Кремлевское кино. Б. З. Шумяцкий, И. Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств

АФК «СИСТЕМА»

совместно

с Российским государственным архивом социально-политической истории

представляют

страницы

Страницы советской истории. Беллетристика

Научный консультант серии «Страницы советской истории»

А.К Сорокин

© Сегень А.Ю., 2021

© Фонд поддержки социальных исследований, 2021

© Государственный центральный музей кино, иллюстрации, 2021

© Российский государственный архив кинофотодокументов, иллюстрации, 2021

© Российский государственный архив социально-политической истории, иллюстрации, 2021

© Политическая энциклопедия, 2021

Глава первая

Железный камень

«Дух революции носился над русской землей. Какой-то огромный таинственный процесс совершался в бесчисленных сердцах. Личность, едва осознав себя, растворялась в массе, масса растворялась в порыве». С этой цитаты из Троцкого начинался фильм, две недели назад показанный не где-нибудь, а в Большом театре. И это сразу после того, как очередная попытка троцкистов смести со своей дороги своего главного соперника потерпела на очередном съезде партии полный провал.

Тощий, словно гвоздь, человек, по иронии судьбы, носил весьма «упитанную» фамилию – Товстуха. С некоторых пор сей уроженец Черниговской губернии служил при генсеке помощником по делам, о которых знали только он и Сталин. Товстуха стоял в кабинете вождя Страны Советов и докладывал по всем пунктам, набросанным Сталиным еще тогда, 24 декабря 1925 года. Теперь же шел год 1926-й.

– Эйзенштейн Сергей Михайлович, родился в тысяча восемьсот девяносто восьмом году в Риге. Отец – Михаил Осипович, из еврейской купеческой семьи, гражданский инженер, спроектировал и построил в Риге несколько десятков доходных домов особой архитектуры стиля модерн. Мать – Юлия Ивановна Конецкая, из русской купеческой семьи. Страшненькая. Ясно, что женился он на ней ради денег. И потом терроризировал.

И.В. Сталин. 1918–1920.

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 14]

Маленький Сережа насмотрелся в детстве родительских скандалов, оттого и вырос нервным и впечатлительным. Кончилось разводом, Сергей остался жить с отцом в Риге, а мать переехала в Петербург. Ему разрешалось навещать ее только два раза в год, на Рождество и Пасху. Окончил реальное училище и поступил в институт гражданских инженеров. В семнадцатом году призван на военную службу по школе прапорщиков, затем вступил в Красную армию, ездил в агитпоездах в составе шестой действующей армии. Работал и художником-декоратором в красноармейских театрах. По окончании Польской кампании приехал в Москву, намеревался поступить в Академию Генштаба переводчиком, поскольку имеет талант к изучению иностранных языков, свободно владеет английским, немецким и французским.

– А вы, Иван Павлович? – спросил Сталин.

– Я только немецким и французским. Выучил, когда жил в Австрии и Франции. В Академию Генштаба Эйзенштейн так и не попал, устроился художником-декоратором в Первом рабочем театре Пролеткульта, поступил в высшие режиссерские мастерские к Мейерхольду, стал сам ставить спектакли.

Большой театр. 1925. [Из открытых источников]

– Такие же идиотские, как сам Мейерхольд?

– Ну да, примерно. За слом старого театрального искусства и создание нового, новаторского.

– То бишь, глупого и уродливого, – подчеркнул свое отношение к новаторскому театру Сталин.

– Ну, в общем и целом да, Иосиф Виссарионович. Придумал новое понятие: монтаж аттракционов. Он призван воздействовать на самые яркие эмоции зрителей.

– Собственно, это мы и увидели в фильме «Броненосец “Потемкин”».

– Именно так. Он взял пьесу Островского «На каждого мудреца довольно простоты», но камня на камне от нее не оставил. Я смотрел этот спектакль. Вместо сцены – арена цирка, над головами у зрителей натянуты тросы, и актеры по ним скачут как обезьяны. Вместо текстов несут нечто невразумительное и нечленораздельное.

– Понятно, чисто мейерхольдовский балаган.

– Один из аттракционов в этой же постановке – небольшая фильма, называется «Дневник Глумова». В ней размалеванные актеры, среди которых и сам Эйзенштейн, корчат мерзкие рожи, показывают кукиши, забираются по веревке на высокую башню, мужики переодеваются в баб, превращаются то в детей, то в ослов, этим ослам целуют хвост, мужик с мужиком идут венчаться, и их венчают, а под конец опять показан кукиш. Словом, отвратительная чехарда.

Афиша. Фильм «Броненосец “Потемкин”». 1925.

Реж. С.М. Эйзенштейн, Г.В. Александров. [ГЦМК]

– Новое искусство! – с неприязнью произнес Сталин.

– Да злыднячий вертеп это, а не искусство! – со злобой ответил Товстуха и долго, но тихо прокашливался. Человек-гвоздь страдал туберкулезом, пока еще без кровохарканья.

– А Подвойскому нравится вся эта дребедень, – продолжал помощник генсека. – Он стал помогать Эйзенштейну, и тому поручили перемонтаж фильмы «Доктор Мабузе, игрок» немецкого режиссера Фрица Ланга. Фильма вышла у нас под названием «Позолоченная гниль». Дальше – больше. Это вы уже знаете. Как он подал заявку на цикл из восьми кинокартин «К диктатуре», получил одобрение, деньги. Снял «Стачку», огреб премию в Париже. Ну, а теперь – «Броненосец».

– А что значит фамилия Эйзенштейн?

– Железный камень, Иосиф Виссарионович.

– Железный? – переспросил Сталин и усмехнулся: – Однако сталь против железа крепче.

Режиссер С.М. Эйзенштейн за монтажным столом. 1928. [ГЦМК]

– Не в пример крепче, Иосиф Виссарионович.

– А Бронштейн?

– Вообще-то я узнавал: фамилия Бронштейн образована от немецкого Браунштейн, что значит «бурый камень». Но Троцкий не раз говорил, что его предки носили фамилию Бронцштейн, а это значит «бронзовый камень». Мол, буква «ц» в середине потерялась.

– Ну, я гляжу, одни металлы да камни собрались, – снова усмехнулся Сталин. – Однако и бронза против стали не выдержит. Ты смотри, как получается, тут сталь, там бронза, а между ними железо затесалось. И не знает, на чьей оно стороне, не может выбрать. Цитаточку-то! Вот сволочонок! И слово «броненосец». Троцкий и тут свою девичью фамилию заприметил. Мол, броненосец, а читай: бронштейноносец. Зашифровали все, сукины дети, почище каких-нибудь масонов.

– Надо бы этот железный камень, так сказать…

– Не надо, Иван Павлович, – решительно не пошел навстречу Товстухе генсек. – Вот как раз-таки и не надо. Мальчонка, я думаю, уже давно в штанишки насикал. Ждет, что мы его, так сказать… А мы – наоборот. Ему все карты в руки.

Л.Д. Троцкий. 1920-е.

[РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 24. Л. 20]

Что там Троцкий квакнул про кино? Мол, собирается им теперь заниматься.

– Сбрехнул, товарищ Сталин. Может, и собирается, но пока еще ничего в этом направлении особо не предпринимал.

– Бакаки цкалши кикинепс, – усмехнулся Сталин презрительно. – Так по-грузински «лягушки квакают в болоте». Можете повторить? Бакаки цкалши кикинепс.

– Бакаки цкалши кикинепс, – пожав плечами, повторил человек-гвоздь.

– Молодец. Этой фразой проверяют человека, который выдает себя за грузина, а таковым не является. Вы бы прошли проверку. Теперь по поводу кино. А вот мы как раз и начнем предпринимать. И этот железный камень будет не на бронзу, а на сталь работать. И должны мы, а не Троцкий создавать наше советское кино, киноиндустрию. А то, ишь ты, камень железный, камень бронзовый, да еще и просто камень – Каменев. Камнями нас решили закидать. Как в Библии камнями побивали пророков. Не выйдет!

– Забавная лингвистика у вас получилась, товарищ Сталин.

– Да уж, забавнее некуда, – вздохнул генсек. – А правда ли, что слово «забавник», «распутник» на английском языке будет «гей»?

– Английским я плохо владею, товарищ Сталин, но в этом отношении тоже навел необходимые справки.

– Так-так?

– Карикатурист в «Огоньке», который подписывался как Сэр Гей, это действительно Сергей Эйзенштейн. Слово «гей» в английском языке обозначает как «веселый», «забавный», так и «беззаботный», «распутный», «развратный». А с недавних пор в Англии этим словом стали называть бугров.

– Мужеложцев?

– Модная писательница Гертруда Стайн, лесбиянка, даже в своих книгах их называет словом «гей». Кстати, – усмехнулся гвоздь, – Стайн это англизированное Штейн, тоже «камень».

– Так он что, бугр? Если он Сэр Гей?

– Тут я тоже порыл. Долго сожительствовал с актером Штраухом Максимом. И сейчас крепко дружат. Теперь еще не разлей вода с Григорием Александровым, своим режиссер-ассистентом. Но я повстречался с его лечащим врачом.

– Любопытно!..

– Тот выдал справку. – Товстуха вытащил листок и положил его на зеленое сукно сталинского стола. – Подвержен разным болезням. Среди них импотенция. Но не гомосексуалист.

Сталин пробежал глазами справку, недоверчиво покосился на Товстуху.

– Разве это можно так точно установить?

– Врач говорит, можно, – пожал узкими плечами человек-гвоздь. – Хотя черт его знает!

– Будем надеяться, что этой содомской нечисти в нашей юной и прекрасной стране немного, – сказал Сталин. – А если импотент, то как же невеста?

– Таких называют белыми невестами. Эта Фогельман, она же Пера Аташева, удовлетворяется на стороне, а с Эйзенштейном дружит, возится с ним, как мать с ребенком, обихаживает. Наверное, по-своему любит.

И.П. Товстуха. 1920-е.

[РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 758]

– Чудно все у них, у этих актеришек-режиссеришек. Богема! Когда народная премьера «Броненосца»?

– Ровно через две недели, товарищ Сталин.

– В «Электротеатре»?

– Да. Там такое затевают! Что-то небывалое.

– Пускай потешатся. Так… Сколько кинотеатров было в России до революции?

– Да, я навел справки. К 1913 году в России насчитывалось тысяча четыреста двенадцать кинотеатров.

– А сейчас?

– Две тысячи. За годы после революции выпущено около восьмидесяти полнометражных художественных кинопроизведений. Большая часть в последние два года.

– Стало быть, киноделие в Стране Советов растет?

– Безусловно, товарищ Сталин.

– Это очень хорошо! Теперь давайте пройдемся по исторической достоверности.

Глава вторая

Историческая достоверность

Здание на Арбате, в свое время перестроенное великим Шехтелем в стиле модерн, называлось «Художественный электротеатр», но к середине двадцатых годов его звали то «Художественный», то «Электротеатр». В первые годы существования его однажды посетил Лев Толстой, злобно плевался, потом здание купил Ханжонков. Во время революции юнкера держали здесь пленных большевиков, и Максим Горький отсюда вызволял своего заигравшегося сыночка, а после революции «Художественный» стал первым кинотеатром Госкино и поменял название.

18 января 1926 года здание было не узнать. К фасаду пристроили огромную модель броненосца с торчащими во все стороны орудиями и трепещущими флажками, а на мачте – алое знамя. Весь обслуживающий персонал «Художественного гос-кинотеатра» – администраторов, билетеров, контролеров, оркестрантов, буфетчиков и киномехаников – обрядили в одежду матросов: бушлаты, белые штаны, бескозырки и фуражки с надписью «Князь Потемкин-Таврический», контролеры на входе стояли с винтовками, отрывали от билетов половину и насаживали на штыки. С эстрады в фойе пели не романсы и арии, а «Яблочко» и марш революционных матросов. В самом фойе, переименованном в кают-компанию, красовались еще один макет броненосца, флаги, якоря, спасательные круги. Спасибо, что в буфете не висели говяжьи окорока с копошащимися в них червями.

Билеты давным-давно были распроданы, и добыть лишний – разве что с маузером выйти на площадь перед входом, где крутился паренек, одетый юнгой. Он пел «Эх, яблочко», а в воздухе между его раскрытыми ладонями повисало маленькое румяное яблочко, но не настоящее, а из папье-маше и оттого совсем легонькое.

Нынче Сергей уже так не волновался, как три недели назад, слух о премьере в Большом распространился по всей Москве и за ее пределами, вряд ли после такого триумфа можно было ждать провала. Приятно не опасаться, не дергаться, вести себя с достоинством. Не надо слюнями склеивать недомонтированную пленку, не надо бегать по коридорам, прислушиваясь к реакции зрителей. А зрители теперь отзывались чуть ли на каждый кадр фильма, к финалу аплодисменты не утихали, а когда поднималось красное знамя, оживали алупкинские львы, стреляли по генеральскому штабу, кинотеатр чуть не развалился от мощных оваций.

На сей раз, в отличие от Большого театра, из руководства страны присутствовали единицы, да и не высокого ранга, но, когда броненосец вышел навстречу царской эскадре, в зале раздалось:

– Сталин!

Все взялись оглядываться и увидели, что в ложе слева в окружении Ворошилова, Молотова, Калинина и Бухарина стоит главный зритель. Нынче не в белом кителе, а в защитном темно-зеленом. И последние минуты шла нескончаемая овация, восхищение фильмом смешалось с восторгом перед пришедшими членами обновленного Политбюро, из которого 1 января «вычистили» Каменева. И тогда же, в первый день Нового года, на Пленуме ЦК подавляющим количеством голосов Сталина переизбрали на пост генерального секретаря.

И снова вся съемочная труппа выходила на сцену кланяться, только теперь им принесли много цветов. Со сцены они видели, как, похлопав в ладоши, Политбюро удалилось из ложи. Будут ли они снова на банкете? Честно сказать, Эйзенштейну не хотелось. Он и так все эти двадцать пять дней после Большого театра места себе не находил, боялся, что за ним приедут. Ну, не арестуют, было бы за что, но состоится неприятный разговор со Сталиным, и неизвестно, чем все кончится. Мысль о том, чтобы принять приглашение Троцкого и наведаться к уже опальному вождю революции, не раз посещала его, но он ее отгонял, а Перка спорила:

– Теперь тебе к Сталину двери навсегда закрыты. Поезжай к Троцкому. Может, он и впрямь будет кино заниматься. И его в эту отрасль как раз-таки и сбагрят.

И.В. Сталин в автомобиле у Большого театра, после закрытия XVI съезда ВКП(б). 1930. [РГАКФД]

Но чутье подсказывало Сергею: не надо никуда рыпаться. Теперь же фактом своего появления главный зритель показал, что не гневается и признает факт появления такого фильма весьма значительным. Но в фойе, где замерли в ожидании накрытые столы, ни Сталина, ни его спутников не оказалось, и он почувствовал разочарование. Впрочем, длилось оно недолго. Минут через десять, после первых радостных тостов, в фойе появился человек-гвоздь, подошел к Эйзенштейну и сказал:

– Сергей Михайлович, вы не хотели бы покинуть данное застолье и сменить его на другое?

У выхода из «Электротеатра» их ждал старенький рыжий фордок «Жестяная Лиззи», они уселись на заднее сиденье, и водитель повез их в Кремль.

Сталин встречал в своем кабинете, за обеденным столом сидели все те же Ворошилов, Молотов, Бухарин и Калинин, им только что подали закуски и вина, белые и красные, в хрустальных и стеклянных графинах. Человек-гвоздь тоже получил приглашение за стол, сел, важно положив рядом с собой кожаную папочку. Никаких женщин, и Эйзенштейна привезли одного, а значит, разговор предстоял серьезный. Сергея поразило, что Сталин налил себе в бокал сначала белое, потом туда же красное вино, пополам. И сразу взял слово:

– Мы все считаем выход фильмы «Броненосец “Потемкин”» хорошим достижением советского кино. Кому-то что-то нравится, кому-то что-то не нравится, но в общем и целом эта фильма являет собой нечто, что мы имеем право предъявить миру. Давайте за это выпьем.

Зазвенели бокалы, все выпили. Закусывали белым кавказским сыром, тамбовской ветчиной, волжской рыбкой. После нескольких тостов пошла наконец важная беседа.

– Честно признаюсь, товарищ Эйзенштейн, – начал разговор Сталин, – я не большой поклонник вашего искусства. Точнее, не именно вашего, а всего современного направления. Мне оно кажется каким-то… суетливым. Мельтешит. Современные деятели зрелищного направления заменили искусство аттракционом. Таков и ваш манифест, если я не ошибаюсь.

– Совершенно верно, товарищ Сталин, – ответил режиссер, стараясь совсем чуть-чуть пригубливать из бокала и больше наседать на закуску. – Монтаж аттракционов. Эту же методику я ведь и в фильмах использовал, как в первом, так и во втором.

– Но ведь театр и кино – это не цирк, правда, товарищи?

– Пожалуй, да, – ответил Калинин.

– Однако эффект, производимый на зрителя, феноменален, – возразил Бухарин.

– Не спорю, – кивнул Сталин. – Если бы не эффект, я бы товарища Эйзенштейна не пригласил сюда. Мы, товарищ Эйзенштейн, видим в вас перспективного режиссера для создания целой эпопеи, которая бы всему миру показала, что такое наша революция, какой была Гражданская война и каких достижений мы добились, придя к власти. Достижения есть, а впереди их будет все больше. Мы создадим великую индустриальную страну и полностью изменим аграрный сектор экономики. Нам, знаете ли, тоже не помешают эффекты. Правильно, товарищ Эйзенштейн?

– Правильно, товарищ Сталин, – тихо ответил Сергей Михайлович, млея от известия, что ему хотят поручить продолжение.

– Вот и хорошо. После пятого года нам надо увидеть на экране семнадцатый и все остальные. Во всей красоте и величии. Но у меня есть вопросы, которые меня волнуют, и хотелось бы получить на них ответы.

– Слушаю вас внимательно.

– Давайте пройдемся по некоторым местам «Броненосца “Потемкин”», а мой помощник мне поможет, он подобрал материалы.

Человек-гвоздь в ответ глухо покашлял.

– Начнем с того места, где расстреливают на Воронцовской лестнице. Она все-таки как правильно называется? Воронцовская или Ришельевская?

– Ее и так, и сяк называют, – сказал Бухарин. – Вообще-то у нее нет официального наименования. Большая одесская лестница, а уж народ ей самые разные имена дает.

– Иван Павлович, – обратился Сталин к человеку-гвоздю, – какого числа в пятом году был расстрел на Большой одесской лестнице? Сколько человек погибло, сколько ранено?

– К сожалению, Иосиф Виссарионович, никаких сведений об этом кровавом преступлении царизма мне не удалось отыскать, – ответил человек-гвоздь.

– Вот как? – лукаво сыграл удивление генсек. – Стало быть, вы плохо работаете, и вас следует уволить, товарищ Товстуха. Правильно я говорю, товарищ Эйзенштейн?

– Не было, товарищ Сталин, – ответил режиссер, сглотнув слюну. – Этот эпизод я целиком и полностью выдумал, у Нунэ его не было в сценарии.

– Нунэ?

– Нины Фердинандовны, нашей замечательной сценаристки.

– Так она армянка, если Нунэ?

– Армянка. Этот эпизод возник случайно, а потом мы поняли, какое важное значение он имеет.

– Сергей Михайлович стоял наверху, ел вишни и сплевывал косточки, они отскакивали, и так родилась идея эпизода, – сказал Бухарин. – Правильно?

– Забавный эпизод, но никаких вишен не было и в помине, – засмеялся Эйзенштейн. – Это потом придумал в шутку Григорий Александров. Мой ассистент. Иной раз из него прет такая хлестаковщина!

– Да и не могут вишневые косточки, только что выплюнутые, скакать, – добавил Калинин. – Они влажные, сразу прилипают.

– Вот если бы режиссер выронил корзину с вишнями, так они бы заскакали по ступеням, – вставил свое слово Ворошилов.

– Я просто стоял наверху и увидел бег ступеней сверху вниз, и это дало взлет фантазии, увиделись сотни ног, панически бегущих, убегающих от пуль.

– Но ведь потомки будут полагать, что расстрел был, а его на самом деле не было, – возмутился Сталин.

– Да и хрен бы с ним! – крякнул Ворошилов. – Пусть полагают. Потом и в учебники впишем. А вот про брезент…

– Погоди, Клим, с брезентом, – остановил его хозяин кабинета. – Мы еще с лестницей не разобрались. Вот люди бегут вниз, по ним стреляют, и они вполне могут прыгать влево и вправо, разбежаться по холму и тем самым спастись. Но они продолжают глупо бежать по лестнице вниз, подставляя свои спины под выстрелы. Где тут логика поступков?

– Здесь логика кинокадра, Иосиф Виссарионович, – набираясь смелости и гордости, ответил Эйзенштейн.

– Но зритель не дурак, товарищ режиссер, – возразил Сталин. – Посмотрит один раз – эффектно, посмотрит другой, третий раз, а на четвертый задумается, почему так глупо ведут себя люди на лестнице, они же не стадо баранов. Или, когда у женщины мальчика ранило, она его хватает и несет навстречу стреляющим солдатам. Она что, дура?

– Она в отчаянии и полагает, что сможет остановить солдат, – ответил режиссер.

– Женщина в первую очередь будет думать, как спасти ребенка, – сердито пыхнул только что раскуренной трубкой Сталин. – И та другая дура, которая с коляской, она должна была схватить малыша, прижать к себе и прыгнуть или вправо, или влево, убежать в сторону от лестницы, ведь понятно, что по бокам солдаты стрелять не станут.

– Но тогда, – возразил Сергей Михайлович, – кино не получило бы два мощнейших кадра, оказавших такое сильное воздействие на эмоции зрителя.

– Зато оно получило два глупейших кадра, и зритель, способный рассуждать логически, это сразу заметит. И получается, что вы рассчитываете на поверхностного зрителя, – начинал закипать хозяин кабинета.

Н.И. Бухарин. 1920-е.

[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 1. Д. 22. Л. 10]

– Коба, – сказал Бухарин, – но в Большом театре полторы тысячи участников нашего съезда устроили овацию после просмотра фильма. И мы тоже хлопали. Получается, весь цвет партии состоит из поверхностного зрителя?

– Все были под впечатлением событий съезда, радовались победе тех, кто объединился вокруг Иосифа, а потому и фильму восприняли благосклонно, – вставил свое суждение Калинин.

– Это тоже фактор, – согласился Молотов.

– Да, товарищ Эйзенштейн, мы вашу фильму восприняли хорошо и считаем ее зародышем подлинно пролетарского кино, – сказал Сталин. – Потому и пригласили ко мне в кабинет. Здесь, кстати, очень редко стол накрывают для гостей. И сегодня накрыли ради разговора с вами.

– Это большая честь для меня, – откликнулся режиссер.

Вошла подавальщица с тележкой, уставленной двухъярусными алюминиевыми судками, раздала каждому по судку.

– Борщ, – ехидно улыбнулся Сталин, открыв свой судок. – Не бойтесь, не такой, как на «Потемкине». В тюрьмах нам нередко доводилось есть борщи и супы из тухлого мяса, и ничего, выжили. Но матросы на броненосце молодцы, что подняли восстание. Только получается, если бы не борщ, они б и не подумали восставать. Так ведь?

– Точно! – рассмеялся Молотов.

– Нет, не так, – возразил Эйзенштейн. – Тухлятина и черви стали последней каплей терпения. Не это, так что-то другое подвигло бы матросов к бунту.

– А ведь и впрямь камень железный, – засмеялся Сталин. – Знаете ли, товарищи, что фамилия Эйзенштейн…

– Означает «железный камень», – встрял Бухарин. – Уж немецким-то мы владеем. Коба, перестань мучить человека, дай ему нормального борща поесть. Без червей.

– Я не мучаю, – поднял бровь хозяин кабинета. – Мне очень нравится этот молодой и крепкий кинодел. Он способен за себя постоять. И потому я ему доверяю. Терпеть не могу хлюпиков. Но могу же я поделиться своими сомнениями относительно иных его приемов.

– Брезент, к примеру… – начал Ворошилов.

– Погоди, Клим, со своим брезентом, – перебил его Сталин. – Вот там на лестнице тетка с идиотской улыбкой, очень похожа на одну нашу общую знакомую. – Он глянул на своих товарищей и по их ухмылкам понял, что они знают, кого он имеет в виду: Крупскую, кого же еще. – В пенсне такая. И в конце у нее что-то странное с глазом, то ли пуля попала в глаз, то ли казак нагайкой пригрел, кровь хлещет, а пенсне при этом целое осталось. Да и вряд ли бы она с простреленным или просто выбитым глазом стояла и орала. Упала бы и каталась по земле от боли. У вас, товарищ Эйзенштейн, получается, что персонажи действуют вопреки логике, выполняют то, чего от них хочет режиссер. Ваши персонажи не свободны, они крепостные крестьяне, рабы режиссера.