Занавес остаётся открытым

1.1 Анисим Матвеевич Бочкарёв

Дед

Я хорошо помню деда Анисима, маминого отца. Помню его лицо, белую бороду, высокий рост, вельветовый костюм с накладными карманами, в который он был одет по-городскому, когда я возила его в областную клинику к окулистам. Операцию почему-то делать отказались. Он в конце жизни, когда ему было под девяносто, ослеп. Помню его в городе, куда он был сослан как раскулаченный, там он жил на квартире, а мы с братом, маленькие, бегали к нему в гости. От него всегда исходили спокойствие и доброта.

Но он был крестьянином, в городе жить не мог и, как только представилась возможность, после 1941 года уехал в деревню Меркушино, что в 20 км от г. Камышлова.

Я как-то задумалась: почему так называлась эта деревушка, в один ряд домов растянувшаяся по берегу живописной речки Пышминки? Там никогда не было наводнений, так как дома стояли высоко над обрывом. А впереди – широкие просторы, окаймлённые у горизонта лесом и большими белыми домами. Там были военные Еланские лагеря.

Лишь недавно я узнала, что есть большое село Меркушино – место паломничества к Симеону Верхотурскому, знаменитому святому. Когда его мощи временно находились в храме в посёлке Елизавет под Екатеринбургом, я повезла туда своего младшего племянника Виктора, где он был окрещён уже после восемнадцати лет. Служба шла рядом с ракой, с мощами святого Симеона.

У меня возникла гипотеза, о которой никому не сообщала. Видимо, кто-то из маминой деревушки побывал в знаменитом селе, которое и сейчас стоит на том же месте и куда мне следовало бы съездить, и привёз это имя в память о святом. А может быть, кто-то из того села волею судеб попал в новое, уж очень живописное место и сохранил таким образом память о своей родине.

Но, так или иначе, власть и сила Имени существуют. Между селом Меркушино и деревней Меркушино протянута незримая духовная нить.

Во внутреннем облике моего деда Анисима Матвеевича было это сияние святости. Этот же внутренний свет всегда исходил и от мамы. А теперь нет ни деда, ни мамы, и деревню Меркушино снесли с лица земли. Там теперь песчаный карьер.

Когда дед вернулся из города домой, он поселился в крошечной баньке во дворе своего дома. Там мы с Володей, братом, бывали часто. Дед вставал рано и уходил куда-то в лес, а когда возвращался, то иногда приносил лукошко с земляникой. Он был немногословен, но с нами, детьми, любил пошутить.

Дом этот, стоявший в центре, во главе деревни, с большим двором, с кирпичными амбарами, с почти необъятным для детского восприятия скотным двором, в котором могли разместиться до сотни лошадей, он построил своими руками на старом месте после пожара, проявив не только недюжинную силу, здравый смысл, но и природный вкус. Недаром именно в этом доме расположился сельсовет. И, хотя деда выселили, но какое-то таинственное уважение, которое он внушал односельчанам, удержало новых хозяев от его ареста. Он просто уехал в город и несколько лет прожил в Свердловске.

Дед Анисим был сиротой. Своего отца Матвея он не помнил. В шесть лет мать привела его к Павлу. Мать – Фаина, тётя Фая (мама её отчества не помнит), умерла тоже рано. От Павла у неё осталась дочь Дарья Павловна, сводная сестра деда Анисима. Мы летом жили у неё во время войны. Дед вырос с отчимом Павлом Зиновьевичем, который прожил долго, выжил из ума и их, «старого да малого», маму мою и деда, ходившего в ту пору в длинной рубахе и босиком, оставляли одних, когда взрослые уезжали на сенокос или на полевые работы.

Дед Анисим до конца дней содержал и кормил своего отчима.

В конце жизни мама часто вспоминала отца. Она очень любила его и даже гордилась им. «За всю жизнь он мне слова грубого не сказал, ни разу не ударил меня!»

Я не только помню отца живого, но сохранились его фотографии и даже его паспорт.

Неглубокая у меня информация о предках, но даже эта память об этом русском крестьянине очень важна.

Приехали мы с братом Володей на его похороны, и меня поразило его «мёртвое лицо». Оно врезалось в память неземным спокойствием, величием и силой. А в жизни он был добродушен, скромен и прост.

1.2 Мария Семёновна Бочкарёва (в девичестве Чердынцева)

Бабушка

Бабушку свою, жену деда Анисима, не помню. Родом она была из деревни Маханово в двух километрах от Меркушина, на противоположном берегу реки. Она умерла рано, в сорок лет, оставив четверых дочерей. Старшая, Настасья, была уже замужем. Она умерла во время какой-то эпидемии, которые случались на Руси часто. Фёдора и Елизавета – обе бездетные, помогали младшей сестре всю жизнь поднимать детей. Младшей дочери, моей маме, было три года. Она одна продлила линию их семейного рода1.

Вот что мама рассказывала о смерти бабушки: она умерла после родов мальчика, который не выжил. Тяжело болела. Перед смертью попросила: «Анисим, подними меня, хочу в последний раз на реку взглянуть». Дед помог ей подняться, и вскоре она отошла в мир иной, осиротив младшую дочку. Тема сиротства навсегда стрелой пронзила потом мою душу.

«Бабушка! Где ты сейчас? Слышишь ли меня? Чувствовала ли ты, как мама всю жизнь любила тебя и тосковала о тебе? Почему я плачу сейчас о тебе? Ведь я никогда не знала тебя. А вот теперь ты мне так близка. Встретились ли вы с мамой? Утешила ли ты её наконец? Я так люблю вас обеих!»

Ещё два эпизода: маму я не помню. Только как сейчас вижу нарядный сарафан, в котором лежала она в гробу, – вот и всё, что осталось в памяти у моей мамы. В день похорон трёхлетняя Зоя сидела на завалинке и пела песенки, а женщины, глядя на неё, плакали.

Но образ бабушки моя мать пронесла высоко сквозь трагическую жизнь. Она запомнила уважительные отзывы окружающих о Марии Семёновне: «…умная, трудолюбивая, добрая», «хорошая была женщина».

В конце жизни мама говорила: «Мне уже девятый десяток пошёл, а матери мне всё равно не хватает. Куда мы без матери?»

1.3 Ефросинья Константиновна Чердынцева

Моя прабабушка

Бабушку свою, Ефросинью Константиновну, мама моя помнит хорошо, потому что до самой смерти той подолгу жила в её большой семье, да и бабушка частенько наведывалась к внучке. Придёт утром, а по дороге из Маханово в Меркушино – всего-то два километра – земляники наберёт.

«Бабушка была чистоплотная, культурная, её возили по всем деревням стряпать на свадьбы. Она была мастерица и правила всем домом. У неё были ключи от всех служб, она распределяла работу между всеми снохами!» – это я записала с маминых слов.

Прабабушка оказала влияние и на мою судьбу.

А было так…

Мама, тогда маленькая девочка, играла у подружки в куклы, и ей так понравилась какая-то красивая тряпочка, что она не удержалась и унесла её с собой. Зоркий глаз прабабушки сразу отличил среди своих чужую вещь. Мама, конечно, созналась и по приказу бабушки должна была вернуть эту злополучную тряпицу. Это оказалось для неё таким шоком, таким стыдом, пока она шла по улице с повинной, что и в конце жизни мучило её, как кошмар.

Однажды я застала её в бреду. Уже ослепшая, не встававшая с кресла без помощи, она вообразила, что попала в чужой дом. В нём пусто, но она ждёт, что вот-вот вернутся хозяева.

«Что они подумают обо мне? – волновалась она. – Ведь они знают, что я не украла ничего… кроме той тряпки!»

Я едва успокоила её тогда.

Эта черта, честность, очень осложнила и мою жизнь. Даже теперь.

А как иначе можно было вести огромную семью, в которой за стол садилось человек по двадцать? У Ефросиньи Константиновны и деда Семёна (мама не помнит его отчества) было пять детей: две дочери – Мария и Надежда, они жили отдельно, и трое сыновей – Василий, Митрофан и Перфилий.

«Жена Василия была Меркушинская. У Митрофана и Перфилия в жёнах были две родные сестры: Соломея Матвеевна и Мария Матвеевна родом из деревни Филатово.

Тётка Соломея шила, все деревни обшивала, очень хорошая была. А дядя Митрофан мельницу держал, за это его в Тобольск сослали. У Василия было много девок: Агрофена, Мария, Настасья… У Митрофана – дочь Катя и сын Федя. У Перфилия (дядя Пёрышко) – одна дочь Матрёна», – вспоминала мама.

И все они жили в одном доме. Дружная была семья. Порядок поддерживался отменный. Снохи готовили, мыли, стирали по очереди. Освобождена была от домашней работы только швея.

Где они – эти дядья, тётки, племянники, сестры и братья? Жив ли кто из них? Никого из них я не знала никогда. Ни сельский уклад жизни с глубокими родственными корнями, ни сельский труд на земле мне не знакомы. Я горожанка. Своим рождением я отгорожена от них.

1.4 Алексей Григорьевич Семёнов

Дед

Со стороны моего отца всё было наоборот. Его отец, мой дед, Алексей Григорьевич умер от тифа, оставив жену с семью детьми. Михаилу (по паспорту Макару), моему отцу, шёл восьмой год. Младшей Татьяне – две недели.

И кому-то в горе, что осталось столько голодных ртов, пришло на ум положить её, младенца, на труп отца, тиф всё-таки! Авось, умрёт. Она выжила, но всегда с обидой вспоминала об этом.

У меня от деда Алексея осталось одно зловещее впечатление. Мама кому-то рассказывала, а я, маленькая, услышала: «Он был жесток со своей женой. Однажды привязал её за косы к саням и проволок по своей улице по земле».

По роду занятий был купец. Возил на север соль, а оттуда – рыбу. Отец сейчас уточнил: ещё он возил в Тобольск белую глину…

1.5 Ульяна Андреевна Семёнова (в девичестве Ильиных)

Бабушка

Бабушка Ульяна – вторая после мамы страстная любовь моего детства.

Я помню её, когда дети выросли и разлетелись во все концы. Она жила одна в своём доме с огромным черёмуховым кустом во дворе в деревне Кокшарова, в семи километрах от города Камышлова. Туда мы с бабушкой ходили пешком.

Помню её ласковый певучий голос, которым она встречала нас, когда мы ночью стучались в её дверь. Поезд из города приходил поздно, да нужно было ещё идти лесом, а потом пересекать хлебное поле… Но вот мы в родном дворе и стучим в дверь – голос бабушки слаще музыки.

«Ой! Кто приехал!» – радостные восклицания, поцелуи и объятия. И сейчас колотится сердце: всё вижу отчётливо, всё помню. Сначала длинные и просторные сени, потом дверь в комнаты. Дверь, расписанная масляной краской. Цветы, листья – очень нарядно. Справа огромная русская печь (с голбцем), ещё дверь, тоже расписная. Она ведёт в погреб. Над входной дверью – полати. Слева от двери – длинная лавка. На полатях, на лавке, на полу когда-то спала целая орава детей, позднее вместе со своими семьями.

На окнах цветы. Особенно родные и сейчас, когда я их вижу, грушевидные колокольчики. За небольшой перегородкой – кухня.

Когда тут жила вся семья, дом был вдвое больше. Но при мне полдома отгорожены и даже окна в другой половине наглухо заколочены. Это очень волновало моё воображение. Но я никогда не любопытствовала. Отец сейчас объяснил: там была «горница», в ней стояла мебель, был даже камин и множество цветов.

Дом сверкал чистотой.

По утрам бабушка пекла душистые картофельные шанежки (я так и не научилась этому) и за столом начиналось действо: кто первым съест, тому земляничка красная, кто вторым – розовая ягодка, а самый последний – сушенка. Но меня почему-то это не стимулировало: я и сейчас за общим столом заканчиваю последняя, медленно ем.

Отъездов из деревни не помню, но мне часто рассказывали об этом взрослые. Я так плакала и кричала, когда надо было расставаться с бабушкой Ульяной и садиться в поезд, что сочинялась каждый раз с новыми вариациями одна и та же сказка. Бабушка спохватывалась, что якобы забыла и оставила дома кувшин, который я особенно любила, и обещала сбегать за ним, а меня догнать в другом вагоне, который прицепят к составу.

Я оказалась «любимой внучкой», а позднее «любимой племянницей», что не способствовало моей дружбе с многочисленными двоюродными сёстрами. А вот мама никогда не отдавала предпочтения ни мне, ни брату. Зная плюсы и минусы того и другого, она любила нас одинаково. Это была абсолютная любовь, и я не знала ревности.

Бабушка Ульяна одна подняла своё огромное семейство. В голодный 1921 год она ездила даже в Ташкент и привезла мешок муки. Умерла она на девяносто девятом году.

У них, Алексея и Ульяны, было восемь детей. Умер только маленький Кузьма, ещё при отце.

По старшинству в ряд вот их имена: Федосья, Иван, Мария, Михаил (по паспорту Макар) – мой отец, Пётр, Дмитрий и Татьяна.

Внуков у неё четырнадцать, а счесть правнуков и праправнуков мне не просто, – спасибо моим двоюродным сёстрам Люции и Нинель, которые уже составили родословную этой огромной семьи, разлетевшейся по просторам России и ближнего зарубежья: Крыма, Украины, Казахстана, Москвы, Санкт-Петербурга, Камчатки, Каменск-Уральского, Камышлова, Алма-Аты, Екатеринбурга и т. д.

Кого только нет в этой семье: врачи, инженеры, педагоги, юристы, военные, торговые работники, конструкторы, священнослужители, администраторы и даже… политики.

Начиная с третьего и четвёртого поколений (внуков и правнуков), в этой семье, кроме исконно русских, появились украинцы – их особенно много, белорусы, евреи, цыгане, эстонцы…

Много среди них людей замечательно одарённых: я каждый раз хваталась за перо, когда уходила от нас тётя Феня (Феодосия), чтобы записать после неё множество метких словечек, таких необычных и выразительных, что они меня изумляли, смешили и пленяли одновременно. Хотя не могу сказать, что я любила эту тётушку. А дочь её, Валентина, оказалась оригинальной художницей. Она выращивает экзотические цветы, а из их лепестков создаёт несравненной красоты картины. С ней мы плохо ладим…

Всё-таки родные мамы оказались нам ближе, потому что принимали в нашей жизни прямое участие: мы жили у них во время войны, они кормили нас и всю жизнь одевали.

В большой «семье своей родной» моего отца я «казалась девочкой чужой». Я очень рано научилась читать и жила в «воздушном замке» прекрасных фантазий. В практической жизни семьи почти не участвовала. А мои сёстры и братья прошли хорошую жизненную школу, были хозяйственными, домовитыми, в отличие от меня, практически приспособленными. Между собой они постоянно общались.

Настоящая внутренняя близость возникла у меня только с троюродным братом Геннадием (братьями были наши деды Аким и Алексей) и двоюродным Леонидом (его отец Пётр был пятым ребёнком в семье после моего отца).

С Геннадием вместе прошла наша молодость. Мы были ядром большой молодёжной компании, пока учились в школе, а он в техникуме, позднее мы – в университете, они – в УПИ.

Не знаю, буду ли я писать о замечательных днях своего золотого студенчества, но в Геннадии я и сейчас имею родную душу. Живёт он в Москве, стал энергетиком.

С Леонидом мы сблизились в последние годы. Он оказался талантливым врачом и лечил моих родителей. Близки были и наши духовные интересы: его влекла мистика, мы читали одни и те же книги, одно время я втянула его в Сиддха-йогу. Но он был выпивоха и в момент очередного запоя сгорел в пожаре. Такова официальная версия. Неофициальная – ему «помогли» уйти из жизни.

Умер он 18 декабря 2001 года накануне большого православного праздника в честь Святого Николая-чудотворца. Говорят, теперь он находится под его покровительством.

Светлая ему память.

В последнее время мне стала дорога Люся (Люция), средняя дочь тётушки Марии. Мария была третьей в семье и умерла на девяносто третьем году. Она была прославленной птичницей, имела орден Ленина за работу в колхозе, под конец жизни стала верующей. Люся регулярно навещает моих родителей. В живых теперь остался один отец. Ему через месяц исполнится девяносто один год. Я привыкла радоваться каждому приезду моей двоюродной сестры.

Да ещё с двоюродным племянником Володей Шандыбой нас роднит «страсть к чтению».

Но большую часть своих родственников я знаю только понаслышке, а иногда не знаю даже их имён: семья наша растворилась в бескрайних просторах, и границы её растаяли.

Мне часто говорили, что я похожа на какую-то женщину, которую встречали то в Ташкенте, то во Владивостоке… А я смеюсь и говорю, что у моего отца много детей растёт на стороне и не исключено, что мы все родные…

Фамилия Семёновых одна из самых распространённых русских фамилий.

В справочнике А.Г. Мосина «Уральские фамилии», т. 1, Екатеринбург 2000 г., сказано, что эта фамилия встречается повсеместно. В «Списке 100» занимает 16-е место.

Начало фамилий, как установлено наукой, – ХV век. В Камышловском уезде фамилия фиксируется с XVII века. «Особенно много Семёновых в деревне Кокшарова», – гласит справочник. Встречается она и в нашем прошлом: в роду Жуковские – Бунины она мелькнёт и напомнит знаменитую трагическую актрису Екатерину Семёнову из бывших крепостных, которая вышла замуж за князя И.А. Гагарина, родного деда по отцу Николая Фёдоровича Фёдорова.

Много, очень много открытий ждёт нас впереди, если мы возьмёмся за общее дело – восстановление полной, исчерпывающей родословной человечества. Сделано уже открытие, что люди, носящие одну и ту же фамилию, имеют общих предков… К сожалению, не помню фамилию учёного, автора этого открытия.

Заканчивая рассказ о своих совсем недавних предках, я вспомнила о двухтомнике Великого индийского святого Свами Муктананды. Эту книгу From finite to infinite («От конечного к бесконечному») на английском языке привезла из Индии Яна Яхнис. Открыла я наугад какую-то страницу, и на меня пошла живая её волна. Не зная языка, принялась за перевод.

Книга содержит вопросы этому святому самых разных людей во время его турне по миру и его ответы на них.

Вот он мой вопрос! Задал его какой-то незнакомый западный человек: «Скажите, почему во время медитации у меня вибрируют конечности и позвоночник? Это не опасно?»

Ответ: «Вы у нас совсем недавно и уже получили такой результат. Можете считать себя аристократом. Такие, как вы, помогают освобождению всех своих родных, а мать такого человека попадёт в рай».

2.1 Зоя Анисимовна Семёнова (в девичестве Бочкарёва)

Мама

Сердце может трепетать от любви только благодаря заслугам многих жизней.

Гурумайи

Любовь сама настолько чиста, что только чистое сердце сможет испытать её.

Свами Муктананда

Внутри человека существует центр, который является резервуаром любви. Когда он переполняется, вы плачете. Вот как это происходит. Когда сердце наполнено любовью, никакого языка не существует. Ни один язык не способен передать любовь. Слёзы – это единственный способ, которым мы можем выразить нашу любовь. Поскольку не существует никакого способа, никакого языка, нам остаётся только плакать. Иного пути нет.

Свами Муктананда

Первое воспоминание есть у каждого. У кого-то оно раннее, как у Бунина, у кого-то позднее. Может быть, есть и такие, кто не отдавал себе в нём отчёта.

Но моё первое воспоминание впечаталось в память навсегда.

Я пыталась рассказывать о нём по-разному, разными словами, но для этой темы нет слов… Слова – лишь бледные тени. А оно, воспоминание, до сих пор живое. Стоит оглянуться на него – и вот, как будто это было вчера: я слышу звуки, ощущаю запахи, вижу картины… Ярко вижу все подробности – оно не меркнет.

Мне четыре или, может быть, пять лет. Скорее, четыре, так как о брате моя память тоже молчит. Значит, его ещё нет: он младше меня на пять лет. Мы с мамой из города Свердловска едем в гости к бабушке Ульяне в деревню Кокшарова.

Поезд приходит на станцию ночью. Меня, сонную, из тепла вагона мама на руках выносит под открытое небо в прохладу летней ночи. Может быть, именно контраст этот и был толчком к остроте восприятия?

Сначала меня ошеломили запахи. Пахнет сразу и землёй, и рельсами, и мазутом, и дымом, и водой в ближайшей канаве, и целым букетом трав и цветов… О, сколько их, наивных и скромных полевых, лесных цветочков, рассыпано по нашей земле, сколько их стыдливо и целомудренно шлёт нам свои послания-запахи… А мы, взрослея, предпочитаем им духи. Моя первая сознательная ночь была божественно благоуханна.

А звуки? Они тоже волнуют. Вот дрогнули колёса поезда, в котором мы приехали, и вскоре их стук замрёт вдали, а оттуда, из дали, куда рванулось сердце, доносится прощальный гудок, оставляя в душе печаль. Так печалит всякая разлука. Погас и красный огонёк на последнем вагоне: поезд скрылся за поворотом.

И в наступившей тишине вмиг ударили миллионы смычков по струнам невидимых скрипок: всё пространство от земли до самого неба заполнилось ликующим звоном. Это цикады, кузнечики, невидимые ночные музыканты исполняют Богу свою симфонию. Лучшего гимна жизни нельзя вообразить.

А ещё приглушенные голоса людей, которые небольшими группами направляются в ту же, что и мы, сторону.

Из темноты выплывают силуэты кустов и потом – деревьев. Немного жутко, в этих местах «пошаливают», я крепче сжимаю мамину руку.

Лесок кончается… Теперь перед нами распахнулось широкое хлебное поле. На ночном горизонте темнеют несколько пятен. Это огромные тополя, а слева – крайнее высокий куст черёмухи возле дома моей бабушки, она живёт на окраине деревни, на Нижней улице.

Все, приехавшие с нынешним поездом, уходят по большой дороге прямо, туда, где на высоком холме рассыпались там и сям дома нашей деревеньки. А мы с мамой забираем влево и одни идём по узенькой тропинке, вьющейся среди хлебов. Меня с головой накрывают пшеничные колосья. Мама идёт впереди, я вижу только её спину. Тогда я вскидываю голову – и захватывает дух.

Первое в моей жизни ночное небо кишмя кишит… мириадами звёзд. И небо, и звёзды – всё живое. До сих пор для меня загадка: как могло детское сердечко вместить всю гамму сложных и противоречивых чувств, всё величие этой ночи и одновременно необъяснимый страх перед бессчётным числом миров, смотрящих на меня сверху яркими точками звёзд? Как не затеряться крошечному существу в этом огромном мире?

Так же внезапно на смену страху перед громадностью жизни пришёл покой и с ним уверенность: «Пока мама, это родное существо, идущее впереди, рядом, мне нечего бояться». От неё ко мне шли токи Доброты такой силы, что мощным аккордом завершили это ночное переживание. Больше я не помню ничего. Как будто что-то щёлкнуло и навсегда, как на фотоплёнке, зафиксировало мысль: «Мама – это центр моего мироздания»… Она навсегда осталась неиссякаемым источником Любви и… слёз.

После провала в памяти, после своеобразного затемнения на внутреннем экране моей памяти возникает другая яркая и отчётливая картина. Это второе воспоминание.

Мы живём в Новосибирске, куда отец командирован для организации фабрики механического учёта в Управлении железной дороги. Дом, в котором он получил квартиру, достраивается2.

Мы временно живём на частной квартире у рыбака на самом берегу Оби, в посёлке под названием Нахаловка.

Избушка с небольшим двориком, в котором на тонкой верёвочке в несколько рядов сохнет рыба: дед сам её ловит, вялит, коптит, сушит… Избушка стоит на самом краю высокого обрыва, сразу под ним – Обь. Напротив, почти на отвесной горе непонятным образом прилепились такие же домишки, как наш.