Нечаянная мелодия ночи

(Впервые напечатана в 1998 году в литературном журнале «Юность», Москва (№6). Вышла в авторском сборнике «Предпоследний день грусти» (серия «Очарованная душа», 1998, издательство «ЭКСМО-Пресс», Москва, и «Роман-газете», 2003)

1

Я могла часами смотреть на этот портрет. Возможно, он не отличался изысканностью письма. Возможно, он был слишком прост. Но мне он очень нравился. Как очень нравился человек, изображенный на грубом холсте. Лохматые светлые волосы, широкая обаятельная улыбка. В светлых глазах – нескрываемое жизнелюбие и глубоко скрытая грусть. Хотя эту грусть угадывала только я. Не зная ее происхождения и не пытаясь узнать. Мне легче было списать ее на имидж, позерство, игру. Этакий лукавый задор, разбавленный легкой небрежной печалью. Ну разве это не красиво?

Я гордилась этим человеком, хотя и не пыталась его понять. Я очень любила этого человека, хотя ни разу не сказала ему об этом.

На портрете был изображен мой старший брат. Никто уже не помнил имени его автора. Но все точно знали, что это был не художник. А художница. Очередная подружка моего вечно влюбленного брата, понятия не имеющего, что такое любовь.

Как-то, после очередной нашей ссоры, я написала маленький экспромт, посвященный моему брату:

Это глупое стихотворение ужасно понравилось моему брату. Он одобряюще похлопал меня по плечу и пообещал в знак поддержки юного дарования купить огромный кремовый торт. Я вообще частенько замечала, что ему нравятся глупые вещи.

Игнат исполнил свое обещание. Но поскольку я была на диете, весь торт он слопал сам. Он понятия не имел о диетах. Он вообще не признавал никаких ограничений. Утверждая, что они, действуя на нервы, попросту сокращают жизнь. Жить он собирался вечно, поскольку больше всего на свете любил жизнь. И считал счастливыми всех на свете людей. Поскольку им выпало право появиться на свет.

Как-то еще учась в школе, я отвела душу на сочинении по теме «Моя семья». После долгих красочных описаний достоинств матери, которая вполне заслуживала этого. После долгого вранья о совершенствах отца, которого я в глаза не видела и о котором мама всегда упоминала одним предложением, как и тысячи других мам, он был летчиком и погиб на испытаниях. После нескольких скромных, но достойных слов о себе, я наконец-то добралась до старшего брата. И в предвкушении сладостной мести, потирая от удовольствия руки, долго не думая написала:

«А вот мой старший брат Игнат – просто дурак. Но, как говорится, в семье не без урода. Главное его достоинство – это то, что он совершенно не умеет думать. Он ужасно легкомысленный, болтливый, к тому же – неисправимый драчун. А еще он совсем не умеет любить. И моя мечта – чтобы он наконец-то остепенился, встретил хорошую девушку и обзавелся семьей.»

Последняя фраза была нагло списана со слов мамы, но я в эту цитату свято верила. Вернее, внушила себе, что поверила. Я очень любила своего брата, но так ни разу и не сказала ему об этом. Пожалуй, на это признание у меня никогда не хватало времени. В детстве мы серьезно дрались. И после каждой драки, мама жалела меня. Потому что я умела искренне плакать. И искренне казаться обиженной. В отличие от Игната. Который, насупившись, стоял в углу, потирая красную от моего сильного удара щеку. Мама ласково вытирала слезы с моего лица и укоряюще поглядывала на брата. А он по-прежнему показывал мне кулак. И хотя перемирие так и не наступало, он всегда просил прощения первым. Практически почти никогда не бывая виноватым.

Игнат был старше меня на четыре года. Но меня всегда не покидало ощущение, что он младше меня лет на десять. В пятнадцать лет я казалась сама себе взрослой девушкой, слегка уставшей от жизни, начитавшейся прекрасной серьезной литературы. И абсолютно все знающей о любви. А Игнат в свои девятнадцать по-прежнему оставался озорным мальчишкой, который читал с неохотой, а дрался с удовольствием. Он возвращался домой в синяках и ссадинах. С неизменно болтающейся за плечами гитарой. И ни разу не задумывался о любви. И мы уже не дрались. Мы ссорились. И каждый – от обиды – запирался в своей комнате. Мы слишком по-разному смотрели на мир, чтобы между нами наступило перемирие. И Игнат, как и прежде, просил прощение первым, хотя и не был виноват. Он стучался в мою дверь. И я устало выдавливала из себя:

– Да, да, войдите, – я уже была взрослой и имела право на усталый, замученный тон.

Он по озорному мне подмигивал. По привычке взбивал свои густые непослушные волосы. И сочным густым голосом басил.

– Ну же, Светка! Светик-семицветик! Неужели и впрямь обиделась? Да брось ты! Да чушь все это! Все так хорошо! Ну, хочешь я искуплю свою вину?

Мои слезы мгновенно высыхали. Я мгновенно забывала, что я взрослая. И радостно кивала в знак согласия. Забиралась с ногами на диван. И широко раскрытыми глазами смотрела на брата. Мне так нравилось то, что он называл искуплением вины.

Игнат становился на середину комнаты, вытягивал вперед руку и пел. Бог одарил его удивительным голосом. Пожалуй, он запросто мог бы стать Шаляпиным или Козловским. Если бы только слегка захотел. Если бы только приложил хоть малюсенькое усилие. Но в том-то и дело, что у него не было определенной цели в жизни Он предпочитал жить исключительно сегодняшним днем. А сегодняшний день он пролеживал на диване, уставившись в потолок и бубня под нос какую-то дурацкую мелодию в такт орущему магнитофону. Сегодняшний день он прозванивал по телефону, болтая с очередной подружкой. А вечера попросту протрынькивал на гитаре в ночном клубе, развлекая толстопузых идиотов и их пустоголовых наряженных девиц. Именно таким образом мой брат Игнат предпочитал зарабатывать нашей семье на жизнь.

И когда он пел своим густым сочным голосом, достойным Шаляпина и Козловского. У меня на глазах выступали слезы. Мне становилось до ужаса обидно, что этот талантливый человек так глупо тратит свою жизнь. В то время как безголосые бездари карабкаются наверх всеми правдами и неправдами. Точнее – исключительно неправдами.

– Ну вот, Светка, опять плачешь, – он гладил меня как маленькую по голове, и я увертывалась, поскольку считала себя взрослой. – Знал бы – не пел. У тебя такое солнечное имя – Светлана. Отгадай, кто придумал его? Правильно – я! В этом имени столько света и солнца. А в тебе столько туч и дождя. И на лице – вечная тень. Ну, почему, Светик? Душа должна гармонировать с именем. Я лично очень люблю солнце.

– Любить солнце мало, – я глотала слезы. И лихорадочно придумывала красивую фразу, достойную его романтичным словам, которые он никогда не придумывал. Которые просто были частью его.

– Любить солнце мало, Игнат, – серьезно повторил я. – Нужно еще заслужить его.

– Правда? – серьезно спрашивал он. И его светлые глаза смеялись. – А мне казалось, что любовь не надо заслуживать. Она дается просто так.

Ну что я ему могла ответить? Он жил просто так. И никогда ничего не пытался заслужить. Его просто все любили. И женщины, и друзья, и, наверное, само солнце.

Настоящие песни Игнат пел крайне редко. Иногда мне казалось, что он просто бежит от себя, от своего истинного призвания, от своего истинного характера, от истинной любви. Возможно, я ошибалась. Возможно, он вообще не задумывался над столь серьезными вещами. Он жил, как жилось. Легко, слегка суматошно, слегка небрежно и всегда ненавязчиво. У него была уйма друзей, но, как мне казалось, по-настоящему ни одного друга. От него сходила с ума все женщины, но он никого не любил. Я всегда считала, что для дружбы и для любви тоже нужны усилия. И тоже нужно уметь думать. Думать он не любил.

Несмотря на кровное родство, мы были с ним удивительно разные. Он – далеко не совершенство. Синие глаза-щелочки. Слегка перебитый в драке нос. Твердый, слегка выпирающий подбородок. Не слащавая. Вполне мужская красота. Особенная красота, особенное обаяние, которые исходили изнутри. И навсегда покоряли. Он безгранично любил жизнь. И жизнь ему отвечала тем же. Он никогда не получал от нее пощечин. Ему все давалось легко. Наверно, еще потому, что он ничего не требовал от нее. А просто ее обожал. Он не искал цели в жизни, поиски которой в любом случае исходят из эгоизма и тщеславия человеческой натуры. Целью он считал саму жизнь. Любовь к которой шла исключительно из сердца. И не это ли и есть истинный смысл жизни?

Я же с детства научилась усложнять жизнь. Запутывать все до абсурда. И мне это нравилось. Хотя моя внешность вполне позволяла мне быть гораздо легкомысленней и беспечней.

В отличие от Игната я имела довольно правильные черты лица. Которые со стороны можно было бы назвать красивыми. Но только со стороны. Я сама чувствовала, что в моей красоте было что-то холодное и отталкивающее. Наверно, жизнь мне не прощала, что я ее умудряюсь сочинять по законам трагедии. Которую никогда не познала. Я искала смысл жизни, смутно представляя его. Но считая. Что путь к нему непременно должен быть тернистым. А поскольку мой жизненный путь вообще-то был достаточно легким, мне пришлось самой придумывать препятствия и ухабы. Надо сказать, мне это вполне удавалось.

К любви у меня было совершенно иное отношение, чем у моего брата. Я раз и навсегда для себя решила, что любовь должна быть идеальной. Хотя это не мешало мне влюбляться в далеко не идеальных парней. Но поскольку я ждала от них полного совершенства, расписанного в моих мечтах, парни благополучно сбегали от меня. Я умудрялась влюбляться в тех. Которые меня никогда не могли полюбить, поскольку никаким образом не хотели стать совершенством.

Игнат же вообще влюблялся во всех подряд. И тем не менее его любили исключительно все, кому он симпатизировал. Но они ему быстро надоедали, потому что он не хотел вечной и идеальной любви. И в этом случае уже мой брат благополучно смывался от затянувшейся связи.

Я считала, что любовь должна быть вечной. И настолько красивой, что за нее можно запросто отдать жизнь. Игнат считал, что долго вообще любить невозможно. А смерть от любви выглядит настолько нелепо, что лучше уже вообще не являться на свет, чем оскорблять его таким дурацким проступком.

Но все же однажды мое упрямство взяло верх. И я решила ему доказать что такое настоящее чувство. Хотя скорее я решила это доказать в первую очередь себе. Я уже так много начиталась про любовь, что посчитала – теперь самое время влюбиться. Мне уже семнадцать. Я вполне симпатичная девушка. И вполне умненькая. И вполне романтичная. Зная все на свете про любовь, я еще не знала самого главного, что ум, красота и романтика – далеко не залог любви. Чаще бывает что эти достоинства только мешают.

Я долго жила предчувствием любви. И знала, что вот-вот это предчувствие сбудется. Конечно, оглядевшись по сторонам. И увидев только своих однокашек-ровесников. Угловатых и лопоухих, хихикающих без повода и курящих за школьным крыльцом одну сигарету на десятерых. Я сразу решила, что лучше уж навеки остаться одной. Ну, кто в семнадцать влюбляется в ровесников? Только люди, которым все равно, кому отдать свое сердце. Мне было далеко не все равно. И я решила ждать принца. И принц не заставил меня долго ждать.

2

Я хорошо помню это утро. Его цвет был сиреневым от необычного рассвета. Его запах был сиреневым от изумительной сирени, взорвавшейся миллионом цветочков этим утром прямо под нашим окном. И я подумала, как рано в этом году пришло лето. И я настежь распахнула окно. И аромат летней зелени вперемежку с городской пылью ворвался в мою комнату. Я глубоко вдохнула свежий утренний воздух. И в это мгновение отлично поняла своего брата. Как хороша была жизнь!

Мне не хотелось в это утро придумывать сложности и размышлять о жизненных бренностях и невзгодах. Мне хотелось просто стоять у окна вот так, босиком, в одной пижаме, любоваться солнеяными красноватыми бликами на стенах домов и разглядывать крупные капли росы, сверкающие на лепестках только что расцветшего куста сирени. И эти капли росы мне уже не напоминали слезы. И если это и были слезы, то радости и торжества жизни.

В это мгновение мне так захотелось быть копией своего брата. Который каждое утро просыпается именно так. Если идет дождь, он подставляет ему лицо. И не прячется от хандры и печали в четырех стенах. Если падает снег, он берет его в свои ладони, наслаждаясь холодной красотой совершенных снежинок.

Я же начала с легкого. Я почувствовала вкус жизни летом, которое наступило весной. И продолжая следовать минутному порыву какой-то безумной любви к жизни, я продолжила тоже простым. Я решила этим утром не идти в школу. Педантизм и реалистичность которой мгновенно бы разрушили мое настроение. Я же хотела, чтобы появившийся сегодня вкус жизни остался как можно дольше. И я облизала пересохшие от волнения губы. И вновь почувствовала этот сиреневый приторный вкус.

В это мгновение раздался звонок в дверь. И я вздрогнула от неожиданности. И набросила на плечи плед. Мне вдруг стало холодно. Я тихонько приблизилась к двери комнаты и слегка приоткрыла ее.

В коридоре я увидела брата, который недовольно бурча что-то под нос, типа – какого черта в такую рань! какой это идиот не спит по утрам! и вообще сверну шею любому, кого увижу на пороге, будь то сам дурак-директор моей младшей сестры, которая стала наглым образом прогуливать уроки! – под последние угрозы Игнат решительно распахнул дверь. И тут же завопил от счастья.

– Ба! Ну и ну! Какого черта! Вот не ожидал! Какой класс!

Он продолжал вопить еще минуту-другую и даже радостно обнял неизвестную мне особу. А я все пыталась через дверную щель увидеть, кого это он так радостно приветствует. Но была точно уверена – это не мой директор решил почтить меня своим присутствием по случаю единственного прогула за всю школьную жизнь. И, пожалуй, это не подружка Игната, поскольку слишком уж громкие раздавались хлопки по плечу и спине, которые любая девушка просто не выдержала. Если конечно Игнат не перешел на тяжелоатлеток.

Когда же вот-вот из-за широкой спины Игната должен был показаться загадочный гость, я плотно прикрыла дверь комнаты. Я не помню, то ли мне надоело ждать, то ли смутное предчувствие прокралось к моему сердцу и я испугалась. Но от двери так и не отошла. И услышала приятный мужской голос.

– Давненько мы с тобой не виделись, Игнат.

– Да уж, – рассмеялся мой брат. – А это для меня? Странный знак внимания.

– Не обольщайся. Я помню, что у тебя есть сестричка. Маленькая такая и миленькая. Она что, в школе?

– Не думаю, она ужасная прогульщица. И лентяйка. Просыпается только к обеду, когда прилежные ее соученики благополучно возвращаются из храма науки.

– М-да? Вот уж не подумал бы. А всегда казалась такой отличницей и моралисткой. Интересно, чем она занимается по ночам, если так поздно встает?

Ну, это уже было слишком! Мне изрядно надоело выслушивать этот бред, и я выскочила из комнаты. Не думаю, что в этот миг я была похожа на романтическую принцессу, ожидавшую своего принца. Босая, укутанная в плед, с растрепанными после сна волосами и перекошенным от негодования лицом.

В ответ на мое появление раздался удивленный свист.

– А она не такая уж маленькая, – заявил непрошеный гость.

– И не такая уж миленькая, – с радостью подхватил мой славный братишка.

В это мгновение мое лицо стало покрываться густой краской. Я во все глаза смотрела на друга моего брата. И от удивления даже не подумала, насколько «красиво» выгляжу.

А он улыбался мне белозубой улыбкой. Высоченный, широкоплечий. Зачесанные назад черные волосы удачно гармонировали с легким белым костюмом. И я тут же влюбилась. Моя первая любовь, как и положено, была внезапна, с первого взгляда и непременно посвящена другу старшего брата.

Он протянул мне веточку сирени. И мое дыхание остановилось. Так и должно было случиться. Сиреневое утро. Сиреневый запах. Белый легкий костюм. Широкие плечи. Умный проницательный взгляд. И – веточка сирени. Разве по-другому приходит первая любовь?

– Небось у нас под окном содрал? – кивнул на веточку мой добрый брат Игнат. И в одно мгновение разрушил идиллию.

Я свирепо на него посмотрела и тут же перевела уже нежный взгляд на гостя, осторожно приняв из его рук цветы.

– Какая чудесная, – я глубоко вдохнула сиреневый запах.

– Была чудесной, – поправил меня брат. – Теперь в домашних условиях она быстро скорчится, почернеет и накроется.

– У вас плохие домашние условия? – иронично спросил незваный гость. И мне понравилась его ирония.

– Наоборот, слишком хорошие для беспризорного цветка. Они привык к грязи, мокроте и солнечным ожогам.

Гость расхохотался во весь голос. И мне так понравился его смех.

– Ты такой же шутник, дружище.

– А ты такой же галантерейный зануда. Зато моя сестра изменилась, не правда ли?

– Да, стала красавицей – смущенно ответил приятель, явно кривя душой, поглядывая на мою лохматую голову, выглядывающую из-под пледа.

– Не-а, она просто слегка отупела. Видишь, какой у нее глупый взгляд.

Это было выше моих сил. И я, глотая слезы, заскочила в свою комнату. И закрыла ее на задвижку. И рухнула на диван, уткнувшись мокрым лицом в подушку. В эти минуты я ненавидела своего братца. Эти дурацкие шуточки, эти подленькие подколки. И только гораздо позднее я поняла, что этим нелепым шутовством он пытается меня защитить. От предстоящей боли, про которую он уже тогда знал.

Позднее, проводив своего приятеля, Игнат как всегда постучал в мою дверь. И виновато улыбнулся.

– Ты чего, Светик? Ревешь, что ли? Глупости все это! Ничего я такого не сказал… Ты же знаешь. Я всегда…

– Ты… Ты… Да, ты всегда! Всегда меня ненавидишь! А я тебя! Слышишь, я тебя тоже ненавижу, – я задыхалась. То ли от недостатка слов. То ли от их избытка. И в бешенстве стала колотить кулаками по груди брата.

Он молча ждал, когда я успокоюсь. И в его глазах я тогда впервые заметила грусть. И я успокоилась. И заплакала.

– Неужели это правда, Светик? – внимательный взгляд бегал по моему растерянному лицу. Мой брат понял, что я влюблена. И я не собиралась от него это скрывать. Я слишком долго ждала любви. И когда она явилась ко мне вот так, сиреневым утром, внезапно. Я никому не позволила бы ее отнять у меня. Потому что верила, что судьба является только тогда, когда ее не ждешь. Я еще не могла знать, что рок, бывает, является тоже внезапно. Тоже сиреневым утром и тоже в белом костюме.

– Неужели это правда, Светик? – Игнат повторил свой вопрос. И в его глазах по-прежнему прочитывалась плохо скрываемая грусть.

Я гордо встряхнула головой. Я много читала, что за любовь нужно бороться.

– И только попробуй мне помешать, слышишь? – сквозь зубы процедила я. – Только попробуй.

Игнат тяжело поднялся. Взялся за ручку двери. И, не выдержав, оглянулся.

– Только знаешь, Светик, – он запнулся. Я чувствовала, что он мне многое хочет сказать. Но я не желала его слушать. И он это понял. – Впрочем, через все нужно пройти.

И он безнадежно махнул рукой. Когда уже он плотно закрыл за собой дверь, я заорала.

– Но почему ты уверен, что меня ждет только плохое!

Мне никто не ответил. И мне стало страшно.

А уже спустя час мы как ни в чем не бывало болтали с Игнатом. И в его глазах не было грусти. И я решила, что это мне только показалось. Ведь Игнат не умел грустить.

– Ну же – еще, расскажи что-нибудь про него, – просила я.

Про свою первую любовь мне хотелось знать исключительно все на свете. Но Игнат ограничивался только бесстрастными фактами. Я узнала, что приятеля брата зовут Герман (какое редкое, красивое имя!). Его детская кличка – Космонавт, в честь второго космонавта планеты Германа Титова (какая мужественная профессия, для настоящих мужчин!). Он старше не только меня, но, как оказалось, и Игната на три года (какой привлекательно взрослый!). К тому же выяснилось, что он когда-то жил в нашем дворе и был самым красивым мальчиком (это только подчеркивает его совершенство!). Но я его не помнила. Потому что он уехал, когда мне было лет десять (как жаль!).

– Да, но почему он назвал меня моралисткой? Он же помнил меня совсем маленькой.

– Значит подслушивала под дверью! – Игнат погрозил мне пальцем. – Но это просто. Ты была маленькой, очень серьезной, с важным видом прогуливалась по двору в трусах и майке. И вежливо делала замечания всем местным хулиганам, приводя примеры из жизни достойных сказочных героев.

– И все считали меня сумасшедшей.

– Ну, если только чуть-чуть. А так – скорее занудой.

– А Герман?

– А ему уже было семнадцать и он имел право прижимать к стенке подъезда красивую девочку. Но ты и его решила наставить на путь истинный, прицепившись к несчастному. И так рьяно объясняя, что он продажный и девочкам нужно только дарить цветы и читать стихи, что он предложил мне кулек мятных леденцов за то, чтобы я тебя хорошенько отлупил. Ты уже тогда, в младенчестве в него влюбилась. Теперь я это понимаю.

– Да ну тебя, – я махнула рукой. – Лучше признайся, ты, конечно продался за кулек мятных конфеток?

– Ну, если чуть-чуть. Леденцы я взял, но лупить тебя не стал. Кстати мы вместе слопали эти конфеты. И долго пахли мятой. Правда, потом нас наказала судьба. У нас заболели животы.

– От обжорства, – добавила я.

– Не знаю, – пожал плечами Игнат. – Я склонялся к мысли, что конфеты были отравлены.

– Какого ты хорошего мнения о своем друге. Еще какие-нибудь гадости знаешь про него?

– Пожалуй, этим и ограничимся.

– Ну, пожалуйста! Ну, ты же про него много знаешь. Я чувствую! Я все выдержу!

– Не сомневаюсь. Но больше мне рассказывать нечего, – Игнат явно лгал. – К тому же ты теперь выдержишь любые пакости про любимого. И это еще придаст некий шарм его портрету. Но главное – я не собираюсь опускаться до сплетен. Ты должна сама все прожевать. А потому уже решишь проглотить или выплюнуть.

Я поморщилась. Мне не понравилась его метафора. Она так не соответствовала образу романтической первой любви.

– Но ведь ты и потом с ним встречался.

– Да так, – Игнат отвел взгляд. – Случайно. Пожалуй, несколько раз. Я только знаю, что он поступил в театральный.

– О Боже! – мои глаза загорелись. – Так он к тому же актер!

– Да, – неопределенно протянул брат. И я уловила нотки сарказма. – Он – артист… Знаешь, пусть он сам про себя все расскажет. Он же больше про себя знает. Пойдем сегодня вечером со мной в клуб.

К вечеру если меня и нельзя было сравнить с Афродитой. То где-то десятой от типичной тургеневской девушки меня можно было поставить. Коса уложена на затылке корзинкой (как у молодой мамы), легкое скромное платье в мелкий цветочек, едва прикрывающее колени,(старое мамино), маленькая светлая кожанная сумочка (тоже из маминой кладовой) и невинный потупленный взгляд, так похожий на мамин.

– Ах ты, Боже мой! – я видела что Игната душит смех. Но он пытался сдержаться. – Ну, если ты так хочешь… Хотя я думаю, ты ошибаешься.

– Мне плевать, что ты думаешь, – огрызнулась я, совсем не в духе тургеневской девушки. – И можешь ржать сколько угодно, если совсем идиот. Стиль невинности еще никого не отталкивал. Тем более это чистая правда.

И мне оставалось только хорошенько треснуть Игната маленькой сумочкой по голове. Но я мудро сдержалась.

– Слава Богу, что твоя детская влюбленность не отшибла чувство самоиронии. Но мне кажется твоему космонавту больше по вкусу девицы в звездолетных костюмах и тяжелых ботинках.

– Он не такой как все, чтобы следовать этому затасканному шаблону золотой молодежи. От которого уже всех тошнит.

Игнат рассмеялся и дружески меня обнял, но я чопорно отстранилась, взяв его под руку. Так мы и явились в клуб, где поигрывал на гитаре мой брат. На нас сразу же устремились явно недоуменные взгляды. Мы представляли собой любопытную парочку. Мой брат Игнат, в меру развязный и в меру веселый. Грубяе солдатские ботинки, рваные джинсы, длинная рубашка навыпуск и лохматые волосы. Вполне по стандартам рок-музыкальной жизни. И я. Абсолютно немодная. Этакая бедненькая скромняга. Почти деревенская простушка. В устремленных на меня взглядах читалась жалость, перемешанная с легким презрением. Конечно, в глазах этих разряженных по последней моде девиц и их жлобиских дружков я выглядела по меньшец мере полной идиоткой. И я удовлетворено хмыкнула. Это мне и было нужно.

Игнат при всех чмокнул меня в щеку.

– Умница! – радостно провозгласил он. – Теперь я тебя отлично понимаю. Залепить пощечину подобному обществу можно только так. Их уже давно не шокирует ни богатство, ни модная рвань, ни пошлые выходки. Если бы ты принесла гранату, они бы и глазом не моргнули, решив, что ты вполне экзальтированная девица. Если бы ты явилась голой, они тут же приняли бы тебя за свою. Но ты… Молодец. Сегодня их может шокировать только невинность, скромность, простота и духовность. Они этого страшно боятся и ненавидят. Хотя делают вид, что презирают. Для полноты картины советую прочесть вслух что-нибудь из Пушкина или Есенина. Чудовищное время. Если раньше вид панков и рокеров вызывал удивление. То теперь – ясность и простота. Знаешь, я предпочел, чтобы шокировали только аномальные явления. А не наоборот. Умница ты моя. Только… Светик, я не пойму, ты же пришла на свидание. Не думаю, что в этом случае твоя выходка к месту. Он такой же, как и они все.