холсту ручейки слёз, но это было лишь моей фантазией. Картины плачут незаметно.