Странник

Дома дрогнули. Витрины рассыпались. Фонари вспыхнули так, что ночь стала похожа на день.

Отражение закричало – звук был, как треск стекла.

Странник бросился вперёд, и в его руке оказался тот самый медальон, что дала старуха у второй арки. Он сжал его, и металл раскалился, излучая свет.

– Это моё место, – сказал он. – И ты туда не вернёшься.

Он ударил медальоном в грудь отражению. То закричало, и его тело пошло трещинами, как зеркало, в которое бросили камень. Через миг оно взорвалось осколками света и дыма.

Вихрь стекла рассеялся.

Молчание улицы сменилось шумом: скрипели двери, распахивались окна, слышался детский смех. Лужи снова отражали не тьму, а небо. На домах зазеленели плющи, в окнах засияли цветы, даже булочная на углу открыла двери, и запах свежего хлеба потянулся по улице.

Город расцветал прямо на глазах.

Жители смотрели на него. Грин кивнул, Эмири тихо сказала:

– Теперь этот круг не замкнётся. Пока ты не вернёшься.

Тал подошёл ближе, бросив взгляд на пустую мостовую.

– Ну, для человека, который «не хотел задерживаться», ты неплохо тут поработал.

– Ты останешься? – спросил Странник.

– Я? Я уже давно здесь остался. Но, может, теперь смогу ходить, куда захочу.

Он прошёл по улице, и город словно провожал его: фонари мигали мягко, а в витринах отражения больше не жили своей жизнью.

На выходе из Ласта он ещё раз оглянулся.

В окне самого высокого дома стояла женщина в белом. Но теперь она улыбалась.

– До встречи, – сказал он. И пошёл дальше.

Город, который не слушает

Саймора встретила его беззвучно.

Не тишиной – нет. Тишина бывает мягкой, как плед, или звонкой, как морозное утро. Это было что-то другое. Глухое. Будто всё вокруг было в закрытой стеклянной банке, и любой звук тут же вяз в невидимой плотной воде.

У вокзала – табличка, выцветшая и перекошенная:

«Саймора. Город, где слова умирают.»

Странник читал, хмурясь.

– Оптимистично, – пробормотал он вслух. И тут же почувствовал странное: его слова не отразились в воздухе, не разошлись эхом, а просто… растворились, как капля чернил в море.

На перроне стояли несколько человек. Они не смотрели на него прямо, а скользили взглядами, как будто он был чем-то вроде внезапного порыва ветра. Все двигались медленно, неторопливо, и – самое странное – рты у них почти не открывались.

Первым к нему подошёл мужчина лет сорока, в тёмном длинном плаще и с лицом, которое казалось… вымытым от эмоций. Мужчина остановился, приподнял руку в приветствии, достал из внутреннего кармана небольшой блокнот и быстро написал:

«Ты чужой. Здесь не говорят. Лучше молчи.»

Странник посмотрел на него, чуть приподнял бровь, кивнул и ответил жестом – ладонью вниз, будто успокаивая.

Дорога от вокзала вела через широкую площадь. Здесь всё казалось странно «впавшим» в себя: дома со шторами, за которыми угадывались силуэты, но ни одного слышимого голоса. Деревья с толстыми листьями, которые не шелестели даже от лёгкого ветра. Фонари, у которых свет был мягким, приглушённым, будто им тоже велели «не шуметь».

Он заметил лавку с вывеской «Хлеб и молчание». На прилавке сидела женщина в фартуке, перебирала буханки хлеба и беззвучно напевала – или, скорее, имитировала пение. Её губы двигались, но из них не рождалось ни звука. Когда он приблизился, она кивнула, разрезала одну буханку и подала ему. Вместо цены положила на прилавок маленький камень с вырезанным символом.

– Символ за хлеб? – тихо сказал он.

Она лишь улыбнулась и приложила палец к губам.

Дальше была улица с рядами мастерских. Здесь кузнец бил молотком по наковальне, но каждый удар был как мягкий толчок в грудь – без привычного звона.

На углу стоял мальчик с деревянной рогаткой, направленной в небо. Он не стрелял, а следил глазами за полётом птиц. Когда Странник проходил мимо, мальчик подскочил к нему и быстро вылепил из куска воска маленькую фигурку. Фигурка – его собственное лицо.

Мальчик вложил её ему в ладонь и шёпотом, едва слышно, сказал:

– Береги голос.

Странник хотел спросить, что это значит, но мальчик уже нырнул в переулок и растворился.

У городской ратуши он увидел странное действо: несколько человек в тёмных одеждах стояли в круге, держа в руках большие кувшины. Они поочерёдно подносили горлышко к губам, будто пили, но вместо жидкости из кувшинов вылетал дым – густой, белёсый. Дым поднимался и исчезал в воздухе.

Один из участников заметил Странника и жестом пригласил его.

– Нет, спасибо, я на строгой диете, – усмехнулся он.

В ответ – только лёгкий поклон.

Когда солнце клонилось к закату, он понял, что устал. Гостиницу он нашёл по указателю – стрелке с нарисованным ключом. Девушка на ресепшене – тонкая, как тень, с длинными тёмными волосами – молча протянула ключ. На мгновение их взгляды встретились. В её глазах было тревожное мерцание – как у того, кто хочет что-то сказать, но знает, что это опасно.

Номер оказался простым: кровать, стол, шкаф. Ни зеркал, ни часов, ни телевизора, ни даже ржавого чайника. Зато стены были плотные, обшитые чем-то мягким – он понял, что материал поглощает звук шагов.

Лёжа на кровати, он подумал, что в Сайморе молчание – не привычка и не вежливость. Это закон. И он пока не знал, кому оно выгодно.

Утро началось с прогулки по старой части города. Он заметил, что плитка под ногами была испещрена странными углублёнными письменами. Когда он задерживался на одном месте дольше нескольких секунд, узоры менялись – словно реагировали на его присутствие.

На маленьком рынке он жестами попытался купить фрукты. Старушка в синем платке вложила ему в руку яблоко и дважды хлопнула себя по груди. Он понял: жест означал «береги сердце».

В стороне он заметил здание театра – старое, выжженное, с поломанными колоннами. И всё же люди сидели на камнях в амфитеатре, глядя на пустую сцену. Никто не шевелился, но у многих на глазах блестели слёзы.

Странник сел среди них, закрыл глаза и… услышал. Не звуки, а тёплое, родное чувство, будто издалека к нему тянется голос. Его голос. Детский. Когда он ещё умел петь.

Он открыл глаза – и всё исчезло. Но ощущение осталось.

В библиотеке он нашёл хранителей – троих, в длинных серых одеждах. Они не писали, не говорили – общались через взгляды и жесты. Один, высокий мужчина с лицом, будто высеченным из камня, протянул ему старое перо и указал на карту города. Там была отмечена точка – зал под театром.

И он понял: туда он пойдёт ночью.

Ночь в Сайморе была ещё более глухой, чем день.

Не скрипнула ни одна дверь, не проехала ни одна повозка, не щёлкнул ни один замок. Даже шаги казались чужими – он ловил себя на мысли, что идёт как вор.

Театр возвышался над площадью чёрной тушей. Его фасад был треснувшим, мраморные колонны – с выщербленными краями, а внутри зияла пустота. Слева от сцены он заметил боковую дверь, которую днём охранял старик, но теперь она была открыта.

Он вошёл в коридор, который вёл вниз, под сцену. Стены были покрыты старыми символами – круги, спирали, знаки, похожие на человеческие уши, перечёркнутые крестом. Пахло пылью, старыми досками и чем-то ещё… сырым, как в пещере.

Внизу – массивная деревянная дверь, сплошь заклеенная полосками бумаги с нарисованными символами.

Это была печать молчания. Он не сомневался.

Он поднял руку, коснулся бумаги, и в тот же миг она стала холодной, как лёд. Символы на мгновение засветились – и потускнели.

– Я не нарушу. Я открою, – прошептал он.

Дверь дрогнула. Треск дерева – глухой, будто он слушал его через толщу воды. И створки медленно разошлись.

Зал был огромен.

В центре возвышался стеклянный резервуар – цилиндр, наполненный чем-то вроде туманной воды. Но внутри этой воды парили… голоса.

Он видел их: маленькие светящиеся шары, каждый с едва различимым узором, словно отпечатком чьей-то души. Они двигались медленно, касались стенок резервуара, но не могли вырваться.

И тут сверху, из темноты потолка, что-то зашевелилось. Сначала – тонкая чёрная струйка, похожая на дым. Потом – фигура. Чернильная, вытянутая, с длинными руками, а вместо лица – зияющий рот, в котором копошились тени.

Существо спустилось, как паук на нити, и замерло в трёх метрах от него.

Шепот ударил в уши, хотя в городе все звуки исчезали. Это был первый звук за долгое время – и он был отвратительным.

– Скажи. Один звук. Один крик. И ты мой.

Странник сжал нож.

– Ты забыл. Я уже отвечал. И не тебе.

Он сделал шаг в сторону, чтобы отрезать тварь от резервуара, но она оказалась быстрее. Сдвинулась, как ртуть, оказавшись у самого стекла. Её пальцы, длинные, как прутья, коснулись поверхности – и один из голосов внутри задрожал.

– М-м-м… этот твой. Мальчик. С рогаткой. Помнишь? – прошипела она.

Внутри шара он действительно увидел лицо мальчика с площади. Его глаза были испуганными, губы беззвучно шевелились.

В груди у Странника что-то щёлкнуло.

Он бросился вперёд, осколком зеркала ударил по одной из чёрных «рук». Та зашипела, но не отпустила. Тогда он резанул второй рукой – по самому стеклу.

Треск. Вода внутри резервуара начала светиться, пузыри голосов заметались. Существо завизжало – и этот визг не погас в тишине. Он прорезал зал, как нож, и в ответ голоса начали петь.

Пели по-разному: детские, старческие, мужские, женские. Слова были на десятках языков, но он понимал смысл – это было «Я здесь».

Существо попыталось ускользнуть, но он вонзил осколок прямо в тень, где должно было быть сердце. Вспышка белого света заполнила зал, и тварь рассыпалась, как сгоревшая бумага.

Голоса вырвались из резервуара и поплыли вверх, к потолку. Некоторые касались его лица, и он чувствовал, что вместе с ними в нём отзывается собственная память.

Когда он вышел из театра, в Сайморе уже начинался рассвет.

Сначала он услышал тихий шёпот – кто-то благодарил его. Потом где-то зазвенел колокольчик. Потом смех. Настоящий. Громкий. Радостный.

Люди выходили из домов, смотрели друг на друга, обнимались, говорили. Кто-то просто плакал.

На стене у выезда из города он заметил свежую надпись:

«Голос – это память. Не забудь, кто ты. И не молчи, когда наступит Час.»

Он коснулся шрама на ладони. И пошёл дальше.

Первый настоящий звук, который он услышал в Сайморе после победы, был самым неожиданным.

– Чих!

На крыльце дома напротив женщина в красном платке прикрыла рот ладонью и растерянно оглянулась, словно боялась, что нарушила что-то святое.

– Ничего, – сказал кто-то рядом, – похоже, теперь можно.

И засмеялся. Смех получился хриплым, как ржавая дверь, но люди вокруг подхватили его.

Через десять минут на площади уже было шумно. Кто-то пробовал петь, сбиваясь на кашель, кто-то кричал в пустоту, проверяя, как звучит его голос. Дети носились между лавками, визжали, будто им вернули ещё одну игрушку, которую они забыли.

Один парень с гитарой – инструмент явно был собран из чего попало – пытался сыграть аккорд, и от неожиданности так грохнул по струнам, что сам подпрыгнул.

– Громко, да? – крикнул он Страннику.

– Привыкай, – ответил тот.

В лавке напротив старушка, та самая, что дала ему яблоко, теперь стояла за прилавком и спорила с соседкой, кто громче скажет «доброе утро».

– Доброе утро! – рявкнула соседка.

– Ага, утро, чтоб тебе голос не охрип! – огрызнулась бабка.

Обе расхохотались, прикрывая рты, но не останавливаясь.

На углу мальчик с рогаткой, тот самый, теперь бегал по площади, выкрикивая названия птиц. Он заметил Странника и подбежал.

– Смотрите! – Он поднял к небу руку, сложил ладони рупором и крикнул: – Ворон!

Откуда-то с крыши действительно каркнул ворон. Мальчишка был в восторге.

В амфитеатре, который ещё вчера был беззвучным, теперь стояла толпа. На сцене человек пытался читать стихи, но его всё время перебивали возгласы:

– Громче!

– С выражением!

– Да дай спеть!

В итоге они все вместе орали куплет из какой-то старой песни, не попадая в ноты, но совершенно счастливые.

Он заметил, что на рынке снова зазвонили колокольчики, когда открывали лавки. Где-то вдалеке стукнули молотком по железу – кузнец, наверное, проверял, не забыл ли он за годы, как это делается.

– Ну что, герой, – окликнул его кто-то. Это был парень в кожаном фартуке. – Ты как нас покинешь, оставь себе память, – и сунул ему в руки маленький медный свисток. – Если захочешь услышать нас ещё – просто свистни. Может, и долетит.

Странник кивнул.

– Спасибо.

Он обернулся. Саймора жила. Город наполнялся звуком, как сосуд водой. И этот звук был не просто шумом – он был дыханием.

Он ушёл, когда солнце уже поднялось высоко. Сзади доносились голоса, смех, музыка, и даже чей-то крик:

– Эй, незнакомец, ты как там, не потеряй свой голос!

Он улыбнулся, но ничего не ответил. Иногда тишина – тоже нужный ответ.

Город, где говорят с тенями

Его встретила тишина.

Не такая, как в Сайморе – глухая и опасная. Здесь тишина была застывшей. Как если бы сам город затаил дыхание, боясь спугнуть то, что прячется под улицами. Даже воздух казался в сговоре – не скрипел, не колыхал, не намекал на жизнь. Просто стоял.

Это был мегаполис. Колоссальный. Окна небоскрёбов смотрели в пустоту, рекламные щиты висели над улицами без машин. Когда-то здесь жили миллионы. Теперь – только ветер, пыль и тени. Город уровня «конец цивилизации, спасибо, что зашли».

Он шёл по широкой аллее между мёртвыми зданиями. Не было запахов. Не было голосов. Только ощущение чужого взгляда, будто кто-то наблюдал изнутри стен. Отличное место, чтобы устраивать вечеринки. Или класть кирпич от страха.

На стене у станции метро кто-то написал мелом:

НЕ РАЗГОВАРИВАЙ С ПЕРВЫМИ. ЖДИ ТЕХ, КТО ВСПОМНИЛ ИМЯ.

Он не знал, что это значит. Но запомнил. Что уж там – звучит достаточно жутко, чтобы быть полезным.

Метро

Платформа выглядела обычной… если не считать людей. Они стояли, повернувшись лицом к стене, по одному. Молча. Невозможно было понять – живы ли они. Или просто ждали поезд с 90-х.

Он прошёл мимо, стараясь не дышать слишком громко. Один человек вдруг повернулся.

Это был старик. Глаза – как пустые угли. Но губы шевелились:

– Ты снова здесь, – прошептал он. – Ты вернулся.

– Мы знакомы?

Старик покачал головой, будто борясь с собственными провалами:

– Ты был… одним из первых. До Стирания. До того, как город стал Переходом.

– Переходом куда?

– К тем, кого мы оставили в темноте. К теням.

Он хотел спросить ещё, но старик дрогнул – и стал тенью. Вытянутой, чёрной, уводящей в глубину платформы. Классика: задал лишний вопрос – и оппонент испарился.

Тишина сгустилась. На табло мигнул несуществующий состав. Поезд прибыл из ниоткуда, проехал сквозь людей, как сквозь дым, и растворился. На путях остался холод.

– Ладно, – сказал он пустоте. – Будем читать вывески.

Сая

На поверхности у угла дома, в его тени, сидела девушка. Молодая. В руках – фонарь, из которого не лился свет. Просто стекло, внутри которого копошился сумрак.

– Ты разговариваешь с тенями? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Я слушаю их.

Она указала на стену. Там была тень – вытянутая, будто человек распластался по бетону, но не мог встать.

– Он раньше был врачом, – сказала она. – Спасал детей. Потом пришли Первые – те, что несли безмолвие. И он остался только в голосе. Я слушаю, чтобы он не исчез совсем.

– Как тебя зовут?

– Я была Сая. Сейчас… просто ухо. А ты?

– Я… не помню.

Она кивнула:

– Значит, ты тоже из забытых. Добро пожаловать в клуб. Без членских карт и с повышенным уровнем экзистенциального ужаса.

– Бонусная программа?

– Три слушания – четвёртое в подарок.

Он улыбнулся краем губ. Сая тоже. На секунду город показался менее враждебным.

Рин

С другой стороны улицы раздался резкий стук – каблук по металлу. Подросток, худой, в пыльном пальто и шляпе на бекрень, вышел из-за угла. Рюкзак за плечами звенел железками: флейта, жменя ключей, старые жетоны, что-то похожее на половину будильника.

– Свежее лицо! – воскликнул он, прищурившись. – Ну, или почти свежее. Видок у тебя такой, будто прошёл три мира и забыл, зачем пришёл в четвёртый.

– Кто ты такой? – насторожился он.

– Рин. Проводник на один раз. Ты вроде из тех, кто вопросы задаёт. Осторожнее тут с этим. Этот город помнит даже шёпот.

Сая кивнула:

– Он знает город. И у него всегда найдётся фраза, чтобы испортить момент.

– Спасибо за комплимент, ухо, – поклонился Рин. – Ладно, идёмте, пока тени не начали устраивать музыкальный номер.

Они шли втроём. Рин показывал развалины, где можно «потрогать эхо», выворачивал их из опасных дворов и упрямо болтал – тихо, но безостановочно, будто сам проверял, выдержит ли город звук.

– Тут был квартал антикваров, – шептал он. – Теперь – музей забытых отражений. Там осторожно: зеркала покажут, что ты потерял, даже если ты надеешься, что не потерял. А там был парк. Смотри под ноги – корни вытягивают голос из подошв. Не спрашивай как.

– Я и не собирался, – ответил он.

Архив

У входа в старый архив Рин остановился:

– Дальше вам самим. У меня здесь лимит. В прошлый раз ушёл с двумя тенями и одной чужой памятью. До сих пор не могу избавиться от воспоминания о свадьбе какого-то парикмахера.

– Как свадьба? – спросила Сая, неожиданно оживившись.

– Плакали все, включая гриль для шаурмы.

Рин протянул ему круглый жетон:

– Если что – бросай в тень. Только раз. Только честно. И – возвращайся. Я люблю счастливые концовки. Хотя бы иногда.

Он растворился в световой пыли, как будто его выключили.

В архиве пахло бумагой и озоном – странной чистотой, которая бывает после грозы. Стеллажи стояли рядами, и каждый ряд уходил в туман. На обложках не было названий – только царапины и символы. Он коснулся одной книги: под пальцами пробежал ток, и в голове вспыхнул чьей-то смех, детские шаги по плитке, горячий хлеб в руках.

– Осторожно, – тихо сказала Сая. – Эти книги читают тебя.

За столом лампы, которая не светила, сидел Мурза – всё тот же старик с платформы. На этот раз не исчез.

– Я знал, что ты придёшь, – сказал он. – Знал всегда. Потому что ты был первым, кто вошёл вглубь.

– Почему я?

– Потому что ты – сын двух миров. Света и Пустоты. Ты выбрал забыть. Чтобы выбирать заново. Каждый цикл.

Он положил на стол ещё один жетон. На нём было выгравировано: МОСТ ПАМЯТИ. ОДИН РАЗ ТУДА – БЕЗ ВОЗВРАТА.

– Это билет, – сказал Мурза. – Но билет не в место. В момент. Ты знаешь, какой.

Где-то в груди, как щепотка соли на ране, кольнуло слово, его давно забытое имя – и тут же ушло, как волна уходит из-под ног.

– Иди, – сказал Мурза. – Они ждут того, кто сможет назвать их.

– Кто – «они»? – спросила Сая.

– Те, кого город спрятал в собственных тенях, чтобы не сойти с ума.

Мурза поднял взгляд. Глаза его были не старческие – детские, светлые и очень серьёзные.

– Помни их, – сказал он. – Они помнят тебя.

И исчез, как падающая пыль.

Подъём

До крыши Центра они поднимались по лестницам бесконечно. На каждом пролёте – следы: ладони в пыли, надписи гвоздём на стенах («вернусь», «не смог», «простите», одна короткая – «громко»), детский рисунок солнца без лица.

Сая шла рядом, прижимая к груди свой темный фонарь.

– Почему он не светит? – спросил он.

– Потому что в нём не свет. В нём – то, что нужно услышать.

– И что там?

– Всё, что ещё не решилось уйти.

Она была спокойна. Спокойствие смешивалось с нежностью к этому городу – тихой, упрямой. Он подумал, что в каждом городе, куда он приходит, есть кто-то, кто держит узел. И почти всегда этот кто-то – женщина. Или ребёнок. Или старик, который помнит.

Дверь на крышу открылась без звука.

Крыша

Город лежал под ними, как карта пережитой беды. На соседних крышах сидели тени – тысячи. Они не ползали, не шипели. Сидели, как люди на концерте, и ждали первого звука.

Перед ними стояла Тень Женщины. Высокая, как рекламная башня, без лица, но с мягко очерченными плечами. И то, что окутывало её, было не мраком – памятью. От неё к домам тянулись ниточки – тонкие, как паутина, серебристые.

– Ты вернулся, – сказала Тень. Голос не ударил в уши – обнял. – Вновь. Как всегда.

Он хотел ответить «кто ты», но ответ был в горле раньше вопроса. Он закрыл глаза – и вспомнил.

Храм. Огонь в стеклянных куполах. Крылья из света и пепла. Крик – не её, а его собственного страха. И бег. Он бежал. Бежал так, как бегут те, кто бросил чужую руку.

– Я отрёкся, – сказал он, и голос встал. – Я испугался.

– Но ты вернулся, – ответила Тень. – Это – выбор. Город слышит выбор, а не прошлое.

Сая положила ладонь ему на локоть – коротко и тепло, как удар сердца.

– Мы начнём? – спросила она.

Он кивнул.

Тень Женщины подняла руку. Над городом качнулась сеть нитей – и впервые он понял, что это не путы. Это канаты колоколов, тянущиеся к каждому дому. К каждому окну. К каждому забытому имени.

– Назови их, – сказала Тень.

– Я не помню, – ответил он честно.

– Тогда услышишь.

Сая подняла свой темный фонарь. Стекло наполнилось шевелением – как если бы в нём закипал дождь. И он услышал: шёпоты. Не страшные, человеческие. Набор вселенных: «мама», «здесь», «я», «ещё раз», «пожалуйста», «не уходи», короткое упрямое «я сам», смешное «мы же успеем», сонное «потом». Голоса детей. Стариков. Женщин. Мужчин. Тех, кто когда-то обрывался на полуслове.

– Они ждут не тебя, – сказал он, понимая. – Они ждут собственные имена.

– Скажи, – попросила Сая. – Скажи первое, которое вернётся.

Он сжал в ладони жетон – МОСТ ПАМЯТИ – и почувствовал, как металл теплеет. Слово пришло, тихое, как нота на краю дыхания:

– Лея.

Сеть нитей дрогнула. Где-то слева от крыши, в окне, вспыхнул свет. Тень отделилась от подоконника и поднялась, как пылинка в солнечном луче. Сначала одна. Затем рядом – другая.

– Рахим, – сказал он. – Анара. – Пауза. – Юн.

Имена шли сами. Те, что он знал, и те, которых «не знал» никогда. Каждое имя было маленьким молотом по стеклянной стене. Сая шла рядом и повторяла за ним – негромко, чтобы не спугнуть. Тень Женщины держала сеть ровно, чтобы нити не рвались.

Город слушал.

Первые

С первыми было сложно. Они не были людьми. Они были привычкой молчать, жадностью тишины. Они держали углы и подъезды, замораживали звук шагов, гасили музыку в детских зубах.

Когда он произнёс: «Мурза», воздух перед ними уплотнился. Из тени вышли трое – высокие, в масках без прорезей. И пошли прямо, как идут по воде, где знают мелко.

– Не разговаривай с первыми, – всплыло мелом на стене памяти.

– И не буду, – сказал он.

Рин, как будто из ниоткуда, сел на парапет и скинул им вниз горсть жетонов.

– Я, конечно, обещал «один раз», – крикнул он, – но кого я обманываю?

Жетоны катились, звенели, срывали со стен пыль. Первые остановились. Они не любили память – в ней их не было. Тогда они раскрыли тишину, как рты, и город снова заныл. Но Сая подняла фонарь и выплеснула шёпоты в эту пустоту, как тёплую воду на лёд. Лёд треснул.

– Назови меня, – попросила Тень Женщины. Голос её на секунду стал совсем человеческим.

Он задержал дыхание. Слово было на языке, горчило, как пепел, но было сладким, как хлеб после голода.

– Айла, – сказал он.

Сеть вспыхнула. Канаты-колокола загремели. Первые закрылись – слишком ярко. Город двинулся, как огромный зверь, которому сняли ошейник.

– Не я, – улыбнулась Тень. – Но и я тоже.

Он понял: город не бог. Но в каждом боге есть город.

Первые отшатнулись. Он шагнул вперёд и разрезал их тишину ножом – не лезвием, а словом:

– Дом.

Это слово раскрыло окна. Из них, как птицы, вылетели имена. Они падали на мостовые и росли там цветами: чёрными, синими, янтарными, белыми. И каждый цвет пах по-своему: хлебом, дождём, молоком, горелой карамелью, детскими волосами, ночным железом.

Первые закрылись окончательно – в собственных масках – и осели пылью.

Волна

Пошла волна. Как в Сайморе – звук, как в Ласте – свет, но здесь это было третье. Воздух начал дышать. Рекламные щиты зажглись не рекламой, а стихами. На одном было: «Я помню». На другом – «Ты зовёшь меня по имени». Лифты поехали. Поезда встали, но стали играть на тормозах, как на струнах. Водостоки загудели. Фонтаны ударили, и вода пахнула детством. Кафе отворили ставни, и чьи-то руки поставили на витрины горячие чайники. Музыка появилась не с колонок – из стекла. Стекло пело.