Пересадочная станция

Clifford D. Simak

WAY STATION

Copyright © 1963 by Clifford D. Simak

All rights reserved

© А. И. Корженевский, перевод, 1990

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство Азбука®

Саймак любил людей и верил в них, призывая к духовной общности различных разумов вне зависимости от количества конечностей или наличия хвостов. Он презирал ксенофобов и шовинистов, верил в торжество здравого смысла. Именно эта вера в лучшее, в то, что «вместе мы преодолеем!», – одна из главных причин, по которой книги Саймака тянет перечитывать даже в наше циничное время. Ведь в самых грустных его произведениях всегда проглядывает наивный, но притягательный оптимизм.

Всякий, кто когда-нибудь прочел хоть одну его книгу, не может не полюбить Саймака.

Читать фантастику – это значит читать Сайсака.

Такие острые идеи, такой мягкий слог.

Я читал Саймака очень внимательно и не мог не отметить простоту и прямолинейность его прозы – как и его абсолютную естественность. Мне даже захотелось подражать ему, и я годами учился писать так же просто и ясно.

Грохот стих. Дым, словно тонкие серые пряди тумана, плыл над истерзанным полем, разваленными изгородями и персиковыми деревьями, которые артиллерийский огонь превратил в торчащие из земли щепки. Над огромной равниной, где в порыве застарелой ненависти сошлись в битве непримиримые враги, где совсем недавно люди рубились насмерть, а затем, истощив все силы, отползли назад, на какое-то мгновение воцарилось – нет, не успокоение – безмолвие.

Казалось, целую вечность перекатывался от горизонта до горизонта пушечный гром, взметалась в небо земля, ржали кони, хрипло кричали люди. Свист металла и тупые удары пуль, настигающих жертву, вспышки обжигающего огня, блеск клинков, яркие боевые знамена, реющие на ветру.

А затем все это кончилось и наступила тишина.

Но тишина в этот день и над этой равниной звучала фальшиво, и вот она уже нарушается стонами и криками: кто-то просит воды, кто-то молит о смерти – крики, стоны, призывы о помощи будут звучать под безжалостным летним солнцем еще долгие часы. Позже распростертые фигуры умолкнут и замрут, а над полем поплывет удушливый, тошнотворный запах, и могилы павших будут совсем не глубоки…

Много пшеницы останется неубранной, и не зацветут весной неухоженные сады; а на равнине, плавно поднимающейся к каменистому хребту, останутся несказанные слова, недоделанные дела и набухшие от влаги кучки тряпья, кричащие о бессмысленной расточительности смерти.

Железная Бригада, 5-й Нью-Гемпширский, 1-й Миннесотский, 2-й Массачусетский, 16-й Мэнский – то были славные имена, откликающиеся эхом в туннелях веков.

Еще одно имя – Инек Уоллис.

Он так и держал в мозолистой руке свой разбитый мушкет. Лицо почернело от пороховой гари. Сапоги покрылись коркой спекшейся крови и пыли.

Он все еще был жив.

Доктор Эрвин Хардвик в раздражении перекатывал карандаш между ладонями и оценивающе разглядывал человека, что сидел напротив него.

– Я никак не могу понять, – произнес он, – почему вы пришли именно к нам.

– Ну, вы – это все-таки Национальная академия, и я подумал…

– А вы – разведка.

– Послушайте, доктор, если это устроит вас больше, давайте считать мой визит неофициальным, а меня просто частным лицом. Предположим, я столкнулся с необычной проблемой и зашел узнать, можно ли рассчитывать на вашу помощь.

– Я не против того, чтобы помочь вам, но не вижу, чем могу быть полезен. Все это настолько туманно и гипотетично…

– Но тем не менее, – сказал Клод Льюис, – вы не можете опровергнуть даже те немногие имеющиеся у меня доказательства.

– Ладно, – произнес Хардвик, – давайте начнем все с начала и по порядку. Вы утверждаете, что этот человек…

– Его зовут Инек Уоллис, – сказал Льюис. – По документам ему уже давно перевалило за сто. Он родился на ферме близ небольшого городка Милвилл в штате Висконсин двадцать второго апреля тысяча восемьсот сорокового года. Единственный ребенок в семье Джедедии и Аманды Уоллис. Когда Эйб Линкольн стал собирать добровольцев, Инек Уоллис вступил в армию одним из первых и воевал в Железной Бригаде, которую уничтожили практически целиком у Геттисберга в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году. Но Уоллис был переведен в другое подразделение, с которым он сражался в Виргинии под предводительством Гранта до самого конца, до Аппоматтокса…

– Я смотрю, вы не поленились проверить.

– Пришлось разыскивать его документы. Свидетельство о зачислении в армию в архиве законодательного собрания штата в Мэдисоне. Все остальное, включая запись о демобилизации, здесь, в Вашингтоне.

– Вы говорите, что он выглядит на тридцать?

– От силы на тридцать. Если не моложе.

– Но вы с ним не разговаривали?

Льюис покачал головой.

– Может быть, это не тот человек? Если бы у вас были отпечатки пальцев…

– Во времена Гражданской войны, – сказал Льюис, – до этого еще не додумались.

– Последний из ветеранов Гражданской войны, – произнес Хардвик, – умер несколько лет назад. Если не ошибаюсь, барабанщик из армии южан. Должно быть, тут какая-то ошибка.

Льюис снова покачал головой:

– Поначалу, когда мне поручили это дело, я тоже так думал.

– Кстати, как это вообще произошло? С каких пор разведка занимается подобными делами?

– Должен признать, – ответил Льюис, – случай действительно не совсем обычный. Но тут кроются серьезные перспективы…

– Вы имеете в виду бессмертие?

– И это тоже. Возможность такого явления. Однако тут есть и другие соображения. Сама эта странная история требовала расследования.

– Но при чем здесь разведка?

– Вы, очевидно, думаете, что этим следовало бы заняться какой-нибудь научной группе? – Льюис улыбнулся. – Пожалуй, это было бы логично. Но дело в том, что Уоллиса случайно обнаружил наш человек. Он был в отпуске, гостил у своих родных в штате Висконсин, милях в тридцати от того места, где живет Уоллис. До него дошел слух об этом человеке. Скорее, даже не слух – просто кто-то упомянул о нем в разговоре. После чего наш сотрудник попытался выяснить кое-какие подробности самостоятельно. Ему не очень-то много удалось узнать, но и этих крох хватило, чтобы он заинтересовался.

– Меня вот что удивляет, – сказал Хардвик. – Как мог человек прожить на одном месте сто двадцать четыре года без того, чтобы не прославиться на весь мир? Вы представляете, какой шум подняли бы газетчики, узнай они о подобном случае?

– При мысли об этом, – сказал Льюис, – меня бросает в дрожь.

– Однако вы не объяснили мне, как ему удалось остаться в безвестности.

– Не так-то просто это объяснить, – ответил Льюис. – Нужно знать те места и людей, которые там живут. Юго-западная часть штата Висконсин ограничена двумя реками: на западе течет Миссисипи, на севере – Висконсин. В глубине территории раскинулись бескрайние прерии: земли там богатейшие, фермеры и города процветают. Но вдоль берегов места холмистые, много оврагов, скал, обрывов, и кое-где образовались совсем уединенные, отрезанные от мира уголки. Дороги в этих районах неважные, на маленьких примитивных фермах живут люди, которые по духу ближе к первым годам освоения этих земель, чем к двадцатому веку. У них, конечно, есть машины, радиоприемники и скоро, видимо, будет телевидение. Но они консервативны по натуре и держатся друг друга – не все, конечно, и даже не то чтобы бо́льшая часть, зато это в полной мере относится к тем людям, которые живут в тех забытых богом местах. Когда-то там было немало ферм, но в наши дни едва ли можно заработать что-то, хозяйствуя по старинке, и экономические обстоятельства постепенно вытесняют людей из этих медвежьих углов. Они продают свои фермы за гроши и уезжают. По большей части в города, где еще можно устроиться на работу.

Хардвик кивнул:

– А те, кто остается, как раз наиболее консервативны и не жалуют чужаков.

– Вот именно. Земли в основном перешли к людям, которые не живут там и даже не пытаются делать вид, что используют их для сельскохозяйственных нужд. Иногда пускают на выпас скот – очень небольшие стада, – и на этом дело кончается. Совсем неплохой способ получения скидки с налогов для тех, кому это выгодно. Кроме того, во времена земельных банков им тоже было сдано немало участков.

– Хотите сказать, что эти «лесные жители» – так, что ли, их можно назвать – участвуют в заговоре молчания?

– Не то чтобы они делали это сознательно или намеренно, – сказал Льюис. – Это просто их образ жизни, мораль, унаследованная от старой крепкой философии первопроходцев Запада. Они занимаются своими делами. Им не нравится, когда люди суются в их жизнь, а сами они не лезут в чужую. Если человеку хочется жить тысячу лет, это, может быть, и удивительно, но это его личное дело – черт с ним, пусть живет. И если он хочет жить один, хочет, чтобы его оставили в покое, – это тоже его дело. Они, возможно, обсуждают Уоллиса между собой, но ни в коем случае ни с кем из посторонних. И вероятнее всего, им не понравится, если кто-то чужой будет пытаться разговорить их на эту тему. Мне кажется, они уже просто привыкли к тому, что Уоллис остается молодым, хотя их самих годы не щадят. Удивление прошло, и, видимо, даже между собой они не очень-то его обсуждают. Новые поколения принимают это как должное, потому что их родители не видят тут ничего необычного. Да и самого Уоллиса люди встречают редко – ведь он живет очень обособленно. А чуть дальше от тех мест если кто и думал об этом чуде, то в основном как об очередной «утке». Еще, мол, одна байка, выдумка, которая гроша ломаного не стоит. Может, всего лишь шутка, понятная разве что жителям какого-нибудь медвежьего угла вроде Дарк-Холлоу. Как легенда про Рип ван Винкля – легенда, где нет ни слова правды. Скорее всего, люди просто посмеются над человеком, который воспримет эту историю всерьез и попытается в ней разобраться.

– Однако ваш человек заинтересовался.

– Да. И, убей меня бог, не знаю почему.

– Тем не менее ему это дело не поручили.

– Он был нужен в другом месте. Кроме того, его там знали.

– И вы…

– Мне потребовалось два года работы.

– И теперь вы знаете всю его историю.

– Не всю. Надо сказать, теперь вопросов у меня стало еще больше.

– Вы видели его самого?

– Неоднократно, – ответил Льюис. – Но я никогда с ним не разговаривал. И думаю, меня он не видел ни разу. Каждый день, перед тем как забрать почту, Уоллис совершает прогулку, но никогда не уходит далеко от дома. Все, что ему бывает нужно, приносит почтальон: то пакет муки, то фунт бекона, дюжину яиц, иногда спиртное.

– Надо полагать, в нарушение правил почтового ведомства.

– Разумеется. Но почтальоны делали это годами. Всех такая ситуация устраивает – по крайней мере до тех пор, пока кто-нибудь не устроит скандала. Но там скандалов не устраивают. Возможно, кроме почтальонов, Уоллис ни с кем никогда дружеских отношений и не поддерживал.

– Насколько я понял, хозяйством он практически не занимается.

– Совсем не занимается. У него есть небольшой огород, но это все. Земля пришла в полное запустение.

– Но должен же он на что-то жить. Где-то он берет деньги?

– Да, – ответил Льюис. – Раз в пять или десять лет он отсылает одной фирме в Нью-Йорке горсть драгоценных камней.

– Как на это смотрит закон?

– Вы имеете в виду, что они могут быть крадеными? Нет, не думаю. Хотя если бы кто-то захотел найти к чему прицепиться, это было бы несложно. Давным-давно, когда Уоллис только начал отправлять им камни, возможно, все было в порядке. Но время шло, законы менялись, и, я подозреваю, теперь и он сам, и покупатель кое-какие из них нарушают.

– Но вы не вмешиваетесь?

– Я проверил фирму, – сказал Льюис, – и они здорово забеспокоились. Прежде всего потому, что все эти годы безбожно обдирали Уоллиса. Но я сказал им, чтобы они покупали, как и раньше. А если кто-то еще будет их проверять, чтобы сразу отсылали этих людей ко мне. Короче, посоветовал им держать язык за зубами и ничего не менять.

– Вы не хотите, чтобы кто-нибудь его спугнул? – спросил Хардвик.

– Совершенно верно. Мне нужно, чтобы почтальон по-прежнему продолжал доставлять продукты, а нью-йоркская фирма по-прежнему покупала у него драгоценные камни. Я хочу, чтобы все оставалось как есть. И если вы спросите меня, откуда берутся эти камни, я сразу вам скажу: не знаю.

– Может быть, у него там свой прииск?

– Хорош прииск. Алмазы, изумруды и рубины – все в одном и том же месте?

– Надо полагать, что даже при тех ценах, по каким с ним рассчитывались, Уоллис получает неплохой доход.

Льюис кивнул:

– Видимо, он посылает им новую партию, только когда кончаются деньги. А денег Уоллис тратит не так уж много, поскольку живет довольно просто, если судить хотя бы по тем продуктам, что он закупает. Правда, он выписывает множество газет, еженедельников и более десятка научных журналов. Кроме того, заказывает по почте много книг.

– Технических?

– Отчасти – да, но большинство из них – просто популярные издания, которые держат читателя в курсе последних достижений науки. Физика, химия, биология и все такое прочее.

– Но я не…

– Вот именно. Я тоже. Он вовсе не ученый. По крайней мере, настоящего образования Уоллис не получил. В те далекие годы, когда он ходил в школу, не очень-то многому там учили – сейчас, во всяком случае, естественно-научным дисциплинам уделяется гораздо больше внимания. Кроме того, все, что он мог тогда узнать, давно уже обесценилось. Уоллис посещал начальную школу – типичную для тех времен школу, где все занимались в одной комнате, – а затем провел зиму в так называемой «академии», что просуществовала год или два в городке Милвилл. Если вы в курсе, могу сообщить, что для пятидесятых годов прошлого века это относительно высокий уровень образования. Так что он наверняка был очень способным юношей.

Хардвик покачал головой:

– Невероятно! Вы все это проверили?

– Насколько было возможно. Приходилось действовать очень осторожно. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался о том, что меня интересует на самом деле. Да, забыл упомянуть: Уоллис много пишет. Он покупает толстые тетради для дневниковых записей дюжинами. И чернила – пинтами.

Хардвик поднялся из-за стола и прошелся по комнате.

– Льюис, – произнес он, – если бы вы не предъявили мне свои документы и если бы я не проверил их подлинность, честно говоря, я бы решил, что все это просто бездарный розыгрыш.

Он вернулся к столу и сел, потом взял карандаш и снова принялся перекатывать его между ладонями.

– Вы занимаетесь этим делом уже два года. У вас есть какие-нибудь предположения?

– Никаких, – ответил Льюис. – Я в полном недоумении. Именно поэтому я здесь.

– Расскажите мне, что вы знаете о нем еще. Я имею в виду – о его жизни после войны.

– Его мать умерла, когда Уоллис был в армии. Отец с соседями похоронили ее там же, на ферме. В те годы многие так поступали. Молодой Уоллис получил отпуск, но слишком поздно: на похороны он не успел. Никакого замораживания попросту не было, а дорога отнимала много времени. Потом он вернулся в действующие войска. Отец Уоллиса остался холостяком, в одиночку работал на ферме и жил в достатке. По тем сведениям, что мне удалось собрать, он был хорошим фермером, даже исключительно хорошим для своего времени. Выписывал кое-какие сельскохозяйственные журналы и вводил у себя всякие новшества. Уже тогда он использовал севооборот и боролся с эрозией почвы. По современным стандартам это была не бог весть какая ферма, но жил он с нее совсем неплохо и даже сумел кое-что отложить. Затем с войны вернулся Инек, и они больше года работали на ферме вместе. Старый Уоллис купил косилку для лошадиной тяги – этакая цилиндрическая конструкция с острыми длинными резаками, чтобы убирать сено и зерновые. Весьма прогрессивный шаг по тем временам. Вручную за такой штукой и не угонишься. Но однажды хозяин отправился на косьбу и лошадей что-то испугало: они рванули, и старого Уоллиса бросило вперед, прямо под косилку. Далеко не самый лучший способ уйти из жизни…

Хардвик передернулся и пробормотал:

– Ужасно…

– Инек нашел отца и перенес его тело в дом. Затем взял ружье и пошел искать лошадей. Отыскал их в дальнем конце пастбища, пристрелил на месте да там и оставил. Это действительно так и произошло. Долгие годы на пастбище лежали два лошадиных скелета, запряженные в косилку, – до тех пор, пока не сгнила сбруя. Инек вернулся домой и занялся приготовлениями к похоронам. Обмыл отца, одел его в выходной черный костюм и положил на стол, потом сколотил в сарае гроб. Могилу он выкопал рядом с могилой матери. Закончил уже при свете фонаря и всю ночь просидел возле отца. Когда наступило утро, он отправился к ближайшему соседу, тот сообщил другим соседям, и кто-то позвал священника. Под вечер состоялись похороны, и Инек вернулся домой. С тех пор он там и жил, но никогда больше не возделывал землю. Только огород, и все.

– Вы говорили, что эти люди не любят разговаривать с чужаками, однако вам удалось узнать много подробностей.

– У меня ушло на это два года. Я, можно сказать, внедрился к ним. Купил побитую машину и, остановившись в Милвилле, пустил слух, что ищу женьшень.

– Что ищете?

– Женьшень. Это такое растение.

– Я знаю. Но на него уже долгие годы нет спроса.

– Ну, небольшой спрос все-таки есть. Время от времени женьшень скупают экспортеры. Но я собирал и другие лекарственные травы и вообще делал вид, что хорошо знаю народную медицину. Впрочем, «делал вид» – не совсем те слова: за два года я это дело неплохо освоил.

– Понятно, этакая простая душа, – сказал Хардвик, – тамошние таких понимают. Чудак, мол, травы какие-то ищет – это в наше-то время. Да и безобидный совсем. Может, даже немного чокнутый.

Льюис кивнул:

– Да, вышло даже лучше, чем я предполагал. Я просто шатался по окрестностям, и иногда люди со мной разговаривали. Мне, кстати, и женьшень удалось найти, правда немного. Особенно я подружился там с одной семьей, с Фишерами. Они живут ниже по реке, а ферма Уоллиса стоит на возвышенности у крутого берега. Причем живут они там почти столько же, сколько Уоллисы, но занимаются совсем другими делами. Фишеры всегда охотились на енотов, ловили рыбу-зубатку и гнали самогон. В моем лице они, видимо, нашли родственную душу. Я был столь же беспечен и склонен к безделью, как они сами. Я им даже помогал с самогоном: и гнать помогал, и пить, а пару раз и продавать. Ходил с ними ловить рыбу, охотился, разговоры разговаривал, и они показали мне несколько мест, где искать женьшень – «шань», как они его называют. Наверное, для социологов эта семейка – золотое дно. У Фишеров есть дочь – глухонемая, но очень хорошенькая, – так вот, она умеет заговаривать бородавки…

– Мне это все очень знакомо, – отозвался Хардвик. – Я сам родился и вырос в горах на юге.

– Они-то и рассказали мне про сенокосилку. Я выбрал денек, отправился в дальний конец пастбища Уоллисов и произвел кое-какие раскопки. Нашел лошадиный череп и кости.

– Но тут вряд ли докажешь, что это лошади Уоллиса.

– Пожалуй, – согласился Льюис. – Однако я нашел еще и обломки косилки. Осталось от нее не так много, но определить, что это такое, все же можно.

– Давайте вернемся к истории Уоллиса, – предложил Хардвик. – После смерти отца он остался на ферме. И никогда ее не покидал?

Льюис покачал головой:

– Инек живет в том же самом доме. Там абсолютно ничего не изменилось. И похоже, дом состарился ничуть не больше, чем его хозяин.

– Вам удалось побывать в доме?

– В доме – нет. Только возле дома. Сейчас я и об этом расскажу.

В его распоряжении был час. Льюис знал это совершенно точно: последние десять дней он следил за Уоллисом с хронометром в руках, и от момента, когда тот выходил из дома, до возвращения с почтой почти каждый раз получалось около часа. Иногда чуть больше, когда почтальон опаздывал или они останавливались поболтать. Но час, говорил себе Льюис, – это все, на что он может твердо рассчитывать.

Уоллис скрылся за холмом, направляясь к каменистой гряде, что поднималась над отвесным берегом реки Висконсин. Там он, зажав винтовку под рукой, заберется на скалу и остановится, задумчиво глядя на дикую долину реки. Затем спустится по камням вниз и пойдет по лесной тропе, вдоль которой в положенное время года цветут розовые башмачки. А оттуда – снова вверх по холму, к роднику, что выбивается из земли чуть ниже старого поля, не паханного, может, уже сотню лет, потом дальше, до почти заросшей дороги, и вниз к почтовому ящику.

За те десять дней, что Льюис наблюдал за ним, его маршрут не менялся ни разу. Возможно, он не менялся годами. Уоллис никогда не торопился. Прогуливался он с таким видом, словно времени у него было хоть отбавляй. Останавливался по пути, чтобы пообщаться со своими давними знакомыми – с деревом, с белкой, с цветком. Выглядел Уоллис крепким, здоровым, да и во всей его повадке еще чувствовался бывалый солдат – старые привычки и маленькие хитрости, оставшиеся с тех суровых лет, что он провел в боях под началом многих полководцев. Подняв голову и расправив плечи, Уоллис всегда двигался легкой походкой человека, познавшего в свое время долгие изнурительные переходы.

Льюис выбрался из своего укрытия за густой завесой ветвей деревьев, которые когда-то давно были садом: на кривых, узловатых, серых от старости ветвях кое-где еще родились крохотные кислые яблоки.

Остановившись у края зарослей, он окинул взглядом жилище Уоллиса, стоящее на вершине холма, и на мгновение ему показалось, что дом освещен каким-то особым сиянием, словно некий чистейший концентрат солнечного света преодолел разделяющую два небесных тела бездну и пролился только на один этот дом, чтобы выделить его среди всех других домов мира. Залитый солнечным сиянием, дом казался неземным, словно он и в самом деле был каким-то необыкновенным. Но затем это сияние исчезло – как будто оно просто привиделось, – и дом снова вернулся в освещенный привычным солнечным светом мир лесов и полей.

Льюис потряс головой, уверяя себя, что это просто игра воображения или оптический обман. Потому что особого солнечного света не бывает и этот дом – самый обыкновенный дом, хотя он и прекрасно сохранился.

Такой дом в наши дни нечасто увидишь. Прямоугольное, длинное, узкое строение с высокой крышей и старомодными резными карнизами. Какая-то в нем чувствовалась суровость, не имеющая ничего общего с возрастом: таким он, видимо, был уже в тот день, когда его закончили строить. Простой, суровый, крепкий дом, под стать людям, которые в нем жили. Однако же, несмотря на эту вековую суровость, аккуратный и ухоженный: везде ровная, неободранная краска; ни малейшего намека, что где-то что-то подгнило; и даже непогода не оставила на нем своей печати.

С одной стороны от дома стояла пристройка, скорее даже просто сарай, и выглядел он тут совсем не на месте, словно его привезли откуда-то целиком и приставили к стене, закрыв боковую дверь. Может быть, дверь, ведущую на кухню, подумал Льюис. Сарай, без сомнения, использовался для того, чтобы вешать там плащи и куртки, оставлять калоши и сапоги; наверняка есть там скамьи для ведер и молочных бидонов и стоит плетеная корзина для сбора яиц. Над крышей сарая торчала невысокая печная труба.

Льюис приблизился к дому, обогнул пристройку и увидел, что дверь туда приоткрыта. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь пошире и застыл в изумлении.

Это был не просто сарай. Судя по всему, именно тут Уоллис и жил.

В одном углу стояла печь, от которой уходила под крышу труба. Обыкновенная древняя печь, размерами немного меньше, чем старомодные кухонные плиты; на печи – кофейник, кастрюля и сковорода. На крюках, прибитых к доске за печкой, висела другая кухонная утварь. Напротив – полуторная кровать на четырех ножках, покрытая пестрым одеялом с орнаментом из множества цветных лоскутков, вроде тех, что были популярны у хозяек лет сто назад. В другом углу стояли стол и стул, над столом в небольшом открытом стенном шкафчике – тарелки. Керосиновая лампа на столе – старая, обшарпанная, но стекло чистое, словно его вымыли и отполировали сегодня утром.

Однако никакой двери, ведущей из сарая в дом, и никаких признаков, что она тут когда-то была. Просто ровная, обшитая дощечками стена дома, где полагалось быть четвертой стене пристройки.

Невероятно, сказал себе Льюис, как это – нет двери? И почему Уоллис живет здесь, в этом сарае, а не в самом доме? Возможно, есть какая-то причина, по которой он не живет там, но тем не менее остается поблизости. Может быть, Уоллис всю жизнь несет за что-то покаяние, словно средневековый отшельник, поселившись в лесной хижине или в пещере где-нибудь в пустыне.