Тогда была весна. Стихи поэтов, павших на Великой Отечественной войне

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Александр Артемов

(1912–1942)

Наступление

Пугливо метнулись вороны

Над врытыми в снег валунами.

Вся в оспинах черных воронок

Поляна легла перед нами.

Немного правей, у болота,

Где бой завязался, наверно,

Как дятлы, стучат пулеметы,

Упорно и чуточку нервно.

Мы прыгаем с кочки на кочку,

Ложимся, за ротою рота,

И ухает глухо, как в бочку,

За спинами бас миномета.

«Вперед!..» Поднимаемся молча,

Повзводно, готовые к бою.

Над нами тягуче, по-волчьи,

Снаряды бризантные воют.

Невидные лыжные тропы

К поляне ведут, а за нею

От едкого дыма темнеют

В пологих сугробах окопы.

До них недалеко. Мы снова

Встаем, ожидая приказа.

Короткое резкое слово

По ротам проносится сразу.

«В атаку!..» Четыреста глоток

«Ура!» понесли, подхватили

На скованных льдами болотах,

В наносах серебряной пыли.

Когда же надолго устали

Гранаты греметь,

Над штыками

Деревья, как пленные, встали

С простертыми к тучам руками.

1940

Корабли уходят в море

Едва приподнимутся флаги

Над ровною гладью залива

И дрогнут в зеленых глубинах

Прожорливых рыб плавники, —

Над берегом белые чайки

Вливаются стаей крикливой,

И, кончив последнюю вахту,

Мерцают вдали маяки.

Синеет высокое небо,

И солнце встает над водою.

Гонимые ветром проворным,

Туманы спускаются с круч.

Над городом в утреннем дыме

Пылает огромной звездою

В широких зеркальных витринах

Рассветный приветливый луч.

Мы снова на вахту выходим,

Плывем в голубое безбрежье,

В спокойное яркое утро,

В рассвет, что на море упал.

Мы видим, как по носу прямо

Дельфин заблудившийся режет

Спинным плавником заостренным

Ленивый шлифованный вал.

Мы в море уходим надолго,

И путь наш красив и завиден,

И мы ни о чем не жалеем,

И мы не грустим ни о ком.

И с нами прощается город,

Который мы снова увидим,

И машет нам берег весенний

Черемухи белым платком.

Свежеет погода, и ветер

В антенне назойливо свищет,

Туман наползает, и воет

У рифов тревожный ревун,

И чайки у берега кружат,

Садясь на пробитое днище

Кунгаса, что выброшен морем

На скалы в последний тайфун.

Но пусть поднимаются волны,

На палубу брызги роняя,

И ветер от края до края

Туман расстилает седой,

Мы к вахтам тяжелым привыкли,

Мы ночью и днем охраняем

И нашу весеннюю землю,

И наши сады над водой,

И город, поднявший высоко

Багряные трубы заводов,

И узкие тихие бухты

С хребтами по трем сторонам,

И зелень полей урожайных,

И наши просторные воды,

И все, что зовется Отчизной,

Что близко и дорого нам.

1941

Дорога отцов

Походным порядком идут корабли,

Встречая рассветные зори,

И круглые сутки несут патрули

Дозорную службу на море.

За мыс Поворотный до мыса Дежнёв

На север идти нам в тумане.

Для наших судов быстроходных не нов

Охранный поход в океане.

Но в годы былые здесь шли наугад

Корветы в далекое плаванье,

Здесь, тихо качаясь, спускался фрегат

На дно Императорской гавани.

Здесь Лаптевы морем и берегом шли

На север, в просторы седые,

И в тундре для них маяками зажгли

Эвенки костры золотые.

Шли прадеды наши в белесом дыму

Меж северных льдов и утесов

И мерли, цинготные, по одному,

И море сбирало матросов.

И море доселе их прах бережет

В подводных вулканах, на лаве.

Сердца наши голос прадедовский жжет

Призывом к победе и славе.

Здесь Беринг великий в полуночной тьме

Покоится рядом с морями,

И ржавые ядра на низком холме

Недвижно лежат с якорями.

Шли наши отцы по высоким огням

Созвездий дорогою млечной,

Они оставляли моря эти нам

Во власть и наследство навечно.

И нашим судам по заливу одним

В походы идти на рассвете.

Путями отцов мы идем, и по ним

Суда поведут наши дети.

Летит за кормой одинокий баклан,

И стаи проносятся чаек.

Идут корабли в голубой океан,

Зарю молодую встречая.

Мы знаем дорогу и ночью, и днем,

Наш компас проверен отцами.

Мы древним путем в океане идем —

Путем, завоеванным нами.

Поэт

… умри, мой стих,

умри, как рядовой…

В. Маяковский

«Буржуйка» чадила опять нестерпимо,

Нисколько не грея, шипя и треща.

И копоть слоями лилового грима

Ложилась на лицах, бумагах, вещах.

В одиннадцать ночи принес телеграммы

С Восточного фронта рассыльный ему.

И сел он за стол,

Молчаливый,

Упрямый,

Почти задыхаясь в нависшем дыму.

И вот уже, ритма ловя нарастанье,

Приходит строка,

Беспокойна,

Строга,

И первые строфы прямым попаданьем

Ложатся в далеких окопах врага.

А следом в развернутое наступленье,

Для сабельных рубок,

Для конных погонь

Рисунки резервным идут подкрепленьем,

Открыв по противнику беглый огонь,

Весомые, злые…

Поднялся, сутулясь,

Ладонями стиснул пылающий лоб,

– Довольно!.. —

На стыке заснеженных улиц

Горел подожженный рассветом сугроб.

И легкие,

Будто бумажные клочья,

И яркие,

Будто агитплакат,

К востоку от вдаль уползающей ночи

Летели раскрашенные облака.

Москва просыпалась обычно и просто.

А в мутных витринах,

Грозны и крепки,

Вставали дежурными «Окнами РОСТА»

Стихов,

Рядовых и бессмертных,

Полки.

Следы

Если на глади морской воды

Восстановить следы

Всех кораблей,

Сколько б морщин

Увидала ты на ней!

Сколько при свете полночных звезд

Вновь бы легло борозд

Морю на грудь,

И каждое судно оставило б хвост

Длинный, как Млечный Путь.

Но море счастливо. Никогда

Следов не хранит вода,

Даже на берегу.

А я одного твоего следа

С жизни стереть не могу!

1941

О волнах

Когда вечереет, и закатное пламя

За морем вспыхивает реже и реже,

Ты видала, как волны припадают губами,

Розовыми и теплыми, к песку на прибрежье?

А когда над бухтой распустятся звезды

Пушистыми почками в вечер пахучий,

Слышала ты, как полнится воздух

Жалобой моря, что песок неуступчив?

Волны тоскуют легко и привычно,

Волнам не спится, волнам рокочется.

А песок молчит, и ему безразлично,

Очень ли морю на берег хочется.

Чуть шевелится, млея, огромное,

Будто не море, а заводь в корытце.

Но однажды вздрогнет, от страсти темное,

И берегу некуда будет скрыться.

И ты увидишь – такое близкое,

Оно налетит, громыхая, шалое,

Стиснет в объятьях, сомнет, и выласкает,

И уйдет, успокоенное и усталое.

1941

Лесовик

Он под вечер приехал, зашел, посидел,

Трубку выкурил, новости рассказал,

И никто не заметил, что он поседел,

Что опутали густо морщинки глаза.

Говорил о зверье, убегающем в тьму,

О повадках козуль, о забавах лисят.

И мельком в разговоре сказал, что ему

По метрической выписи под шестьдесят.

Удивились ребята: – Да ты ведь старик,

Из тайги уходить бы пора по годам.

– Не могу, – отвечает, – я к лесу привык,

Я родился, и жил, и состарился там.

И пока выручает тайга старика,

Коли выйдет кабан или прянет коза,

Не откажет винтовка, не дрогнет рука,

И про слух бы плохого никак не сказал.

– Ну, а хворь нападет от людей в стороне?

Улыбнулся, прищурил с хитринкою глаз:

– Я, ребятки, кремневой породы, и мне

Умирать не от хвори придется, а враз.

И тогда в одночасье не станет кремня… —

Пошутил, даже песню с парнями пропел,

А под утро, навьючив мешки на коня,

Он опять в чернолесье ушел по тропе.

И сказал лесоруб: – Сколько он ни старей,

Ни к кому не пойдет из тайги на поклон.

Чем ни больше дробится кремень, тем острей

И, пожалуй, упорней становится он.

1940

Всеволод Багрицкий

(1922–1942)

Дорога в жизнь

Почему же этой ночью

Мы идем с тобою рядом?

Звезды в небе – глазом волчьим…

Мы проходим теплым садом.

По степи необозримой,

По дорогам, перепутьям…

Мимо дома, мимо дыма

Узнаю по звездам путь я.

Мимо речки под горою,

Через южный влажный ветер…

Я да ты, да мы с тобою.

Ты да я с тобой на свете.

Мимо пруда, мимо сосен,

По кустам, через кусты,

Мимо лета, через осень,

Через поздние цветы…

Мы идем с тобою рядом…

Как же вышло? Как поймешь?

Я остановлюсь. Присяду.

Ты по-прежнему идешь.

Мимо фабрики далекой,

Мимо птицы на шесте,

Мимо девушки высокой —

Отражения в воде…

1938

* * *

Отчего же дым над городом,

Тишина и голубое небо…

Тополей раздвоенные бороды

И больших домов ковриги хлеба.

Почему, разбитая, усталая,

В этот мир, кричащий про тоску,

Ты вошла зеленая и алая,

И на все упал твой взгляд вокруг!

И тебе воздали на гармонике,

Ты вошла в смычок, орган и бубен,

Все твердило жалобно и тоненько:

Любит, любит, любит.

И тебя назвали Афродитой,

Сделали твое изображение,

И твой памятник, из мрамора отлитый,

Вызывает страсть и вдохновение.

Стороной проходит время мимо,

Ты стоишь и видишь пред собой

Байроновский плащ неколебимый,

Пушкина с протянутой рукой.

1938

* * *

Уходило солнце. От простора

У меня кружилась голова.

Это ты та девушка, которой

Я дарил любимые слова.

Облака летели – не достанешь,

Вот они на север отошли…

А кругом, куда пойдешь иль взглянешь,

Только степь да синий дым вдали.

Средь прохлады воздуха степного

Легких ощутима глубина.

Ветер налетал… И снова, снова

Ясная вставала тишина,

Это ночь. И к нам воспоминанья

Темные раздвинули пути…

Есть плохое слово: «расставанье» —

От него не скрыться, не уйти.

1939

Одесса, город мой!

Я помню, мы вставали на рассвете:

Холодный ветер был солоноват и горек.

Как на ладони, ясное лежало море,

Шаландами начало дня отметив.

А под большими черными камнями,

Под мягкой, маслянистою травой

Бычки крутили львиной головой

И шевелили узкими хвостами.

Был пароход приклеен к горизонту,

Сверкало солнце, млея и рябя.

Пустынных берегов был неразборчив контур.

Одесса, город мой, мы не сдадим тебя!

Пусть рушатся, хрипя, дома в огне пожарищ,

Пусть смерть бредет по улицам твоим,

Пусть жжет глаза горячий черный дым,

Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, —

Одесса, город мой,

Тебя мы не сдадим.

1941

* * *

Ты помнишь дачу и качели

Меж двух высоких тополей,

Как мы взлетали, и немели,

И, удержавшись еле-еле.

Смеялись. А потом сидели

В уютной комнате твоей.

Был час, когда река с луною

Заводит стройный разговор.

Когда раздумывать не стоит

И виснут вишни за забор.

Здесь, ни о чем не беспокоясь.

Торжествовала старина.

Сквозь лес мигнет огнями поезд,

Гудок… И снова тишина.

– На дачку едешь наудачку, —

Друзья смеялись надо мной:

Я был влюблен в одну чудачку

И бредил дачей и луной.

Там пахло бабушкой и мамой,

Жила приличная семья.

И я твердил друзьям упрямо,

Что в этом вижу счастье я.

Не понимая, что влюбился

Не в девушку, а в тишину,

В цветок, который распустился,

Встречая летнюю луну.

Здесь, ни о чем не беспокоясь,

Любили кушать и читать.

А я опаздывал на поезд

И оставался ночевать.

Я был влюблен в печальный рокот

Деревьев, скованных луной,

В шум поезда неподалеку

И в девушку, само собой.

1941

* * *

Мне противно жить не раздеваясь,

На гнилой соломе спать.

И, замерзшим нищим подавая,

Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,

Вспоминать погибших имена,

Из дому не получать ответа,

Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,

Путать планы, числа и пути,

Ликовать, что жил на свете меньше

Двадцати.

1941

* * *

Бывает так, что в тишине

Пережитое повторится.

Сегодня дальний свист синицы

О детстве вдруг напомнил мне.

И это мама позабыла

С забора трусики убрать…

Зимует Кунцево опять,

И десять лет не проходило.

Пережитое повторится…

И папа в форточку свистит,

Синица помешала бриться,

Синица к форточке летит.

Кляня друг друга, замерзая,

Подобны высохшим кустам,

Птиц недоверчивых пугая,

Три стихотворца входят к нам.

Встречает их отец стихами,

Опасной бритвою водя.

И строчки возникают сами,

И забывают про меня.

1941

Ожидание

Мы двое суток лежали в снегу.

Никто не сказал: «Замерз, не могу».

Видели мы – и вскипала кровь —

Немцы сидели у жарких костров.

Но, побеждая, надо уметь

Ждать негодуя, ждать и терпеть.

По черным деревьям всходил рассвет.

По черным деревьям спускалась мгла…

Но тихо лежи, раз приказа нет.

Минута боя еще не пришла.

Слышали (таял снег в кулаке)

Чужие слова, на чужом языке.

Я знаю, что каждый в эти часы

Вспомнил все песни, которые знал.

Вспомнил о сыне, коль дома сын.

Звезды февральские пересчитал.

Ракета всплывает и сумрак рвет.

Теперь не жди, товарищ! Вперед!

Мы окружили их блиндажи.

Мы половину взяли живьем…

А ты, ефрейтор, куда бежишь?!

Пуля догонит сердце твое.

Кончился бой. Теперь отдохнуть.

Ответить на письма… И снова в путь!

1942

* * *

Нам не жить, как рабам,

Мы родились в России,

В этом наша судьба,

Непокорность и сила.

1941

Мирза Геловани

(1917–1944)

Жди меня

К тебе вернусь я поздно или рано,

Развею я туманы и дожди,

Своей улыбкой залечу все раны,

Ты только жди меня, родная, жди.

Я соберу друзей легко и скоро,

Их выстрелы с ветвей стряхнут росу.

Сниму я небо, раскачаю горы

И в дар тебе, родная, принесу.

И ты услышишь медленные песни

Своих подружек, названных сестер,

О юности, что скрылась в поднебесье,

О витязе, к тебе пришедшем с гор.

Зурна начнет твою улыбку славить,

Ей басом отзовется барабан,

И каждый, кто придет тебя поздравить,

От знойного маджари будет пьян.

На скатерти небес я справлю свадьбу,

Но чтоб ее не омрачила ложь,

Мне лишь одно вдали хотелось знать бы,

Что ты меня не уставая ждешь.

1942

Простите

Меня умчала тряская теплушка,

А вы вдали остались на заре…

Но помню я печальную улыбку

И волосы, что листья в сентябре.

Я обещал, что возвращусь,

Что с фронта

Меня вернет к вам

Глаз печальных власть,

Но эти дни осенние,

Как воры,

Ту клятву собираются украсть.

И если сердце встретит пулю вражью

И упаду вперед я, как бежал,

Уж вы меня простите,

Да, простите,

Что не пришел и слова не сдержал.

1942

Ты

Ты помнишь,

Мины рвались то и дело

И вся земля вокруг была черна?

Ты помнишь, пуля мимо пролетела,

Но сердце друга встретила она?

Лежал он у ограды церкви бывшей

В шинели непомерной ширины,

Еще не знавший счастья,

Не любивший,

Неделю не доживший до весны.

Взрывной волною сплющен был и погнут

Его видавший виды автомат…

И ты сказал, что главное —

Не дрогнуть

От скорби, испытаний и утрат.

Идем с боями…

Медленные метры!

В глазах убитых – злых пожарищ медь…

Ничто и нас не оградит от смерти,

Коль не сумеем смерть мы одолеть.

1942

У братской могилы

Выстрелы, кровь и стенанья… Едва ли

Я позабуду их вечером мирным…

Как замерзали, о, как замерзали

Зори вечерние во поле минном!..

Прерваны мысли. Раскиданы роты.

Вечер похож на кровавую рану.

Финским ножом, перерезавшим тропы,

Стужа звенит на путях к Ленинграду…

Пули устали к победному часу.

Пушки охрипли. И танки застыли.

Мы подымали победную чашу —

Ты был так близко, но ты был в могиле.

Десять ранений. И возле кювета

Братский ваш холмик, неровный и голый.

Всё было немо… и только у ветра

Был твой негромкий и медленный голос.

1942

Другу-поэту

Дружили…

Но язвительные фразы

Я не прощал и за людей вступался,

И, может быть, поэтому ни разу

Добром и обо мне не отозвался.

Случайные сомненья и тревоги

Я никогда не разделял с тобою.

Судьба дала нам разные дороги,

И, кажется, довольны мы судьбою.

…Где ты сейчас?

О чем сегодня пишешь

Рукою, не державшей пистолета?

Открой окно, прислушайся…

Ты слышишь

Шаги войны, гуляющей по свету?

Мне ночью, настороженной и грозной,

Идти с разведкой к вражескому краю.

Мне сумерки принадлежат и звезды,

А вот рассвет увижу ли, не знаю…

Но ты найди своим далеким взглядом

Моих друзей из лыжного отряда,

Что на снегу лежат со смертью рядом,

Щекой прижавшись к ложу автомата.

Из них любой тебя, поэт, осудит,

Не даст руки и не подарит взгляда,

Коль стих, тобой написанный, не будет

Подобен пуле снайпера-солдата.

1943

Не пиши

Ты не пиши мне, что расцвел миндаль,

Что над Мтацминдой небо, как атлас,

Что Грузии приветливая даль

Согрета солнцем ласковым сейчас.

Что Ортачала, как и ты, с утра

Надела платье из степных цветов

И что вздыхает гордая Кура,

Когда Метехи видит средь садов.

С огнем я этой ночью воевал,

И все казалось мне в дыму атак,

Что за спиной Тбилиси мой стоял

И так смотрел! И улыбался так!

А в Ортачала расцветал миндаль,

Диск солнца плыл по черепицам крыш,

И ты пришла. И только было жаль,

Что вдалеке, любимая, стоишь.

Ты не пиши… Ведь знаю я и сам,

Что весь в цветах лежит проспект Шота

И кто-то ходит ночью по полям,

Их одевая в летние цвета.

И знаю, знаю, что сиянье дня

Хранишь ты в сердце трепетном своем,

И если пуля обойдет меня,

И если весны встретим мы вдвоем,

Тогда скажу я то, о чем молчал:

Что я навек пришел к глазам твоим,

А тот, кто солнце в битве отстоял,

Имеет право любоваться им.

1943