Странник

Фонарь выхватывал странные отметины на камне – не рисунки, а, скорее, зарубки, кривые линии, похожие на царапины когтей.

– Здесь не крысы, – сказал Странник.

– Ага. Тут всё крупнее, – отозвался Бульдозер, и в его голосе не было ни капли шутки.

Они шли по тоннелю, пока не вышли в зал. Зал был круглым, с шестью проходами, расходившимися как спицы колеса. В центре – колонна, вросшая в потолок и пол, с огромным железным кольцом, в которое было вплетено нечто вроде верёвок. Только это были не верёвки – слишком ровные, слишком гладкие, с чуть заметным биением.

– Живое? – спросил Странник.

– Если это верёвка живая, значит, мы в гостях у очень странного рыбака, – буркнул Бульдозер. – Нет, это корни. Но не дерево. Эти растут вниз.

Где-то в глубине одного из проходов что-то звякнуло. Лёгкий металлический звук, как капля по чаше. И за ним – еле слышный женский голос:

– Здесь…

Оба замерли.

– Слышал? – спросил Бульдозер.

– Да.

– Либо это она, либо что-то, что хочет, чтобы мы подумали, что это она.

– Пойдём.

Они выбрали проход, откуда шёл звук. Шаги отдавались глухим эхом. Стены здесь были из более тёмного камня, с глубокими трещинами, из которых сочилась вода. Иногда в воде отражались крошечные блики – но откуда брался свет, было непонятно.

– Я не люблю такие места, – сказал Бульдозер. – Здесь стены как будто слушают.

– Они и слушают, – ответил Странник. – И запоминают.

– Отлично, пусть тогда помнят, что я пришёл с кувалдой, – буркнул он и похлопал по ремню, на котором висел тяжёлый инструмент.

Впереди показалась дверь. Она была из металла, вся покрытая вмятинами и ржавыми пятнами, но замок блестел, как новый.

– Это… свежий замок, – заметил Странник.

– Значит, кто-то хотел, чтобы сюда не ходили. – Бульдозер вздохнул. – Придётся разочаровать.

Он размахнулся, и кувалда с глухим ударом врезалась в замок. Металл жалобно застонал, и через пару ударов дверь открылась.

За ней была комната.

Посреди – девушка. Молодая, бледная, в рваной одежде. Она сидела, привязанная к каменному столбу, глаза закрыты. Вокруг неё на полу был выложен круг из металлических пластин, на которых вырезаны символы. Символы шевелились, будто были сделаны из червяков.

– Живая, – сказал Бульдозер, присев рядом. – Но как будто спит.

– Не спит, – поправил Странник. – Её держат в каком-то сновидении.

И в этот момент стены вздохнули.

Стены вздохнули – так, будто кто-то приложил ухо к нашему разговору и решил прервать. Воздух похолодел. Пламя в фонаре Бульдозера легло набок, как трава перед бурей.

– Держи круг, – тихо сказала Сая. Она уже скользнула внутрь и ощупывала взглядом металлические пластины на полу. Символы шевелились, как живые, и это раздражало на уровне инстинкта. Хотелось наступить и раздавить. Странник не стал – некоторые вещи, если их «раздавить», выбираются наружу вдвое злее.

– Ты посмотри на эту красоту, – хмыкнул Бульдозер, приседая так, чтобы прикрыть плечом девушку. – Кто-то очень старался, чтобы хороший человек плохо поспал.

– Это не «плохо поспал», – прошептал Странник. – Это удерживающий сон. Внутри сна – дверь. За дверью – память. Если её вытащить силой – человека разорвёт.

– Спасибо, что объяснил так, чтобы я этого никогда не делал, – сказал Бульдозер и поднял кувалду чуть выше. – То есть аккуратно?

– Очень, – кивнула Сая. – И не трогай вот эти две пластины. Они сшивают сон. Если их сдвинуть – сон провалится.

– В моём ремесле, – вздохнул он, – «не трогай» – редкий совет. Но я постараюсь.

Темнота в углах комнаты стала гуще. Никакой мистики – просто ощущение, как когда заходишь в тесный чулан и понимаешь, что там, кроме бочек, есть чьи-то глаза.

– Ну наконец-то, – сказал голос. – Я уж думал, придут очередные поклонники антиквариата с обетовыми свечами и плохой латынью. А то вы – живые, свежие. И инструменты блестят. Мило.

Грим вышел из стены не как призрак, а как тень, на которую случайно пролили ртуть. Он был высокий и худой, лицо – слишком гладкое, а глаза – слишком пустые. На нём висела одежда жреца: когда-то белая, теперь цветом извести, испачканной пеплом. На горле – ожерелье из костяных пластин, на которых плясали микроскопические буквы, как мушки над болотом.

– Давайте, – продолжил он вполне учтиво. – Представьтесь. Я люблю знать имена тех, кого потом буду вспомнить в неприятном тосте.

– Мы не на приёме, – сказала Сая. – Мы забираем девушку.

– Отговорка столетия, – сочувственно вздохнул Грим. – И каждый раз одинаковая. «Мы забираем», «мы спасаем», «мы не думали, что выйдет так дорого». Учтите: я не монстр. Я – функция. Я держу врата там, где ваши милые города забыли поставить дверь.

– Функции не врут, – отрезал Странник. – А ты врёшь.

– Это не ложь, – обиделся Грим. – Это художественное преувеличение. Без него жизнь – скучная, а смерть – безвкусная.

Он отметил кувалду Бульдозера, тонкую сталь ножа Саи, тугую тень у рукояти клинка у Странника – и даже сделал учтивый жест, как дирижёр перед симфонией.

– Прелюдия закончена. Антрактов не будет.

Он щёлкнул костяшками пальцев. Потолок сел на нас тяжёлой звуковой волной – не громом, а глубинным «бух», как если бы где-то под ногами упало каменное сердце. Из стен выползли тени-псы: высокие, узкие, с головами, составленными из острых углов. У каждой пасти – по два ряда зубов, как у шестерён.

– Собачек – на меня, – сказал Бульдозер с счастьем рабочего, которому наконец-то выдали настоящий фронт. Он сделал шаг навстречу, подставил демону левую руку (на коже вспыхнули под кожу вбитые рунические шрамы – «держи», «стой», «не рви») и встретил пасть правым хук-кувалдой. Раз. Два. Три. Каждый удар отзывался в костях комнаты глухим аккордом. Одна тварь развалилась и распалась серым снегом. Вторая попыталась прыгнуть на спину – Сая прошла под ней, как под качелями, и разрубила связки на «коленях», оставив тень ползти, как сломанный паук.

Третья пошла на Странника. Он встретил её пламенеющим ребром клинка, но тварь не развалилась, а сцепилась с клинком, как липучка. Потянула. Клинок запел – низко, злым «эээ», будто его тянут в чужую колею.

– Не тяни, – спокойно сказала Сая, перехватывая у тени горло петлёй из чёрной тесьмы, которую вынула будто ниоткуда. – Она питается усилием.

Странник отпустил – не лезвие, а намерение – и ударил не силой, а пустотой, лёгким касанием. Тварь, потеряв «топливо», сползла и рассыпалась в пыль.

– У-у-ух, – Грим похлопал, как аристократ в опере. – Вы хотя бы читали наставления. Это приятно. Но пункт третий вы пропустили.

Потолок зашелестел. Из темноты посыпался чёрный дождь – вороний рой. Не птицы – глаза. Каждый глаз – чёрная капля с зрачком, каждая капля – игла. Они стремительно закрыли свет фонаря, и стало как в улье, только жужжание шло по нервам, а не по воздуху.

Сая прижала девушку плечом и накрыла её своим плащом, на который были нашиты крошечные зеркальца. Рой, натолкнувшись на зеркала, начал путаться в собственных отражениях и вязнуть. Глухой, довольный свист – и Бульдозер, как сено вилы, подцепил кувалдой клуб роя и вбил его в стену. Чернота расплылась пятном, потекла вниз густой смолой и замерла.

– У меня вопрос, – сообщил Бульдозер. – Если это «прелюдия», то что у нас будет на «кульминации»? Прошу – без фейерверков, я в шлеме.

– Бесит, когда вас трое, – признался Грим. – Всегда приходится импровизировать.

Он сделал шаг – нет, «шаг» был неправильным словом; мир сам подвинулся под него. Грим оказался рядом со Странником так, будто пространство лениво потянулось. Костяные пластины на его горле зазвенели – каждый звук неприятно царапал зубы. В воздухе появились цепочки звуковых «кляпок», и одна из них обвилась вокруг горла Странника: не давила, но украла тембр, намерение, голос. Движение стало тяжелее.

– О-о, – одобрил Грим. – Вот теперь мы разговариваем на моём языке.

Сая метнулась – ножом по звуку, как по ленте. Искра. Лента лопнула, и зал снова заполнился дыханием.

– Вам двоим, – протянул Грим, – стоило бы поменяться оружием: он – тонкий, вы – тяжёлая. Но вы упрямы. Люблю упрямых. Они делают всё долго, интересно и с трагической развязкой.

– Твоя развязка будет короткой, – сказал Странник.

– Возражаю, – легко ответил Грим и хлопнул ладонями.

Пол дрогнул. Круг из металлических пластин вокруг девушки закрутился – тихо, на полтона, как старый граммофон, когда кто-то прижал иглу. Символы на пластинах ожили – не ползли, а «читались», как бегущая строка: «Оставайся. Не уходи. Ложись спать и помни без боли. Боль – это шум.»

– Он втягивает её глубже, – прошептала Сая. – Ещё немного – и добраться сможем только с той стороны.

– Какой «той»? – уточнил Бульдозер.

– Где сон – это грунт, а реальность – воздух. Там не ходят с кувалдами.

– Тогда повезло, что у меня кувалда универсальная, – мрачно сказал он и опустил железо точно между двумя пластинами, где мерцали самые «сшивочные» знаки. Удар не разбил металл – только «сбил тон». Игла заскрипела. Запись дала трещину.

Грим отступил, и из его тени поднялись цепи – тонкие, как змеи. Одна метнулась к запястью Саи, вторая – к горлу Бульдозера, третья – к клинку Странника. Сая ушла вниз, цепь прошила воздух, и она перехватила её локтем, позволив обвиться вокруг ткани. Сдернула – и намотала на браслет, мгновенно нашёптывая на металл собственные слова. Цепь задрожала и превратилась в безобидный «поясок», упав к ногам.

Бульдозер просто схватил свою цепь рукой – кровь пошла моментально, металл был жадным – и, рыкнув, потянул на себя всем весом, как тащит упёртую корову. Цепь хрустнула, тень на секунду разлохматилась.

– Я терпеть не могу интрижки, – сообщил он. – Давайте уже честно. Ты – туда. Мы – сюда.

Он дёрнул из вороха инструментов короткий лом и, как скобу, «вынул» из пола один из сегментов круга. Символы завопили – настоящим звуком, неприятным, как скрип стекла по стеклу. Девушка дёрнулась, будто волна прошла по телу, и что-то в её лице ожило: складка у губ, едва заметный морщинистый лучик на виске.

– Ещё один, – сказала Сая. Голос – ровный, но глаза – в точке, где сон сцеплялся с реальностью.

Грим вдруг улыбнулся. Не «театрально», а по-настоящему – коротко и злорадно.

– Вы же не спросили, от чего этот круг защищает вас, пока вы его ломаете.

Из глубины алтаря поднялась рука. Тёмная, как недожжённый уголь. Потом – вторая. Потом – лицо, у которого не было черт, но была дырявая улыбка. Оно повернулось туда, где стояли они, и шевельнуло… не губами – отсутствием губ. В комнате пахнуло затхлой колодезной водой, в которой годами гниют слова.

– Стало веселее, – сухо сказал Бульдозер и поставил ногу на край круга, удерживая «пластинку» от нового поворота. – У меня три удара до того, как этот особенно обаятельный товарищ поднимется по пояс. Странник, придумай чудо. Сая, прикрой мне шею: если у меня её сейчас откусят, я буду долго жаловаться.

Сая уже была на месте: нож – выше ключицы Бульдозера, вторую руку она держала ладонью к монстру – там зажёгся её невидимый «звук». Это был не свет – вибрация, как струна. Когда существо попыталось шагнуть, ладонь Саи встретила его «ноздреватую» грудь, и оно словно налетело на невидимую перепону.

Странник встал напротив Грима. Тот разглядывал его с любопытством учителя, наблюдающего ученика у доски.

– Сейчас будет имя, да? – спросил Грим. – Честно, я не против. Мне надоело держать всё это бездарное великолепие. Только, пожалуйста, никакого «свет-свет-свет». Это так девятого века.

– Никакого, – сказал Странник и закрыл глаза. На секунду – не больше. Потому что имя, которое требовалось, было не снаружи – внутри. Не чужое и не богов – человеческое. Он вспомнил короткий шёпот из каменных ниш под мостом, тот самый забытый слог, что остался после встречи с Тенью Памяти. И понял: здесь нужен не гром, а шов.

Он вдохнул и произнёс почти неслышно: «Связь».

Слово не вспыхнуло – оно сомкнуло. Как если бы всё, что было оборвано – в нём, в девушке, в самом помещении – на секунду снова стало целым. Круг перестал вертеться, как пластинка, повернувшаяся на полутона назад. Символы сбились, как муравьи после дождя. Рука из алтаря, поднимающаяся на нас, на миг «запнулась», как если бы ступень пропала – и провалилась обратно.

– Что это было? – охрип Грим. – Нельзя так! Это нечестно! Вы должны кричать что-нибудь ослепительное и стыдное, а не… штопать реальность!

– Мы не в театре, – сказал Странник.

– Ещё как в театре! – завопил Грим, но в этом был смех, нервный, истеричный. – Хорошо. Тогда акт второй.

Он рванул ожерелье – костяные пластины рассыпались веером, как падающие ноты. В стенах заскрипели «шторы» – слои тени сползали, готовясь закрыться. Если закроются – не разожмёшь.

– Сейчас, – прошептала Сая. – Ещё один сегмент.

Бульдозер не ответил словами. Он сменил хват, отбросил кувалду, взял лом и, как хирург, поддел нужное место. Один рывок. Второй. Третий – с рыком, каким рычат те, кто поднимает на руки обрушившуюся балку. Металл сдался. «Запись» разомкнулась.

Девушка вздохнула. Настояще. Плечи дёрнулись. Глаза, ещё закрытые, заплясали под веками.

– Давай, давай, – бормотал Бульдозер, не замечая, что говорит вслух. – Возвращайся. Нам очень нужно, чтобы ты была.

Грим закружил руками – из пальцев пошёл «дождь» узких, как иглы, линий. Это были не лучи – «планки», которыми он пытался снова собрать тюрьму. Сая перекрывала их ножом, и от каждого удара воздух звенел. Странник держал «шов» – слово «Связь» – в груди, как удерживают тяжёлую дверь плечом, пока друзья выбираются наружу.

Алтарь загудел. Из трещин полезли те самые корни-сухожилия – теперь уже явно «нервы» храма. Они пытались связать всё заново. И тут Бульдозер сделал то, что делают люди, когда им не хватает «тонкой магии»: полез рукой туда, куда лезть нельзя.

– Бульдо… – успела сказать Сая.

– Не спорь, – отрезал он и ухватил «нерв». На мгновение его скрючило – ток прошёл от запястья к плечу, глаза побелели. Он ухмыльнулся – и потянул. Нерв хрустнул. Алтарь осел на полдюйма. Девушку отпустило – так резко, что она открыла рот и попыталась вдохнуть, как после долгого нырка.

– Теперь, – сказал Странник. И впервые за всю схватку позволил себе гром. Он поднял клинок, и тот не вспыхнул – загудел, как колокол. Этот звук не был «светом». Он был именем для тех, кто забыл, что такое звучать. Каменные стены отозвались, как барабаны. Металлические пластины перескочили на правильные места – не «оковы», а «контуры», по которым кровь должна течь, чтобы не разливаться.

Грим застыл. На секунду он выглядел очень уставшим человеком.

– Я держал это на одном упрямстве столько лет, – сказал он неожиданно тихо. – А вы пришли втроём и напомнили, что мир не обязан быть клеткой.

– Отпусти, – попросила Сая. – Это лучшее, что ты можешь сделать в этой роли.

– Роли… – он усмехнулся и сделал крошечный поклон, как актёр перед пустым залом. – Ладно. Шторы.

Тени осели, как пыль после огня. Алтарь перестал пульсировать. Девушка раскрыла глаза. В них была мутная вода и травинки берега – значит, вернулась издалека.

– Тихо, – сказал Бульдозер, сразу став мягче, чем можно было ожидать от человека с кувалдой. – Дыши. Мы… здесь.

– Кто «мы»? – прохрипела она.

– Те, кто стучится громко, – ответил он. – И иногда – туда, куда нельзя. Прости.

Грим стоял чуть в стороне, рассматривал собственные руки, как будто впервые их увидел.

– Я был неплохим жрецом, – сказал он. – Плохим тюремщиком. И отвратительным драматургом. Если вы уйдёте, храм либо умрёт, либо станет чем-то полезным. Я не знаю. И впервые мне это нравится.

– Закрой врата, – попросил Странник. – Не ключами – решением.

Грим кивнул. Поднял руки. Не было фейерверка, только усталый щелчок, как выключатель в доме старика. Воздух стал легче. Где-то далеко щёлкнули десять, двадцать, сорок замков – и перестали быть замками, превратившись в «места».

– Идите, – сказал он. – У вас – наверху дела. И у меня… минут пятнадцать настоящей тишины. Я хотел её всю жизнь.

Они вышли.

Под бетонными арками уже сгущались сумерки. Мир наверху жил своей жизнью – хлопали двери, звенели стаканы в чьей-то кухне, дети кричали перекидываясь мячом. Здесь, у воды, было другое время.

Бульдозер развёл костёр – сухо и уверенно, из тех, кто в любой щели найдёт щепки. Девушка сидела, завернувшись в куртку Саи, держала ладони к огню, время от времени глядела на своих спасителей так, будто не верила, что они настоящие.

– Имя есть? – мягко спросила Сая.

– Лила, – сказала она после паузы. – Кажется.

– Хорошее имя, – кивнул Бульдозер. – Лёгкое. Держится за язык.

Он протянул ей флягу.

– Спасибо, – Лила сделала глоток и закашлялась. Улыбнулась: – Живая.

– Извини, что не спросили разрешения ломать твою тюрьму, – сказал он. – Мы иногда так делаем. Потом извиняемся.

– Я не против, – сказала Лила и вдруг добавила: – Там, внутри… кто-то всё время говорил, что я должна «остаться». Что «так будет легче». А вы… вы сказали наоборот. Это было громко.

Странник слушал воду, слушал далёкие звуки над мостом и пытался поймать чувство, которое всегда приходит после, – не победы, не облегчения, а правильности.

– Мы уйдём на рассвете, – сказал он. – Здесь ещё много «под». Но вход закроется к закату – Сая предупредила. Мы успели.

– Я пойду с вами, – внезапно сказал Бульдозер. – На время. Пока вы не найдёте кого-то, кто лучше шутит. Или пока мне не надоест.

– Ты же совсем не знаешь, куда мы, – сказал Странник.

– Я знаю, откуда мы, – нахмурился он. – Оттуда, где оставлять незнакомых людей в ямах – плохая привычка. Я от неё лечусь.

Сая усмехнулась:

– У нас нет жалоб на такой диагноз. Только учти: опасно, шумно и без премий.

– У меня – кувалда, – отозвался он. – Она и есть премия.

Тишина под мостом стала мягче. Лила задремала. Сая что-то писала мелом на обратной стороне ржавой пластины, превращая её в «лист»: короткие знаки-узлы – «путь», «слушай», «не спеши». Бульдозер точил кувалду (!) об собственный характер (по звуку – сталь о сталь), а Странник смотрел на темноту под арками и думал о Гриме – о странном человеке-узле, который наконец позволил миру перестать быть клеткой.

– Куда дальше? – спросил Бульдозер, когда искры погасли и ночь улеглась поудобнее.

Странник поднял взгляд. Город наверху ворчал, как старый пес, которому, впрочем, нравится, что его гладят.

– В новый город, – ответил он. – Он дышит туннелями. У него подвалов больше, чем окон. Он зовёт. И под ним – ещё один храм. Не такой, как этот. Холоднее. Дальше.

Сая кивнула:

– Этот – был изгнанием. Тот – будет выбором.

– И снова без премий, – вздохнул Бульдозер, но улыбнулся. – Ладно. Утром – в путь. А пока… спим по очереди. Я первый.

Он натянул шлем на глаза, обнял кувалду, как плюшевого медведя, и заснул так внезапно, будто выключили рубильник.

Сая переглянулась со Странником:

– Он останется?

– Пока – да, – сказал Странник. – А дальше посмотрим. Люди – как города. Иногда возвращаются. Иногда – тонут. Иногда – плывут.

– Он из тех, кто плывёт, – сказала Сая, устроилась удобнее и закрыла глаза. – И громко машет руками.

Под мостом было тепло от костра. Сверху шуршала жизнь. Внизу спала темнота – уже не злая, просто темнота.

Утром они уйдут. Но сейчас – пауза. Та самая, без которой любая песня превращается в шум.

Город со шрамом

Ночь здесь наступала без предупреждения.

Не медленно кралась по крышам, не затягивала тучи – а просто опускалась разом, словно кто-то сорвал с неба покрывало и накрыл им город.

Ларкан никогда не был городом, который можно найти случайно. Карты его не показывали, а дороги, ведущие сюда, путались, словно лесные тропы, которыми давно никто не ходил. Тот, кто всё же попадал сюда, почти всегда искал что-то конкретное – или кого-то. И почти всегда уходил другим… если уходил вообще.

Город называли Ларкан, но само это имя произносили редко. Слишком часто оно оборачивалось бедой. Те, кто осмеливался сказать его вслух, иногда теряли голос. Иногда – исчезали. Чаще всего их находили через пару дней – бродящих по улицам, глядящих в пустоту, с лицом, на котором не было ничего, кроме неестественной улыбки.

Странник стоял на краю улицы, выложенной большими каменными плитами, каждая из которых глухо отзывалась под ногой, как крышка над пустотой. Дождь лил без звука – странное ощущение, когда ты видишь, как капли ударяются об асфальт, но не слышишь ни единого плеска. Зонтики здесь не раскрывали. Не потому, что их не было, а потому что местные… просто не хотели.

Фонари стояли по обеим сторонам улиц, но в них не горел свет. В некоторых стеклянных колбах вместо ламп висели крошечные зеркала. И если присмотреться, можно было заметить, что в них отражается не улица, а что-то другое – сцена с красным занавесом, фигура в фраке, аплодисменты в темноте.

Город дышал, но не ветром, а тихим гулом. Он казался где-то на границе слышимого – как шёпот множества голосов, наложенных друг на друга. Слов нельзя было разобрать, но тон был всегда один и тот же – настойчивый, тянущий внутрь.

Странник знал, что в таких местах опаснее всего – не демоны, а забвение. Здесь можно было остаться даже без боя – просто забыв, кто ты.

Он медленно пошёл по улице. Мимо – витрины старых магазинов, на которых давно облупилась краска. В окне старого парфюмерного салона стояло большое зеркало. Оно было мутным, но в нём что-то двигалось. Он сделал шаг ближе и понял, что зеркало не отражает его лица. Вместо него в отражении стояла тень, вытянутая, с размытыми краями, словно нарисованная углём в спешке. Она шевельнула рукой, коснувшись воздуха за его плечом.

Он обернулся – пусто.

Внизу зеркала кто-то нацарапал ногтями:

"Здесь всё – игра. Не забывай, кто ты."

Слова были свежими – осколки стекла ещё не успели осыпаться на пол.

Он собирался идти дальше, но в глубине переулка заметил фигуру. Старик, в длинном, пропитанном влагой пальто, стоял перед разбитым зеркалом и разговаривал с ним.

– Я сказал тебе, хватит! – голос его дрожал от злости и страха. – Я не буду больше играть твоего брата! Это было тогда, это прошло!

Трещины на зеркале чуть дрогнули. Изнутри, из отражения, высунулась тонкая костлявая рука, украшенная множеством тяжёлых колец. Она коснулась старика, и тот осел на землю, словно у него забрали все силы.

Странник бросился к нему. Старик ещё дышал, но его лицо… было чужим. Не искажённым, не изуродованным – просто не своим.

– Кто ты? – спросил Странник.

– Я… теперь тень, – прошептал старик. – Кто-то другой играет меня.

Странник поднялся и, не оборачиваясь, пошёл прочь. Он знал, что в таких случаях возвращаться бесполезно – тень не отпускает того, кого надела, как маску.

– Я думала, ты сюда не сунешься, – раздался за спиной голос.

Он обернулся – и увидел Саю. В капюшоне, с кинжалом за спиной и мешком, набитым странными предметами, она выглядела так, словно только что вернулась с разбойничьего рейда. Её глаза блестели – смесь усталости и азартного интереса.

– Кто-то должен, – ответил он.

– Здесь люди пропадают у зеркал, – сказала она, подойдя ближе. – А потом возвращаются… но уже не они. Улыбаются чужими ртами. Смеются не теми голосами.

Она достала из мешка театральную маску, выкрашенную серебром.

– Все пропавшие когда-то играли в одной труппе. Театр сгорел лет десять назад.

– Но что-то в нём осталось, – кивнул Странник. – Как всегда.

– Как всегда, – повторила она и вдруг напряглась, глядя за его спину. – А вот и наш третий.

Из переулка вышел Бульдозер. Промокший до нитки, с металлическим ломом на плече, он выглядел так, словно шёл сквозь бурю и драку одновременно.

– Ну конечно, – проворчал он. – Вы опять в эпицентре кошмара. Даже не удосужились предупредить.

– Мы думали, ты останешься в Зильмаре, – сказал Странник.

– Я предпочёл пожрать, выспаться, а потом догнать вас, – ответил он. – И да, сломать пару зеркал.

– У тебя есть лом? – прищурилась Сая.

– Не просто лом. Антиотражающий. Пьеро так сказал.

– Кто такой Пьеро? – спросил Странник.

– А вот и я, – раздался тонкий голос снизу.

Мальчишка лет десяти, в клоунском костюме и с нарисованной слезой под глазом, появился из тумана. Он поклонился, прижимая к груди хрустальный шар.

– Пьеро. Проводник. По совместительству – дублёр главной роли.

Странник ощутил, как воздух вокруг стал гуще.

– Проводник куда?

– В театр, конечно, – сказал Пьеро. – Режиссёр ждёт.

Ларкан не любил прямых дорог. Улицы то расширялись, превращаясь в площади, где стояли фонари с потускневшими зеркалами вместо ламп, то сжимались до узких проходов, в которых едва мог пройти человек. Каждый такой проход пах по-разному – один отдавал сладким ароматом прелых цветов, другой – гарью, третий – свежим хлебом, хотя пекарни поблизости не было.