Бесы Эфира

Я записывал и думал: наш зверь стал чем-то вроде совести века. Он не судит, не наказывает, но показывает: «здесь что-то сдвинулось».

Беда только в том, что этим показом теперь интересуемся не только мы.

Весть из столицы наконец пришла поздней осенью.

Привёз её не чиновник с цепью, а простой гонец в сером кафтане. Письмо было коротким, сухим, как приговор:

«Господин князь признаёт полезность ваших занятий. Дом ваш отныне считается местом наблюдения за небесными и земными колебаниями. Вы обязуетесь сообщать обо всех замеченных вами необычных явлениях. Взамен дом и башня находятся под защитой княжеской власти. Любой явный знак неповиновения по отношению к вам будет считаться оскорблением княжеского дома.

О дальнейших поручениях будет сообщено особо.»

– Они приняли, – тихо сказал Лоран.

– Они взяли, – поправил Стефан. – Принять – значит услышать условия. Взять – значит протянуть руку.

Варвара перечитала письмо несколько раз.

– Пока это не цепь, – сказала она. – Пока это длинная верёвка. Мы ещё можем по ней и тянуть, и ослаблять.

– До первой смуты, – глухо заметил Никандро.

За вестью из столицы почти сразу же пришла другая – уже не по бумаге, а по живой крови.

В один из холодных дней к нашему двору подъехала повозка. На ней – четверо. Один лежал, двое сидели, один держал в поводу лошадь. На лице лежащего был серый налёт, на лбу – повязка с засохшей кровью.

Их впустили, и вскоре в доме раздался привычный шум: воду, полотна, лекаря.

Варвара, увидев, кто лежит на повозке, побледнела.

– Это он, – сказала она. – Тот самый мясник.

Тот самый – из первого города, где листы час назад превратили слова в камни и смерть.

Его привезла жена.

Теперь я увидел её воочию: сухая, жилистая, с лицом, на котором усталость и твёрдость жили бок о бок. Та самая, что писала нам письмо с вопросом: «кто виноват?»

Она стояла, не снимая шали.

– Его отпустили, – сказала она ровно. – Не потому, что пожалели. Потому что был нужен показательный человек. Его выпустили, а ночью к дому пришли неизвестные. Сначала кинули камень в окно. Потом вытащили на улицу.

Она дернула подбородком в сторону повозки.

– Били не так, чтобы убить, – продолжила она. – Так, чтобы все видели: вот что бывает с теми, кто читает чужие листы вслух. Я забрала его и привезла сюда. Если уж вы втянули нас в свои счёты, будьте добры и эту цифру себе записать.

Мы стояли молча.

Мясник был жив, но в сознание приходил редко. На его грубом лице, которое я представлял раньше красным и шумным, теперь лежала какая-то детская, почти беззащитная бледность.

– Я не за милостыней приехала, – сказала жена. – Мне от вас ничего не нужно, кроме правды. Он должен знать, за что его ломали. Вы должны знать, кого вы ломали чужими руками.

Она посмотрела на Лорана, на Стефана, на Варвару.

– И если вы и дальше будете слать свои слова по городам, – добавила она, – вы хотя бы научитесь их сопровождать. Не одних, а чем-то, что может защитить хоть кого-то. Иначе вы хуже сборщиков.

Слова её были тяжёлым камнем, но камнем правдивым.

Мясник прожил у нас зиму.

Он лежал в дальней комнате, куда мало кто заходил. Лекарь приходил через день, жена сидела рядом, иногда читала ему вслух – не наши листы, а простые молитвы, старые сказания.

Иногда он приходил в себя и шептал что-то невнятное. Однажды я услышал:

– Я только прочёл… Я только прочёл…

Словно оправдывался перед кем-то, кого видел не мы.

Стефан приходил к нему редко, но если уж приходил, сидел долго. Возвращался из той комнаты всегда как-то тише.

– Я много лет писал, – сказал он мне однажды после такого посещения, – и любил думать, что мои слова живут на бумаге, а не в мышцах и костях людей. Теперь вот вижу: вот она, бумага, – он сжал кулак, – вот чернила, вот печать.

Он пригладил волосы.

– Если когда-нибудь ты станешь писать сам, – добавил он, – запомни: всякое место, где ты хочешь поднять человека с колен, должно иметь место, где ты готов с ним потом разделить удар. Иначе твоя правда – пустое ремесло.

Тем временем «люди знака» множились.

Одни шли к нам, другие создавали свои кружки, третьи пытались перетянуть людей от башни к храму или наоборот. Город, деревни, даже отдалённые местечки наполнялись спором.

Слово «порядок» звучало то с надеждой, то с ненавистью.

Слово «верх» всё чаще звучало не только про власть, но и про наше небесное море.

– Там, наверху, – говорили в трактире, – они уже всё решили. Они – то ли князь с советниками, то ли башня с железом, то ли сам Бог с демонами. Мы здесь только ждём, когда нам кинут новую мерку.

– Не «они», а «мы», – пытался возразить кто-то из наших. – Всё, что там дрожит, – от наших дум.

Но это «мы» звучало слабее, чем привычное «они».

Однажды ночью я снова не мог уснуть.

Вышел на галерею. Небо было чистое, звёзды – обычные, без нитей. Воздух – холодный, прозрачный.

И вдруг мне стало ясно: вторая глава нашей жизни подходит к краю.

В первой мы смотрели, как дрожит мир. Во второй – как люди узнают о собственной дрожи и пытаются с ней жить.

Третья – когда-нибудь – будет о том, как кто-то попытается эту дрожь взять в руки окончательно. Или она сама ухватит кого-то за горло.

За спиной зашаркал шаг.

– Не спится? – спросил Лоран. Он тоже вышел.

– Тоже считаете звёзды? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Я считаю лица.

Он облокотился о перила.

– Видишь, – сказал он, – раньше у нас были только две силы: власть и вера. Первая держала людей страхом наказания, вторая – страхом суда после смерти. Теперь появляется третья: общая мысль. Она не боится ни кнута, ни ада, пока новая.

Он посмотрел на меня.

– Мы с тобой живём в странный час, – сказал он. – В нём страшно быть и выше, и ниже. От всех обоих требуют ответов, каких они ещё не умеют давать. Поэтому все стараются либо забиться, либо захватить.

– А вы? – спросил я. – Вы хотите захватить?

Он задумался.

– Я хочу удержать, – ответил он. – Хотя знаю, что это слово ничуть не лучше.

Он выпрямился.

– Скоро придёт время, – сказал он, – когда нам придётся сделать выбор не между «служить князю» и «служить людям», а между тем, чтобы позволить демонам верхнего моря делать, что хотят, и тем, чтобы самому стать для них поводырём.

Он усмехнулся, но без веселья.

– Ты ещё думаешь, что демоны – только образ? – спросил он.

Я посмотрел на спокойное небо и не нашёлся, что ответить.

Так тянулись дни – как тонкая нить, которую кто-то готовится резко дёрнуть.

Люди знака собирались тайно и явно. Отец Гавриил молился и спорил. Княжий посланный уже давно уехал, но его цепь будто оставила на нашем доме невидимый след. Мясник лежал, дышал тяжело. Железный зверь дрожал по-своему.

А где-то далеко, за лесами и городами, другие башни, другие храмы, другие трактиры, другие дома делали свои шаги. Верхнее море, невидимое, но ощутимое, становилось всё более натянутым.

Всё это не завершилось громом и пожаром. Она завершалась медленным, нарастающим напряжением – тем самым, которое все чувствуют, но никто не любит признавать, пока не прогремит.

И это было, пожалуй, страшнее всякого мгновенного взрыва.

Зима подошла так незаметно, будто была с нами всё это время и только теперь сняла плащ.

Снег выпал за одну ночь – густой, вязкий. Весь наш двор, все крыши, дорожки, даже чёрный след от стёртого знака на воротах скрылись под ровным белым слоем. Мир стал тише; звуки, словно обмотанные шерстью, доходили глухо.

Только внутри дома тишина не наступила.

Мясник жил.

Это само по себе уже казалось чудом – если верить лекарю, при таких побоях чаще уезжают не в чужой дом, а на кладбище. Но он упрямо цеплялся за жизнь, как привык цепляться за тушу, когда тянет её с крюка.

Я заглядывал к нему редко, из уважения к его жене. Та сидела у постели почти всё время: меняла тряпки, кормила с ложки, иногда просто молча держала его за руку.

Однажды она позвала меня сама.

– Иди, – сказала. – Он сегодня яснее. Может, услышит, кто его втянул во всё это.

Я вошёл. В комнате пахло травами, мазями, застоявшимся воздухом. В углу чадила маленькая свеча.

Мясник лежал с закрытыми глазами, но дыхание у него было уже не такое рваное, как прежде. Лицо всё ещё в синяках, но где-то под этим вспухшим, потемневшим мясом угадывалась прежняя грубая крепость.

– Это тот, что пишет, – негромко сказала жена, наклоняясь к его уху. – Помнишь, я тебе говорила? Они здесь записывают всё, как было.

Он чуть шевельнул губами.

– Писец… – выдохнул он.

Я подошёл ближе.

– Я здесь, – сказал я. – Если хотите, расскажите мне. Я запомню.

Он медленно открыл глаза. Взгляд у него был мутным, но цепким: как у человека, который на ярмарке выбирает скотину и не хочет, чтобы его обманули.

– Ты им… всё… повтори, – сказал он, сглатывая слова. – Не по своим книжным… а как есть.

– Как есть, – кивнул я.

Он помолчал, собираясь с силами.

– Я всю жизнь резал чужое мясо, – начал он. – Ко мне приходили дворяне, сборщики, простые. Я для всех одинаково резал. Никого не жалел и не любил. Моя правда была простая: заплати – получишь лучший кусок, не заплатишь – уходи.

Губы его дрогнули.

– Потом пришли слова, – продолжил он. – Листы. Сначала чужие, потом ваши. Я их читал другим, потому что голос у меня сильный. Мне было странно приятно, что люди слушают меня не только на ярмарке, когда я кричу про свежий товар, но и вечером, когда читаю про правду и долю.

Он слабо усмехнулся.

– Я не думал, что за это тоже бывает цена, – сказал он. – Думал: вот тут деньги, вот тут мясо, вот тут слова. А оказалось – всё в одну копну.

Я молчал.

– Когда меня били, – сказал он вдруг, – один из тех, кто бил, сказал: «Не лезь больше языком выше своей головы».

Он перевёл взгляд на меня.

– Вот что ты им скажи, писец, – прошептал он. – Что, когда человек берёт в рот чужие мысли, он должен знать: голова у него остаётся прежняя. А удар принимают не книги, а кости.

Он закашлялся, жена поднесла ему воду.

– Я не жалею, что читал, – сказал он, отдышавшись. – Пускай знают. Мне легче оттого, что хоть раз в жизни говорил не только о жире да о костях. Но если вы дальше будете слать свои листы, – он снова впился в меня взглядом, – вы к ним прикладывайте не только слова, но и плечо. Чтобы тем, кого будут бить, было куда упасть.

Я опустил глаза.

– Записал? – хрипло спросил он.

– Записал, – ответил я.

– Тогда иди, – сказал он. – Я от тебя уже легче стал.

После этого разговора я долго не мог смотреть на свои тетради так же, как прежде.

Каждая строчка казалась мне не чернилом, а тонкой жилой, протянутой к чьей-то шее. Лёгкое движение пера – и там, далеко, чья-то жизнь изменится неизвестно как.

Стефану я рассказал не всё, только главное. Он выслушал, прошёлся по комнате, остановился у окна.

– Люди вроде него всегда приходят в наши книги, – сказал он. – Но обычно – задним числом. Мы пишем: «такой-то был простым, но честным, поплатился за чужие слова» – и гордимся своей прозорливостью.

Он сжал ладонь на подоконнике.

– А тут он сам говорит нам это в лицо, – добавил он. – Уже не отвертишься.

Тем временем «люди знака» начали приносить плоды.

Сначала – в виде слухов. Один из них писал, что в дальнем городке ремесленники сами выбрали себе старосту, не спрашивая у управителя. Другой сообщал, что в одной деревне решили общим сходом не отдавать часть зерна в пустующий амбар княжеского слуги, а распределить между бедными. Третий писал, что в одном из храмов молодые отказались целовать руку священнику, который слишком сильно держится за богатых.

Пока всё это были отдельные случаи. Но, глядя на доску с отметками у Кирило, я видел: почти каждый такой слух совпадал с лёгким отклонением стрелки.

– Будто кто-то сверху радуется, – хмыкал Кирило. – Или, наоборот, хмурится. Не поймёшь.

Лоран же глядел на всё это, как садовник на первые ростки.

– Видите? – говорил он на очередном сходе своих учеников. – Стоило людям почувствовать, что они не одни в своём недовольстве, как они сами начали делать шаги.

Он откинул назад волосы.

– Теперь важно, – продолжил он, – чтобы эти шаги не превратились в хаос. Если каждый будет крутить свою дверцу, дом развалится. Нужен общий ход.

– Общий ход… – повторил один из юношей. – Кто же его задаст? Вы?

– Его задаст нужда, – ответил Лоран. – А мы лишь будем слушать и направлять.

Один раз на таком собрании между ними вспыхнула ссора.

Один из «людей знака», тот самый юноша в лучшем камзоле, вдруг сказал:

– Вы всё время говорите «мы», мастер. Мы направим, мы удержим, мы посчитаем. А почему вы думаете, что эта роль – ваша по праву? Может, мир должен идти туда, куда сам хочет, без ваших нитей?