- -
- 100%
- +
глядел на грязные мальчишеские пальцы и горестно шептал: «Мальчонка,
побойтесь Бога, вы же хороните талант».
Но что в те счастливые годы какой-то там талант? Гораздо важнее было не
загреметь в «Барухи». Родительские вздохи еще какое-то время подрожали
подобно скрипичной струне и стихли.
4
Школа, в которой я учился, была престижной (спецшколой, как их в ту
пору называли). В ней изучали французский язык, французскую литературу,
«французскую математику», «французские» физику и геометрию, оставив
родному языку лишь общественные науки. Я предпочел общественные
дисциплины и, как следствие, часто выигрывал многочисленные олимпиады и
конкурсы. Как-то за победу в очередной олимпиаде я был награжден билетом
на заключительный концерт мастеров искусств в местном Доме пионеров.
Гремели ансамбли балалаечников. Торжественно звучала медь духовых
оркестров, и звонкое детское сопрано благодарило родную Партию «за
счастливое детство». Было скучно… От балалаечного треска разболелась
голова, и я стал подумывать о бегстве…
– Шопен. Ноктюрн, – объявил конферансье. – Исполняет Эстер, – он на
мгновение запнулся, – Шма, – конферансье заглянул в листок, – Мац… Шмуц…
Шмуцхер… В общем, Шопен, – и, обречено махнув рукой, ведущий
стремительно скрылся за кулисами. За ним, гремя домрами и пюпитрами, со
сцены исчез квартет домристов. Освободившееся место занял огромный
черный рояль. К нему подошла девочка. Была она так себе: серенькая юбчонка,
потупленный взгляд, стекляшки кругленьких очков: ни дать, ни взять – «гадкий
утенок». Ну а какой еще может быть девочка с плохо выговариваемой
фамилией? Но вот она поправляет свою юбчонку, садится к роялю и… «гадкий
утенок» превращается в таинственную незнакомку, играющую на струнах
вашей души. Сказать, что я обомлел, что жизнь мою перевернула эта
невзрачная девчушка, нет, этого не было, но какие-то смутные желания
научиться так же ловко возмущать черно-белую фортепьянную гладь эта
угловатая пианистка во мне пробудила.
Поделившись своими ощущениями, вызванными игрой «дурнушки», с
родственниками, я, кажется, изъявил желание выучиться игре на фортепьяно.
Не берусь с протокольной достоверностью описать все развернувшиеся в доме
события, связанные с этим заявлением. Но хорошо помню, как сотрясали дом в
те дни телефонные трели. Как кипели финансовые споры, а на кухне убегало
молоко для моей младшей сестры. Вскоре дебаты стихли, и в нашу небольшую
гостиную въехало светло-песочное, под цвет выгоревшего канапе, пианино
«Красный Октябрь». Вместе с ним в мою жизнь вошла пышная и ярко одетая
учительница музыки Калерия Францевна Музаславская.
Мы учили гаммы и триоли. К шестому занятию Калерия Францевна стала
утверждать, что из меня вырастет Святослав Рихтер. После этих слов отец
перестал называть меня «лоботрясом», мать – посматривать на электрический
шнур от утюга, а бабушка стала разговаривать со своими знакомыми так, как
будто я уже выиграл фортепьянный конкурс им. П.И.Чайковского. Очень может
статься, что так бы оно и было.
Но в то самое время, когда мы уже принялись за сонатины Черни, на город
рухнул Рок (этот самый Рок и виноват в том, что вы сейчас читаете мой рассказ, а не слушаете фортепьянный концерт в моем исполнении). На улицах
появились хиппи. О, что это были за люди – синтез независимости и галантной
нахальности! Джинсы, бусы, ленточки на голове. Время любви, цветов и,
главное, громкой и независимой, как и её исполнители, музыки. При моей
природной склонности к новизне и жизненному поиску нетрудно
предположить, что мне захотелось походить на этих людей. Поддавшись этому
зову, я тайком от родственников искромсал свои новые дачные техасы,
присвоил мамины бусы и изрезал на головную повязку лучший папин галстук.
– Я оставляю фортепьяно и посвящаю себя Хард-Року, – заявил я, стоя перед
родителями в новом экзотическом наряде.
Вот это был удар, скажу я вам. Увидев, что осталось от галстука, папа схватился
за сердце и молча рухнул на стул. Мама стала походить на аквалангиста, у
которого прекратилась подача кислорода. Бабушка же, как ни странно,
выглядела невозмутимой.
– Не надо кипятиться, – успокаивала она родителей. Ребенок ищет, в конце
концов, в альтернативной музыке есть свой шарм. Ив Монтан, например.
Гарик, ведь ты же любишь Ива Монтана? Папа молча кивнул головой.
Через несколько дней у меня появилась электрогитара ленинградского
производства и подержанный усилитель «Электрон». Пианино же оттащили в
угол и накрыли шерстяным полосатым пледом. Изредка спотыкаясь о корпус
«Красного Октября», отец недовольно бурчал: «Лоботряс». Но к тому времени
я уже был «здоровым лбом», не боявшимся даже электрического шнура от
утюга.
Вскоре скучную жизнь пылящегося в комнатной тиши пианино «Красный
Октябрь» нарушила ворвавшаяся в нашу квартиру компания моих новых
друзей.
Пока хлебосольный хозяин возился на кухне, смылившая в салоне московский
«Дукат» компания подвергла жестокой экзекуции бедный «Красный Октябрь».
Ужасающая картина открылась мне, когда я вошел в комнату. Содранный с
инструмента зеленый полосатый плед шотландского производства тяжелым
комком валялся в пыльном углу. Бесстыдно задранные пианинные крышки
стыдливо смотрели на враждебный им мир, и на одной из них красовалась
надпись: «Боня и Тоня были здесь».
Девственную белизну клавиш украшала смоляная дыра, а известный городской
пластовик Зис уже норовил помочиться на металлические внутренности
«Красного Октября».
Я отчаянно запротестовал.
– Да ты что, Боб, может ты, брат, того, и не рок-ин-ролльщик вовсе? – ехидно
спрашивал меня Зис, застегивая брючную молнию.
– Можешь думать, как хочешь, – решительно заявил я. Но писать ты будешь в
унитаз!
– Реoрles, линяем отсюда! – закричал Зис. Но народ предпочел бегству
«Солнцедар».
После их ухода я долго пытался убрать следы рок-ин-ролльного нашествия. Но
вечером позорная тайна была открыта – на ноте «до» малой октавы бесстыдно
зияла никотиновая дыра. Никто не стал выяснять, кто были таинственные
«Боня и Тоня», оставившие столь эпохальную надпись. Всем и без того было
ясно, что сын связался с далекой от фортепьянной музыки и хороших манер
компанией. Через несколько дней «Красный Октябрь» с помощью подъездных
алкашей, братьев Синельниковых, перекочевал в соседскую квартиру Славика
Лившица, а в первой половине 70-х вместе с новыми хозяевами и вовсе канул в
неизвестность.
5
Подобно замысловатой импровизации минули годы. Они были разными,
как клавиши на клавиатуре. Черными и белыми. Скандально мажорными и
уныло минорными. Но неизменным было одно – мое стремление к новизне. Рок
я поменял на джаз, джаз – на джаз-рок. Кроме этого я менял адреса, места
учебы и работы, длину волос и ширину брюк. В конце концов, я поменял
континенты!
Сегодня, вдалеке от тех мест, где я был юн, независим и свеж, меня уже
никто, Боже мой, никто не называет лоботрясом и не нанимает мне
музыкальных репетиторов. Как жаль!
Теперь я, старый, нудный и помятый жизнью человек, кричу малолетним
детям «лоботряс, обормот, обалдуй» и кое-что из французской ненормативной
лексики.
Несмотря на это, дети растут. И растут стремительно. Кажется, только вчера
дочь училась называть меня «папой», а вот уже лежит передо мной её письмо к
Санта-Клаусу: «Милый Санта-Клаус, подари мне, пожалуйста, на Рождество
настоящее пианино».
«Это же в какие деньги выльется мне эта просьба?», – думаю я, засовывая
письмо в карман.
Я уныло хожу с этим посланием по музыкальным магазинам. Любуюсь
грациозными «Ямахами», важными «Болдуинами» и задерживаю дыхание у
непревзойденных «Стейнвейев». Большие и важные, с поднятыми крышками,
они напоминают огромных диковинных птиц, взмахнувших крыльями. Но с той
жалкой мелочью, что звенит в моем кармане, все это черно-белое изящество
дерева, кости и металла, увы, не про меня. Чужой на этом празднике
музыкального совершенства, я разворачиваю свои башмаки и спешу в
спасительные магазины вторых рук, на кладбища отслуживших свой век
вещей. Долго и безуспешно брожу я среди неуклюжих комодов и «модных
мебелей» минувших эпох и стилей, пока не натыкаюсь на то, что ищу.
Пианино стояло в дальнем углу магазина. Солнечный пыльный луч,
пробившийся из маленького зарешеченного окна, безмятежно покоился на его
матовой поверхности. Пробравшись сквозь баррикады буфетов, столов,
диванов, я оказался у инструмента и, пораженный, замер. Боже праведный,
передо мной стояло мое пианино! Осторожно и ласково провел я пальцем по
прожженному «до» малой октавы и, ни минуты не колеблясь, отдал задаток. На
следующее утро светло-песочный «Красный Октябрь» перекочевал в мой дом.
Три дня «пианинный доктор» возился у расстроенного нелегкой жизнью
инструмента. Три дня вытаскивал он какие-то диковинные ключи, болты и
деревяшки из своего смешного ридикюля. Три дня что-то натягивал и
подтягивал, стучал молоточком и прислушивался к гудящим больным
внутренностям старого пианино. Вволю намучив меня и «Красный Октябрь»,
«доктор» присел на велюровую банкетку и шопеновским «Ноктюрном»,
который когда-то давным-давно играла девочка с труднопроизносимой
фамилией, вернул инструмент к жизни.
Мастер ушел, а я вместе с дочерью, более покладистой, чем её отец (сумевший
избежать штормов мажорных гамм и штилей минорных трезвучий), пустился
учить азы нотной грамоты, пытаясь хоть так сгладить вину перед инструментом
и собственной судьбой. Но, увы, разбей я сегодня и вдрызг свои пальцы, мне
уже вовек не добраться до несметных сокровищ музыкальной гармонии,
которую я когда-то с такой непростительной легкостью отверг.
Но играть я все же выучился. И в тоскливые вечера, когда все кажется
бессмысленной суетой, а мир– уродливым и безобразным, я подхожу к своей
черно-белой «несостоявшейся судьбе», чуть трогаю её клавиши, и со звуками
вызванных к жизни мелодий оживают далекие дни моего детства, которые,
несмотря на сомневающуюся в их реальности память, все-таки были.
Шпилька
Тимура Благонравова – студента консерватории по классу скрипки -
вызвали в комитет государственной безопасности.
Следователь, к которому темным узким коридором направился Тимур, носил
спокойную и миролюбивую фамилию – Иванов. Хотя у постоянных
посетителей кряжистого здания КГБ, из окон которого (как шутили остряки)
«хорошо был виден Магадан» – Иванов шел под прозвищем «Зверь». Не
следователь, а сущий дьявол. Даже номер его кабинета состоял из трех
шестерок.
В отличие от своих товарищей по ремеслу, придерживавшихся (хотя бы на
предварительных допросах) интеллигентных методов, Иванов с ходу, как он
говаривал, «ломал подследственным рога».
– Без срока, как ты понимаешь, Благонравов, ты от меня не выйдешь. Даже и не
надейся! – пообещал Иванов еще не успевшему переступить кабинетный порог
Тимуру.
За следовательским окном млел теплый сентябрьский день. Попасть в такой
день в острог представлялось плевком в лицо мирозданию.
– За что срок, товарищ… Я… что… Я… ничего… – Тимур принялся возводить
защитную линию.
– Пиночет тебе товарищ, а я – гражданин следователь. Понял-нет, смычок!? -
смял оборонительный рубеж подследственного тертый опер Иванов. – А за что
срок, так тебе, лишенец, должно быть понятней моего. Компрометируешь
звание советского гражданина. Раз. Якшаешься с представителями вражеских
голосов и их подпевалами. Два.
– Я… Да… вы… Какие голоса… Какие подпевалы… Вы меня с кем– то
путаете… – Благонравов попытался удержаться на пошатнувшихся рубежах.
– Молчать, отщепенец! Тунеядствуешь – три.
– Я учусь. Выступаю с концертами в подшефных колхозах…
– Закрой рот, Моцарт хуев, четыре! Сегодня выступаешь, а завтра глядь: уже
светит тебе статья, но не политическая, как ты здесь наивно полагаешь, а
капитальнейшая УК 201 часть вторая – «злостное тунеядство». Я лично. Слышь
ты? Лично! Охарактеризую тебя перед судом лет на пять, не меньше. И пойдете
вы, мосье Дали, в такие дали, что вы и не ожидали, – удачно скаламбурил
Иванов. – Смякитил? У меня твои буги-вуги роги-ноги… – Иванов бросил на
стол фрагменты чьих-то художественных работ, – во где сидят! – Следователь
постучал ладонью в области печени.
– Но это не мои! Я музыкант, а не художник… Вы меня явно с кем-то путаете…
– А мне до жопы. Твои, не твои. Тут, брат, важен результат! – Иванов
окончательно смял защитные линии противника.
Но в эту минуту в кабинете зазвонил телефон.
– Как… Почему… Это не входит в разработку… – требования голоса на другом
конце провода явно вызывали у следователя сложнопостановочную реакцию, -
кто… откуда… так точно… разрешите выполнять…
Закончив телефонный разговор, Иванов отвратительно хрустнул пальцами,
закурил и неожиданно сменил градус допроса.
– Закуривай, Тимур, – Иванов протянул подследственному сигарету -
поговорим по-мужски. По-доброму, так сказать…
Благонравову показалось, что это был не просто звонок, а какой-то удачный
поворот молекул, атомов и всяких там протонов-позитронов в мироздании в его
пользу.
– Да, да, да…. конечно… поговорим… по-мужски… почему нет… я готов…по-
хорошему… – прикуривая сигарету, пообещал Тимур. – Я вас-с-с вни…мате…
льно слу…у…шаю.
– Ну, вот и отлично. Вот и ладненько. Ты успокойся, соберись. Не надо бояться
черта раньше времени. Вы ж меня все за зверя держите… Ведь так? А я-
никакой не зверь. И зла тебе, парень, не желаю. Его знаешь ли, Тимур, сам себе
человек на свой зад находит. Он ведь как, человек думает? Вот он думает,
борюсь я с властью. Как вы ее там называете? О! Софьей Власьевной! Фиги ей
в кармане кручу. Письма на «вражеские голоса» пишу. Иду, одним словом,
праведным путем… Оно, конечно, может и так. Только ты же должен знать,
куда пути эти праведные ведут. На Колыму они ведут, Тимур, на Колыму. А
она… Колыма эта, Тимурка, пострашней самого ада будет. Честное партийное
слово даю. Я там два года сержантом в ВВ оттрубил. Так что сужу не
понаслышке… И задача нашей организации и меня, как ее представителя,
указать человеку, в данном случае тебе, куда может привести выбранная тобой
скользкая дорожка. Пойми, Тимур, ты не прав. Хотя, в принципе, ты– парень
хороший. Я характеристики твои просмотрел. Комсомольскую анкету. Наш
парень. Голову даю на отсечение – наш! Фамилия у тебя правильная. И имя
наше – звонкое. Родители, поди, в честь Тимура назвали? Только вот незадача -
не ту ты команду себе подобрал, парень. Прямо скажем, шушера, а не команда -
спекулянты, отщепенцы и шизофреники. Один этот, как его, Ште… -
следователь запнулся и посмотрел в листок. – Шпильман чего стоит. Только я
тебя прошу, ради твоего же здоровья, не говори мне, что слышишь это имя
впервые.
– Нет, не впервые. Я его хорошо знаю. Мы с ним вместе в консерватории
учимся. Только он на фортепьянном отделении. Отлично знаю. Да что говорить,
мы с ним с самого детства дружны! Его отец моим первым музыкальным
учителем был…
– Ну, вот и молодец! – остановил перечисления Иванов. – Я ведь говорил, что
ты наш парень. Советский! Все понимаешь. Всех знаешь. Если и дальше
будешь так соображать, выйдешь отсюда переродившимся человеком. Новым,
стало быть, человеком! Жизнь станет, Тимурка, лучше – жизнь станет веселей.
Уж ты поверь, парень, слову бывалого чекиста.
– Ну, выйти от вас просто так невозможно, тем более, новым человеком. Вы же
от меня чего-то потребуете взамен. Ведь так?
– Потребуем, но немного. Для начала я хочу, чтобы ты пересмотрел свое
отношение к жизни. Вышел, так сказать, на магистральное направление. В этом
кабинете не только судят, но и блюдут, так сказать, права человека и дают
надежду. Понял-нет!? Надежду. Вот понюхай – Иванов сильно потянул
ноздрями воздух. – Чуешь – нет, как ею тут пахнет.
На самом деле в ивановском кабинете никакой надеждой не пахло, а несло
такой тоской, бедой и безнадегой, перед которой даже запахи смерти казались
просто верхом парфюмерной промышленности. Долго еще этот запах носила на
себе одежда Т.Благонравова – вытертый джинсовый костюм «Wrangler»,
полосатый свитерок и помнившие времена «большого скачка» китайские кеды.
– И это все? – нервно кусая ноготь на указательном пальце правой руки,
поинтересовался Тимур. – Если да, то даю вам слово, что с завтрашнего дня
начну новую жизнь!
– Очень хорошо. Для первой, так сказать, официальной части нашей с тобой
беседы просто прекрасно, ибо твое обещание дает мне право надеяться на твое
согласие во второй конфин…, короче, анальной части нашего с тобой
разговора. Дело вот в чем, Тимур. Ты– парень свой и я ходить вокруг да около
не буду. Есть у нас материал на этого твоего… как его? – Следователь заглянул в
бумаги. – Шпильмана. Так вот, на квартире у этого Шипильмана собирается
всякий там народец. Такой, знаешь, кучерявый, без роду и без племени. Тот, что
хлебом не корми, дай только покуролесить, да воду помутить. Потом сами в
сторону, а нам эту воду с тобой, Тимур, пить. Короче, есть у меня к тебе
просьба, но ты ее рассматривай как поручение. В том смысле, что партия
сказала – надо, комсомол ответил – есть. Ты ведь комсомолец?
– Ну да, – подтвердил Благонравов.
– Так вот, будет у меня к тебе, комсомолец Тимур Благонравов, такая просьба-
поручение. Надо тебе, Тимур, за этими шпи… жги… льманами понаблюдать.
Кто к ним ходит. О чем говорят. Чего замышляют. И обо всем услышанном и
увиденном докладывать мне. Они ж, черти, дай им волю, атомную станцию
подорвать могут. Известный народ воду в ступе мутить…
– В смысле, если в кране…
– А ты не смейся, Тимур. Ой, не смейся. У меня про этот народец интересные
книженции имеются. Вот возьми, почитай на досуге. – Иванов придвинул к
Т.Благонравову стопку тоненьких брошюр.
– Ну как, согласен? Пойми, это важно не лично мне, следователю Иванову – это
важно твоей Родине. Родина, Тимур, как и мать, у человека одна. Так разве ж
мы позволим обижать всяким там космополитам нашу мать? Лично я не
позволю. Ну, а ты решай сам. Сегодня ты Родине – завтра она тебе. Тут ведь
скоро осенний набор, а в нем, может так случится, недобор. Значит,
консерваторию надо будет на два года отложить ради святого конституционного
долга! И не где-нибудь, а, скажем, на магистральных направлениях. А там
мороз, братец ты мой, ого-го-ого-го. Шинелька слабенькая. Перчаток не
подвезли. А что ты думал?! Солдат обязан стойко переносить все тяготы и
лишения военной службы. И надо будет окоченелыми ручонками гайки
крутить, гусеницы менять… Короче, через месяц кирдык твоим скрипичным
пальчикам. Ну да ничего… переквалифицируешься на балалайку. А что – тоже
народный инструмент! Ну как, согласен? Вижу, что согласен! Тогда вот тебе,
брат, ручка, бумага – пиши. Я такой-сякой немазаный, домашний адрес. Ну, а
дальше я продиктую…
– Как!? Вот так сразу и писать!? Но мне надо поговорить с матерью… самому
все обдумать… может я не смогу… дайте хоть несколько дней.
– Ни, ни, ни… Говорить ни с кем не надо. Ни под каким предлогом. Это дело
сугубо конфиденциальное. На думы, так и быть, даю день. Хотя, что тут
думать! От дум, Тимур, голова пухнет, а у чекиста она должна быть светлой.
Короче, завтра в девять жду тебя у себя. В десять тридцать – в случае неявки -
выписываю постановление на твой арест. Вот ордер. Осталось только вписать
твои инициалы. И здравствуй, Колыма… Давай свою повестку – отмечу, а не то
тебя уже сегодня отсюда не выпустят. – И следователь Иванов хлопнул печатью,
точно копытом ударил, по Тимуровой повестке.
– Что делать? Как быть? – С этими вопросами Тимур присел на скамейку в
городском парке.
Сентябрьское солнце скрылось уже за верхушками деревьев. От небольшого
пруда тянуло сыростью и плесенью. Где-то в глубине парка зловеще кричала
неведомая птица. «Это конец! Это конец» – пробормотал, проходя мимо
скамейки, неказистый гражданин и скрылся в парковых сумерках.
– Так что же все-таки делать? Написать нельзя – «прогрессивная
общественность» осудит, и не писать нельзя – Иванов засудит. Укатает сивку за
бугры годиков на восемь. Кранты музкарьере. Да что-там карьере. Жизни капут.
Что я буду через восемь лет!? Сгорбленный, чахоточный старик. Вот что я
буду! Ну, а если соглашусь. Тогда кто я буду в глазах того же Шпильмана? Ведь
я, считай, вырос в его семье. Его отец меня на инструменте учил играть.
Ойстрах, говорил. Чистый Ойстрах растет! Это ведь он обо мне говорил. Да он
же мне не только учителем, он же мне вместо отца и был. Мой же папик черт
его знает где… собакам сено косит. – Потом сестра мне Шпильмановская
нравится. Все мне ее в жены прочат. А что – приличная партия. И кто я буду,
узнай они, что я на них доносы писал. Сукой последней я буду. Стукачом! А
дети, что скажут дети о таком папаше. Это ведь все равно как шило в мешке -
не утаишь. Ой, не утаишь! Узнают всему конец. Карьере кирдык! Ни один
приличный человек со мной не то, что не сыграет… он с таким «шестерилой»
на одном поле … не сядет.
– Вариантов не густо. Прямо гамлетовский «Быть или не быть». И где же тут
быть и где не быть? Черт его знает, попробуй, разбери. Но ведь всегда же есть
третий путь. Должна же ведь быть щель между подлостью и совестью. Что же
делать? Думай, думай, думай… – Тимур сильно, словно хотел разжечь
творческий огонь в охладевшем от страха мозгу, тер пальцем висок. Взгляд его
прилип к указательному пальцу. Что-то смутное, неясное рождалось в его
мозгу…
– Вот оно, решение! – Тимур широко раздвинул пальцы правой руки. – Вот он,
третий путь. Вот она, щель. Топором по пальцам, и чем прикажете писать,
гражданин начальник? Нечем! Так-то, товарищ «зверь»!
– А с музыкой что? А ничего! Рубить надо так, чтобы пальцы могли держать
смычок. Скрипачом, безусловно, не стану, но на кусок хлеба заработаю…
– А боль… Какая это будет боль. Боже мой! Может, поговорить со
Шпильманами? А вдруг этот разговор до Иванова дойдет. Шпильманам
неприятности, а меня Иванов точняк в острог закатает. – Тимур поднялся со
скамейки и направился в ближайший гастроном…
– Мама, а где это у нас кухонный топорик? – поинтересовался Тимур у матери.
– Зачем он тебе!? – удивилась мать.
– Да я ребра в универсаме купил. Хочу с картошечкой потушить.
– В шкафчике на верхней полке лежит. Только давай-ка я сама сделаю.
– Нет, мама, – отстранил ее Тимур. – Мясо– дело мужское.
Топор вошел в «мясо» легко, но оказался, видимо, тупым и малопригодным
для подобных процедур, а может быть тренированные, сильные пальцы
оказались ему не по острию. Они еще долго висели на посиневшей коже.
– Случись это сегодня, то мы бы тебе их в два счета пришили. И бегали бы они
– лучше прежнего, – утверждал спустя несколько лет знакомый микрохирург.
Но в тот день дежурный доктор травматологического отделения первой
городской больницы отщипнул безымянный и указательный пальцы, и они с
противным грохотом упали на дно металлической коробки…
Одним из первых в палату к Тимуру Благонравову явился следователь Иванов.
– Ну, что, Тимурка!? – сказал он, противно ухмыльнувшись. – Ты думаешь, ты
герой? Нет, брат, ты не герой! Ты беспалый мудак – вот ты кто! Я тебе сейчас
кое-что скажу, а ты заруби эти слова у себя на носу. Если тебе, беспалый,
захочется бравировать своим геройством – мол, вот я какой такой-сякой весь из
себя, пальцы отрубил, чтобы гэбэшным стукачом не стать, то я тебя сразу
предупреждаю… Я тебя самолично упеку за компрометирующие
государственную службу речи, плюс членовредительство. Запомни – хоть одно