Простая жизнь

Вспоминать о прошлом Римма не любила. Ну, не то, что не любила- боялась, гнала от себя эти мысли, потому что сразу хотелось плакать. Было жалко, что все ушло, что жизнь проходит…

Нет, лучше об этом не думать! Но как не думать, когда сидишь, целый день в пустой комнате, уставившись в телевизор, задремываешь, просыпаешься, снова задремываешь…

Читать она уже не могла – плохо видела, уже за девяносто – что вы хотите!

Все разнообразие – перебраться на кухню, что-то покушать. Да вечером, по пути с работы, на полчасика забегает сын. Обязательно принесет продукты, что-то подправит, поделает.

– На полчасика

– Ты бы посидел, поговорил…

– Мам, извини, дела еще, в другой раз.

Другого раза ждать долго. Потому, хочешь, не хочешь, а вспоминать хоть и грустно, но другого занятия нет.

Вот, что удивительно – самое ослепительное счастье в ее жизни – это война.

Ну, восемнадцать же лет! Все что видела до этого – рабочий поселок в таежной глухомани, маленькая деревянная школа, и, слава богу, успела выучиться до войны. Деревянный же клуб, где протекала вся так называемая личная жизнь, строгая мама, куча запретов – туда не ходи, приди во время, пойди, помоги…

А, куда не ходи? За поселок и не выйдешь – тайга, да единственный большак, ведущий куда-то километров за пятьдесят, нет, не в город – в другой поселок. Вот и весь мир.

Ждала. Окончу школу – поеду учиться в город. Где этот город, и какой он – не представляла.

Какой город, какая учеба?! Через месяц после школы началась война. В те годы девять классов – все равно, что высшее образование. Ее направили на курсы, и через четыре месяца она была уже младшим лейтенантом. И вся ее юность, все пять восторженных девичьих лет прошли на войне. В одной и той же одежде – гимнастерка, юбка и кирзовые сапоги. Пистолет у нее был, но не разу за время войны она из него не выстрелила. Он был дан для самообороны, а не для победы над врагом. Врагов она просто не видела, так, из далека разве. Потому что служила она в войсках связи, а это были практически тыловые войска. Жили в окопах и в блиндажах, и, укрывшись, плащ- палатками в поле ночевали. Роскошью было провести несколько ночей в избах занятыми нашими войсками деревень.

Почему – то сама война, как таковая, не помнилась. В памяти ведь осталось самое лучшее. Как фотография, перед глазами встало озеро, с нависшими над водой ветками одуряющей пахнувшей черемухи и девчат ее женской роты, купавшихся в еще холодной воде, но все равно в какой – лишь бы отмыться от запаха пота. И хохочущие голоса ее девчат, бегавшие от радости неуемной молодости по ночному берегу.

Парни из мужской роты, залегшие в полукилометре под строгим приказом – не приближаться, подглядывали, конечно, кое-кто и в бинокль, но приближаться не решались.

И вдруг зычный голос невесть откуда появившегося майора:

– Отставить! Кто разрешил?! Смирно!

И нелепая картина девяти совершенно голых девчат, автоматически застывших по стойке «смирно» перед командиром. Некоторые от испуга, отдавали честь.

– Отставить! – сообразив о нелепой ситуации, скомандовал майор и отвернувшись, почему-то строевым шагом, исчезнул в кустах.

… А как пахло клевером в поле, когда ротный в ходе переброски, давал час отдыха!

Стрекочут кузнечики, кружатся бабочки, она лежала в траве и ромашки заплетала в косы

… Клещи? Какие клещи! Слов то таких никто не слышал. Может, не было их в то время? Мыши были. В первый год войны не кому было убирать урожай- все на фронте, вот они и расплодились. На фронте сотнями умирали от мышиной болезни. Она тоже боялась заразиться. А что делать? Приказано залечь и ты утыкаешься лицом в землю, и чуть ли не по тебе пробегают полевые мыши. Но бог миловал.

Хотелось любить. Просило сердце, изнывало. Молодость – то проходит.

Были, были романы! Сейчас она и не помнила их лиц. Молодые лейтенанты, солдатики, жаркие слова, рука в руке, неумелые поцелуи.… И больше – ни – ни! Война, какая любовь? А вдруг забеременеешь! Увольнение, позор! Может быть и трибунал – тебя, зачем на войну призвали? Родину защищать?

А где этот нечаянный юноша? Перевели куда – то. Или вообще убьют. Тогда о смерти говорили просто. Убивали ведь каждый день. Говорят, старшие офицеры приставали, и отказать было нельзя. Не знала Римма такого, не видела. А вот о том, как она тянула кабели, как устанавливала связь со штабами, о всяких там « Чайка, чайка я орел, словом о службе – не вспоминала. Не хотела. Ну, так, работа и работа.

Была она пышненькой, полногрудой, с веселыми кудряшками. Никогда ничего не читавшей, кроме книг по школьной программе, не знавшей музеев, театров, городской жизни. – Ну, не успела, война же!

… Далеко- далеко от нее, в большом городе, в еврейском местечке, рос интеллигентный еврейский мальчик Сема. Папы у него не было, но еврейская его мама, как все еврейские мамы души в сыне не чаявшая, вбивала в Сему все, чему сама была обучена.

Сема учился музыки, играл на флейте, посещал консерваторию. Сема четко знал, с какой стороны нужно класть вилку, а с какой нож, как галантно подать руку девушке. Учен был Сема и танцам, и неплохая собираемая поколениями библиотека была у него дома.

Сема надевал галстук и ходил в гости к тете Риве, затем после ужина с непременной шейкой индейки, чинно прогуливался по местечку с ее дочерьми – Соней и Раей.

Хороший был Сема мальчик…. Война изменила его жизнь.

В военкомате, куда он пришел по повестке, веселый капитан, даже не взял у него документы, крякнул:

– Еврей?

– Еврей, – подтвердил Сема.

Капитан посмотрел в сторону начальника, сидевшего за последним столом.

– Бери и еврея, – сказал начальник, – на войне или убьют, или быстро русским станет.

При слове «убьют» Семе стало как-то плохо.

Но его не убили. Он дошел до Берлина и от тихого еврейского мальчика действительно, ни чего не осталось. Где флейта, где книги, где чинные прогулки с Ривиными девочками?! Грязь, пот, грохот орудий, мат – перемат в окопном штабе….Эти пять лет войны вышибли из него все предыдущие девятнадцать.

Был он худой, рыжий и носатый. Никогда в жизни, подумала Римма, да и не в первый раз подумала, они не могли бы встретиться на этой земле, если бы не война. Война перемешала все географические точки, худых и толстых, носатых и плосконосых, ну кого только не оказалось вместе в этом кипящем котле.

Ну, вот встретились. Война уже кончалась, воинская ее часть была уже под Берлином. Прислали нового командира роты. Это был Сема. Все, что должно было случиться в конце, случилось. Безумные поцелуи, ослепительная любовь, которую до сих пор не знала ни она не он, белые метели, которые он устраивал отряхивая на нее ветки черемухи… Для них уже не было войны …, не было командиров, приказов, смерти, которая по прежнему летала автоматными очередями, артиллерийскими залпами.

Была вокруг них тишина, и были они одни на всем белом свете. Никогда больше не было такого счастья в ее жизни. И потому в памяти война осталась, как самое счастливое время в ее жизни.

О том, чтобы жениться, никто из них и не думал. Ну, во-первых – любовь! Ни о чем другом и не думалось. Во-вторых, какие там жениться – война ведь, они военнослужащие.

Но когда вошли в Берлин, как и все побежали к Рейхстагу. И Сема вдруг сказал: ну вот, мы и расписались!

Это Римма помнила. Помнила и о том, как впервые поняла разницу между собой и Семой. Разницу сгладила война, все были в одной форме. А на гражданке снова появилось то, что бывает всегда.

Было это лет через пять после войны, когда они с Семой – он так и остался в армии, – приехали с маленьким сыном в отпуск на его родину. Мать, Хая Нусеевна, умильно посмотрела ребенка, как–то даже не взглянув на Римму.

– Мама, это Римма, – проговорил Сема.

–Я вижу, – холодно ответила свекровь.

… В первый же вечер в маленькой квартире Хаи Нусеевны собрались все еврейские родственники. Еще бы – Сема приехал!

Половину слов, которые произносили за этим столом, Римма не понимала – гости подчеркнуто вставляли слова на иврите. И Сема впервые на ее памяти, показал, какой он Сема.

– Да, сказал он, – взяв слово для тоста, – Римма – не еврейка. Она моя жена, нравится это кому – то или нет. Давайте выпьем за мою жену!

Все, больше на иврите не говорили. И еще помнила Римма, как в начале вечера Рива передала Семе кипу.

– Одень, Сема, – сказала она, – ты же среди нас сидишь.

– Я, тетя Рива, советский офицер, – сказал Сема. И был он в форме.

– Ты еврей, мой мальчик, – грустно ответила Рива.

Какой он Сема, надо сказать, Сема показывал не раз. Нрава он был крутого. За что и нравился начальству. Когда, например, зубной врач, вырвавший ей зуб, что-то такое сделал, что она рот не могла закрыть и даже кричала от боли, Сема, ожидавший ее в больничном коридоре, ворвался в кабинет и, узнав, в чем дело, выхватил из кобуры пистолет и с перекошенным от ярости лицом, приказал побледневшему эскулапу:

– Ты, сука, отсюда не уйдешь, пока все не исправишь!

На крик сбежались все во главе с главным врачом.

Сема выгнал всех и держал под пистолетом главного и врача, пока тот не закончил операцию.

Уж что-что, а то, что судьба, распорядилась выйти замуж за Семена, было главным счастьем всей ее жизни.

Нет, счастливая пора влюбленности, жарких поцелуев, конечно, быстро прошла.

Ну, и погуливал, Сема налево и направо, о чем ей радостно докладывали верные подруги из военной части.

Но что касалось семьи, то для Семы, как все-таки еврея, всегда было главным. И потому, Римма знала, что живет она как за каменной стеной.

Когда сын был еще маленьким, упал с дерева и сломал позвоночник. Сема, получив отказ от направления сына в единственную в системе министерства обороны клинику для подобных случаев, поехал в округ, к начальнику войсковой медчасти. Сев напротив, полковника, сам был тогда Семен капитаном, сначала он просто вежливо попросил дать направление.

– Да ты, капитан, понимаешь, что туда и для детей полковников и генералов мест не хватает! – в офицере вскипел начмед.

Тогда Сема вытащил пистолет, положил его перед собой на стол и как-то напряженно сказал:

– У меня, товарищ полковник, два выхода – застрелить вас, или получить направление!

Полковник изумленно выпятил глаза на капитана, как-то горестно помолчал и рявкнул:

– Есть у тебя, капитан, и третий выход – пойти под трибунал!

Но толи от изумления что-то случилось с полковником, то ли судьба была так благосклонна к Семену, что тягостно помолчав, начмед сказал:

– Иди, подай документы, будет тебе направление …

Но все-таки это была русская рулетка.

И кто знает, как бы сложилась судьба Риммы, если бы не эта черта характера мужа.

На этот раз уже в середине пути, когда после многолетних перемен кресел и городов, куда жизнь бросала военных, осела, наконец, их семья, казалось, уже навсегда во вполне благоустроенной военной части на окраине большого города в центре России.

Семен тогда был уже подполковником. Молодым сорокалетним подполковником…. И вызвавший его в Москву командующий решил сделать подарок:

– Ну что, подполковник, принимай командование полком, а там глядишь, и в округ заберут – там и до генерала недалеко…

Округ был в Уссурийском крае. То есть у черта на куличках и прошла бы оставшаяся жизнь там Риммы и ее семьи. И там же, после окончания службы в армии, пришлось бы и остаться. Ведь квартиры военным давали только по месту службы.

И мгновенно приняв решение, Семен в этом кабинете подал рапорт об увольнении. Возраст сорок лет – давал ему право это сделать.

Только через год, когда Семен вдруг начал жить и жить хреново, Римма поняла, какую жертву он принес ради семьи. Этот год он ничего не делал, работу даже не искал, с Риммой почти не разговаривал, они и в жизни то особо не разговаривали, но здесь его молчание было каким – то жутким. Армия была для Семена и смыслом и образом всей его жизни. Это была его стихия, его счастье. Остального он как-то не замечал. И больше ничего не умел. Казалось, что армия будет всегда. Ну, по крайней мере, лет пятнадцать впереди еще точно были.

И вдруг – гражданка. В гражданском ему было даже стыдно ходить по улицам – как будто – голый.

И был у него из гражданского только один костюм, – так, для театра, поездки в отпуск.

Ну, вообщем, вот так.

… В мыслях Риммы все перескакивает, путается, да вроде все так, ничего интересного. А ничего интересного в ее жизни и не было. Ну что интересного в скучных буднях жен офицеров воинской части? Воинский городок находился, как правило, в глухих местах, хорошо, если километров за десять, был какой то поселок.

И жизнь была хорошая. Нет войны, муж рядом, сын растет, Римма ни в чем не нуждалась. Ну, разве что хотелось иной раз платье новое купить, туфли какие–нибудь: перед Семой покрасоваться, перед соседями. Да где все купишь? А так ни в чем никогда не нуждалась.

Воинские части были тогда на особом довольствии – семьи в военторговском магазине снабжались всеми продуктами.

Нет, ну праздники, конечно были. Ко дню Октябрьской революции, первому мая. …Новый год всегда всеми воинскими семьями отмечали.

В памяти Риммы возникает деревянная сцена воинского клуба, они, жены прапорщиков и офицеров, стоят двумя рядами на сцене, впереди, лицом к залу – гармонист из числа солдат – и худрук – да, была и такая должность – машет руками, дирижирует.

И поют они торжественно, а Римма из-за звонкого голоса всегда была запевалой -песню типа «Партия наш рулевой» или «Ленин всегда живой» , ну, вообщем, что-то патриотическое. И это воспринималось нормально. А как же! И лишь во втором отделении им разрешали что-то лирическое, типа « ой, рябина кудрявая», Ну, здесь уж они отрывались! Зал плакал и аплодировал. Детишки их сидели на полу перед сценой – мест в клубе не хватало. А перед концертом они еще месяц почти каждый день репетировали. Потом, сломя ноги, неслись домой успеть приготовить мужу ужин.

Нет, жизни скучной не было. Некогда было скучать. Некогда было и думать. А о чем думать? Жизнь шла установленным порядком. В армии вообще не думают. Живут по расписанию и приказам. А она вроде бы тоже все время была в армии – жена офицера, жила все время за забором военных городков.

Да им никуда особенно и не надо было, мужья уходили к восьми утра, приходили редко когда к восьми вечера, обычно к десяти, когда гарнизон засыпал. Обедали, как правило, в офицерской столовой на территории части.

А жены кормили мужей и детей завтраком, собирали и отвозили детей в ближайший населенный пункт в школу – им часть давала автобус-, стирали, убирались, встречали детей из школы – привозил тот же автобус -, готовили с ними уроки, готовили ужин, ждали мужей…

И так – изо дня в день. Выходных у мужей почти не было, – какие в армии выходные?

Сема дежурно спрашивал – что там у сына, молча ужинал, заваливался спать. Он уставал.

Где это счастье первых лет, весной сорок пятого?

Ну, счастье – это праздник, праздники редко бывают, а будни были.

Раз в два, три года – чаще не получалось – ездили в отпуск. Семен гражданское не любил – ездил в отпуск в военной форме. Она ему шла, в гражданской он сразу становился каким-то нелепым, вроде и ростом становился меньше. Чинно втроем – он, она и сын – гуляли по набережной южного городка.

Обедали тут же на набережной в ресторанах. В Семе просыпался интеллигентный еврейский мальчик. Он строго учил сына брать правильно столовые приборы, чего никогда не делала дома, учил обращаться к официантам, выбирал из меню блюда, о которых они и не слышали. Например, картофель – Фри ( а это оказывался жареный картофель) или анчоус ( ну, килька и килька думала она)…. Водил всю семью на симфонические концерты. Римме и сыну на этих симфонических концертах было скучно, но когда Сема оборачивался к ней, ища одобрения, она благодарно улыбалась. Ну а пройтись по курортной набережной, в красивом, как она считала, ситцевом платье под руку с бравым офицером, что бы все оглядывались. Это было то еще удовольствие. Сема не скупился: покупал мороженое, сахарную ветку на палочке, на пляже к их лежаку требовал у самого главного по пляжу официанта приносить фрукты и морс. Да и куда было девать деньги? Платили военным хорошо, а покупать было не чего.

Вот, пожалуй, и все что помнилось.

Звонок резко вывел ее из приятной дремы, в которую Римма проваливалась почти каждый час. Римма пошарила рукой по столику возле кресла, в котором сидела целыми днями, нащупала телефон.

Звонил сын. Как между ними условлено, три раза в день он делал контрольные звонки. Если она на звонок не отвечала, значит, надо было мчаться домой – вдруг с мамой что случилось.

Римма, не смотря на возраст, жила одна. Пока могла себя как- то обслуживать, никому мешать не хотела. Да и привыкла она к одиночеству. Уже больше двадцати лет, как нет Семена. Привыкла. Хотя в последние годы, видимо от старости, ей иногда казалось, что он живет где-то здесь, ну где – то вон в том углу, сидит в другом кресле. Ну, не то, чтобы казалось, но хотелось, чтобы так было. Так было легче. И она начинала с ним разговаривать. Мысленно, конечно – с ума-то она еще не сошла. А с кем она могла еще поговорить? Сын забегал только на минутку, а просто целый день молчать – это было невозможно.

Из прошлой жизни оставался только один Сема, с которым она сейчас виртуально могла говорить о чем угодно. И он слушал. Не мог отвернуться. Она рассказывала ему, как приходил последний раз врач, какая на дворе погода – сама она на улицу не выходила, но из окна было видно. Да простые такие разговоры, но Сема слушал. Хотя его и давно не было на свете.

…Как и у мужа, жизнь Риммы четко делиться на две части, военная служба, и гражданская жизнь. О военной, как–то вспоминалось однотонно – ну, жила и жила. Стирка, готовка, ребенок, уроки, уборка. … Даже где жили – особенно не вспоминалось – жилье везде было временное, не свое. Вроде как дома своего у них никогда и не было. Сема тоже вспоминался не ярко – придет – уйдет!

Какая–то длинная полоса годов «одиночества». Нет, нечего вспоминать. Да и давно это было. Забылось. А вот когда Сема ушел на гражданку…

За год до этого они, наконец, получили от части квартиру в центре города. Для военных была тогда такая разнарядка. Хрущевка, конечно, но квартира! И своя. Теперь на веки веков своя. Впервые Римма покупала мебель, сшила занавески, обставлялась, радовалась. Настоящее женское счастье.

Сема не участвовал – он – переживал переходный период. Но зато целый день был дома. Это тоже было необычно. И, по своему – счастье.

У сына тоже впервые появилась своя комната. Он начал приводить туда своих друзей, девушек.

– Бордель здесь устроил! – ворчал недовольный Сема.

– Лучше здесь, на глазах, чем по подъездам, – резонно увещевала его Римма.

Это была семья. И это было счастье.

Потом Сема запил. Потом также резко бросил. Потом пошел в горком партии. На прием к первому секретарю. В день приема по личным вопросам.

– А по какому вопросу – спросила секретарша, чтобы доложить.

– По личному! – рявкнул Семен и поднес к ее носу, стоящее на столе объявление: «Прием по личным вопросам».

Военных, тогда уважали, и первый секретарь дал кому – то поручение и вскоре Сему пригласили на должность заместителя директора по общим вопросам на крупный завод.

У Риммы тоже началась гражданская жизнь, которой никогда не было в военных городках. Совсем другая была эта жизнь. Не нужно было топить печку, как в избах, в которых они стояли на постое, или в офицерских финских домиках, в которых жили уже в более ста военных точках, грели воду, чтобы искупать детей…

Да, и сами дети, вернее – сын – уже вырос. Сын поступил в институт, жил в Москве, приезжал на каникулы и на лето.

Римма целый день оставалась одна, было скучно, тоже устроилась на работу. Образования и гражданской специальности у нее не было. Жена военного – вот такая у нее была специальность. Но повезло.

Наступили уже времена, когда в этой стране социализма появилось незнакомое слово – хозрасчет. Это были первые ростки капитализма, вернее – рыночная экономика и начальник управления местной промышленности наладил цех по индивидуальному изготовлению обуви.

Самуил Козакевич его звали. Еврей, конечно, а как же! Бог свел с ним Семена, и Римма стала администратором магазина, где эту обувь продавали. Продавали не всем – уважаемым людям. Потому что обувь эта делалась по образцу европейских моделей и резко отличалась от фабрики «Скороход».

На прилавке у Риммы стояли образцы – три модели изящных женских туфель и две модели мужских.

Уважаемые люди обращались к Козакевичу, он давал записку Римме, Римма тщательно снимала размер стопы уважаемого человека и через две недели выдавала заказ. А если кто заходил без записки, то ему объясняли, что портфель заказов забит на год вперед, так что заходите в бедующем году.

Импортной кожи у Козакевича было мало и на неуважаемых ее уже не хватало. Большинство «уважаемых», конечно, были евреями, но не потому что друзья Козакевича, а потому, как с удивлением узнала Римма, что в основном руководящие посты в больницах, заводах, институтах, занимали люди, плохо выговаривающие букву «Р».

С одной стороны, евреи в Советском Союзе были люди второго сорта, с другой – где ж их взять – талантливых, сильных руководителей?!

Римма обросла знакомствами, но они ей были, ни к чему. Знакомства нужны были Семе – или он не еврей?! Некоторые нужные знакомства превращались в дружбу, и не успела Римма оглянуться – в их жизни образовалась своя компания. Номенклатурного еврейства.

Римма в этой компании все больше молчала – стеснялась, да и разговоры были ей не очень понятны, зато Сема сидел за столом орлом!

Сыпал шутками, анекдотами, иногда вставлял еврейские словечки.

Вообщем, жизнь началась интересная, веселая. Римма была счастлива. Не сама по себе, а за Сему.

Всех иногда вспоминала Римма – и Залисов, и Шендеровичей, и Шнайдеров, где они сейчас?

Те, кто остался все-таки в стране, умерли. У каждого из них Римма была на похоронах.

Те, кто уехал со второй волной эмиграции тоже, наверное, уже умерли – ведь все были почти ровесники.

А когда умер Сема, из компании уже никого и не осталось. Или когда он умер, жизнь тоже умерла вместе с ним.

Здесь не то, что любовь, может, любви особой то и не было никогда, но вот жить без него она никогда не могла. Как он жил, так и она.

Если бы он был трактористом, то и она бы жила в деревне и спокойно чувствовала себя женой тракториста.

А впрочем, и этот период жизни Римма вспомнила как–то смутно. Может очень старая стала, может, слишком давно это было. А самое счастье, и это Римма, ярко, как будто это было вчера, вспоминала, когда родилась внучка.

Вот если оторвать этот листок из общей книги жизни, то это и есть та самая книга. Остальные листки, конечно, читать можно, но как–то уже и не обязательно.

Когда родилась внучка, к Римме пришла любовь. Ослепительная, неистовая. Отойдите все, никого больше не надо!

Первая любовь была в сорок пятом, вторая – внучка! И последняя. Теперь уже точно -последняя .

Да, конечно, когда–то был маленький сын. Но как-то это прошло почти незамеченным. В хлопотах, тягостях военных городков, нет, слабо это помнила. А внучка – это как будто к концу жизни – а тогда это было далеко не конец, родился вдруг ее собственный ребенок.

Сын с невесткой жили первое время в их квартире и потому внучка – маленький ангелочек – была действительно ей ребенком.

Ну, где- то после года, когда не надо было кормить ребенка грудью, невестка стала ходить по подругам, по знакомым, по своим делам, и слава богу! Семен и сын были на работе. И Вика целиком принадлежала ей. И это было счастьем! Она, конечно, ушла с работы – когда ребенок родился. Семен сам сказал:

– Римма, с работой заканчивай!

Разве узнать в нем теперь было когда-то вечно хмурого, сурового подполковника, когда сидя у него на коленях и поедая блины, внучка вытирала масляные ладошки о его волосы, приговаривая:

– У, волосики- хоросики!

Бабка и дед, сидя рядом, умиленно улыбались, и Римма подставляла к радости девочки и свою голову.

Счастье длилось лет пятнадцать. Последнее счастье их жизни, а Семиной последнее. Он, слава богу, так и умер счастливым дедом.

Сразу, после его смерти внучку у Риммы как-то незаметно отобрали. Девочка становилась уже взрослой, и ей нужно было не бабкино сю–сю, а современное воспитание.

Да и Римма после смерти Семена как-то сразу подряхлела, год не могла привыкнуть к его уходу. Вообщем, молодые родители внучку забрали. Нет, конечно, и они с ней и она сама приходила к Римме в выходные, всегда были в праздники, но внучка постепенно отделялась от нее, от ее жизни, да и занимала девочку ее собственная жизнь.