Бурбоны. Игры престола

Монарх поддержал начинание своего финансиста. Уже через десять лет французский боевой флот насчитывал 194 военных корабля, из которых 119 – линейные, 22 – фрегата [57]. К концу века флот Франции уже превышал военно-морские силы Британии и Соединённых провинций.

Но не только Кольбер ратовал за укрепление обороноспособности государства. Отец и сын Летелье приняли в этом самое непосредственное участие. Началось с военного министра Мишеля Летелье, оказавшемся большим реформатором.

«Летелье всегда был вежлив и честен, – пишет А. Дюма, – а имея ум быстрый и вкрадчивый, говорил всегда с такой скромностью, что его полагали во всём более сведущим, чем это было на самом деле. Смелый и предприимчивый в государственных делах, твёрдый в исполнении задуманного и неспособный поддаваться страстям, которые всегда мог обуздать, он был верен в житейских отношениях, много обещал, хотя мало делал, и никогда не пренебрегал своими врагами, как бы ничтожны они ни были, а всегда старался поразить их скрытно».

После того как в 1677 году король назначил Летелье-старшего канцлером и хранителем печати, его место госсекретаря по военным делам (военного министра) занял сын – Франсуа-Мишель, маркиз де Лувуа. Будучи необычайно энергичен, он стоял у истоков создания регулярной французской армии [58]. Лувуа при поддержке отца удалось провести в армии самую что ни на есть революционную реформу. Достаточно сказать, что новый военный министр навсегда покончил с так называемыми «полками-призраками».

Дело в том, что до этого воинские части находились в полном распоряжении своих командиров, которые лично набирали солдат, платили им жалованье, содержали и т. д. Обо всём этом докладывалось рапортами вышестоящему начальству. Но одно написать в рапорте, совсем другое – реальное состояние дел. Скажем, если в докладе личного состава числится тысяча человек, на самом же деле могло быть в два, а то и в три раза меньше. В этом и заключался фокус. Даже на «полк-призрак» из казны отпускались деньги, причём немалые. Само собой разумеется, в военное время подобные фокусы редко удавались, зато в мирное – на раз-два. И с этим «раз-два» было покончено.

Сформировав корпус офицеров, Лувуа создал для них Табель о рангах с учётом выслуги лет. Отныне армия формировалась на добровольных началах (со сроком службы в 4 года). Солдатами командовали боевые офицеры. Была введена новая военная форма и вооружение. Так, после появления в войсках штыка Вобана [59] (1667 г.) копейщиков упразднили за ненадобностью. Кавалерию вооружили карабинами. Была организована служба армейских интендантов. Появились бомбардиры, канониры и гвардейские полки. Ставка делалась на железную дисциплину.

Современник вспоминал: «Не было ни одного сколько-нибудь значительного офицера французской армии, достоинства и пороки которого не были бы известны до последней мелочи военному министру… Не так давно в вещах одной девушки, которая служила горничной в крупнейшей гостинице Меца и там же умерла, было найдено несколько писем от военного министра, из которых явствует, что она обязана была осведомлять его обо всем происходящем в гостинице. За это министр регулярно платил ей жалованье» [60].

Правда, во всём этом имелся один недостаток: маркиз Лувуа, как застоявшийся конь, рвался в бой. И это короля сильно раздражало. Людовику было достаточно сильной армии без всякой войны – тем более такой, какой оказалась война за испанское наследство.

* * *

А в Европе по-прежнему неспокойно. Брак Марии Английской с голландским герцогом Оранским для Франции не мог пройти безболезненно. Мина замедленного действия рано или поздно должна была активизироваться. Так и случилось.

В 1688 году в Англии грянула «Славная революция» – государственный переворот вигов-протестантов, в результате которого был свергнут законный король-католик Яков II Стюарт. «Революция» произошла не без участия голландского экспедиционного корпуса, выполнявшем распоряжения правителя Нидерландов Вильгельма Оранского. Он же стал и новым королём Англии под именем Вильгельма III (при совместном правлении с женой – Марией II Стюарт, дочерью Якова II).

Произошло своеобразное если не объединение двух государств, то уж точно – крепчайший союз. И первым врагом этого Союза становится, разумеется, Франция. Однако Англия не была бы Англией, если б не стравила против Людовика других – Испанию, Швецию, Священную Римскую империю [61]. Коалиция, получившая название Аугсбургской лиги, была нацелена исключительно на изгнание французов отовсюду, где бы они ни находились, и даже – из их заокеанских владений. То есть – для исполнения извечной мечты всех соседей: лишить Францию статуса морской, колониальной и, если получится, то и сухопутной державы.

К слову, проблемы французского флота начались сразу после того, как пришлось вести боевые действия одновременно в Средиземном море и в океане. После смерти главного куратора флота Кольбера морских побед становилось всё меньше, впрочем, как и кораблей.

В 1690 году командование французской армией во Фландрии было возложено на герцога Люксембургского, который оказался неплохим полководцем. 1 июля под Флерюсом он наголову разбил армию принца Вальдека. Продолжением общего наступления можно считать и громкую победу флота под командованием адмирала Турвиля, который 10 июля потопил и рассеял у мыса Бичи-Хед в Ла-Манше объединённый англо-голландский флот, нанеся ему существенный урон.

Но именно это поражение заставило противника собраться. В мае 1692 года у мыса Ла Хог под Шербуром английскими эскадрами Рассела и Делаваля было уничтожено 15 французских кораблей; потери адмирала Турвиля составили 1 700 человек убитыми и ранеными.

Учитывая положение дел на театре военных действий, Людовик был вынужден пойти на уступки. В октябре 1697 года был подписан Рисвикский договор, который должен был принести Франции долгожданный мир.

Однако вновь происходит непредвиденное. В 1700 году скончался, не оставив наследства, слабоумный король Испании Карлос II. Европа вздрагивает от нервного трепета: кто наследует испанский трон? Больше всех волнуются в Париже: не отдавать же такой жирный пирог австрийцам! И тогда Людовик идёт на компромисс, соглашаясь, чтобы трон остался за курфюрстом Баварским.

И тут случается ещё более неожиданное: курфюрст Баварский (которому было всего девять лет) умирает. После этого претендентов на испанский трон остаётся всего двое: французский принц и австрийский эрцгерцог. В воздухе вновь запахло грозой. Переговоры ведут Людовик XIV и Вильгельм III (герцог Оранский). Оба готовы расчленить Испанию надвое, лишь бы не уступить её целиком недругу. Казалось, война неизбежна.

Но! Для испанцев смерть монарха также грозит серьёзными последствиями. Понимая это, они добиваются у умирающего короля подписать завещание в пользу 17-летнего герцога Анжуйского, одного из внуков Людовика XIV. И это полностью меняет дело. В том завещании имелось два важных условия. Во-первых, испанская и французская короны не должны были соединиться в одних руках. А во-вторых, Филипп был обязан жениться на австрийской принцессе. Ну а австрийский эрцгерцог мог претендовать на испанский трон лишь в случае отказа от него герцога Анжуйского (также и герцога Беррийского). В результате на испанском троне оказывается французский герцог Анжуйский, ставший королём Филлипом V.

Жорж Ленотр: «Поскольку он был младшим и ему нигде не предстояло царствовать, на его образование не слишком нажимали. Он так и остался скромным, малозаметным, ленивым и чувствительным мальчиком. Больше всего он любил охоту и меньше всего – публичные церемонии и торжества. И вот неожиданно он становится ровней своему обожаемому дедушке. Он должен теперь называть его в письмах «господин, мой брат». Отныне все и повсюду будут обращаться к нему «Ваше Величество», поскольку король уже приказал воздавать ему те же почести, что и самому себе. Какая ужасная доля! Несчастный мальчик!..» [62]

Ну а Вильгельм III пребывает в ярости! Он начинает закулисные интриги с императором Священной Римской империи. Однако Людовик, прознав об этом, не остаётся в долгу, тут же признав английским королём… Якова III Стюарта, находившегося в изгнании.

* * *

К личности герцога Анжуйского, «неожиданно» ставшего испанским королём, исследователи относятся по-разному. Кто-то, не стесняясь, называет его «счастливчиком»; кто-то – неудачником. Хотя на самом деле в жизни этого принца было то и другое.

Начнём с того, что в те годы оказаться французу в Испании – однозначно попасть на два века назад. Именно настолько жизнь где-нибудь в Кастилии или Андалусии отличалась от французской; ну а разудалый Париж времён Людовика XIV не шёл ни в какое сравнение с чопорным Мадридом. Потому-то попавший прямо из Версаля в испанскую столицу герцог Анжуйский почувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Там, на французской территории, остались сто двадцать телохранителей и девятьсот гвардейских офицеров, сопровождавших принца до испанской границы. И вот Филипп один. Вернее – один на один с чужими людьми. Надо сказать, испанцы постарались встретить своего будущего короля со всеми приличествующими данному обстоятельству правилами местного этикета. То есть – по высшему разряду.

Филипп едет по улицам Мадрида в стеклянной карете, в окружении монахов со свечами в руках, распевающих псалмы. Вокруг (там, за стеклянными окнами) снуют какие-то весёлые люди… они танцуют, ликуют и поют… Принц почти не знает местного языка, а потому ничего не понимает, ему страшно. Эти узкие, грязные, неубранные улочки Мадрида – о, от них можно сойти с ума!..

Бедный Филипп, он в тоске и отчаянии! Герцог Анжуйский никак не может привыкнуть, что, став королём Испании, Индии и обеих Сицилий, отныне он не принадлежит себе. Французского принца облачают в какой-то тёмный балахон (чем не монашеская сутана?!), а вокруг шеи обвивают тесный воротник (golille), который якобы должен подчёркивать его особую величественность.

И ладно бы только это! Ведь если хорошо отобедать – можно ненадолго забыться в сладком сне и отдыхе. Но где там! Оказалось, что в Мадриде с едой было так же плохо, как и с развлечениями. Испанская кухня была хуже некуда. Из овощей – всюду горький лук, сдобренный большим количеством пряностей; а из еды – рыба, моллюски и раки. Мясо же в Испании по большим праздникам, ибо пост, как считают местные, лучшее средство для духовного очищения и избавления от телесных соблазнов. Так что и курица в Мадриде за деликатес! Да и эту курицу ещё следовало знать, чем запить. Вин в Испании оказалось предостаточно, правда, имелось одно обстоятельство: эти мрачные полумонахи с набожными глазами травили друг друга с яростью остервенелых колдунов. Выпил бокал винца – и поминай как звали! А вслед – и самого отравителя. И так по нескончаемому испанскому кругу…

Филипп впал в депрессию. Местные заволновались: того гляди, вслед за Карлосом не станет и француза. А это себе дороже… Жена! Филиппа следует женить! Кто сможет привести в чувство молодого короля, придав ему силы и уверенности в себе, если не женщина?! Первой об этом заговорила княгиня Мария-Анна де Тремуй, вдова итальянского князя Флавио Орсини. А уж вдовушка прекрасно разбиралась в сердечных делах высшей знати. И тут же доставила из Италии Марию Луизу Савойскую, принцессу Урсинскую, тринадцатилетнюю девочку.

Тогда-то и случилось чудо, о котором вскоре заговорила вся Испания: молодой испанский король и итальянская принцесса очень понравились друг другу. Озорной ребёнок, Мария Луиза быстро вернула Филиппу задорный смех, отличное настроение и уверенность в себе. Им было хорошо вдвоём; казалось, эти подростки были созданы для обоюдной любви и счастья семейной жизни. Так и жили – «poco a poco» [63].

Правда, жизнь отравлял… испанский трон. Мария Луиза категорически отказалась носить здешний фартук (tonsillo), прикрывавший дамские ступни, и платья с длинным шлейфом. Ещё хуже, чем на Филиппа, подействовала на девушку отвратительная местная кухня: её просто воротило от вида испанской пищи.

– Не могу! Надоело! – хныкала принцесса, отворачиваясь от рыбы с луком, обильно сдобренной шафраном. – Хочу макарони… Мамочка, возьми меня домой…

И когда молоденькая жена начинала плакать, уже Филипп ласково успокаивал её, поглаживая шелковистые мягкие волосы… Не будь рядом заботливого мужа, этой женщине-ребёнку было бы намного тяжелее переносить жизнь на чужбине. Тем более что Филипп старался искренне помочь.

«Король пожаловался в Версаль — отмечает Ж. Ленотр. – Дедушка вмешался. Все легко уладилось, потому что молоденькие супруги были влюблены. Чувствуя враждебность окружения, они искали уединения… За любой помощью всегда обращались в Версаль к августейшему родственнику. Ответные письма дедушки сохранились. Они необычайно трогательны: его пространные рассуждения на разные темы – политические и сердечные – исполнены необычайного дружелюбия и нежности; в их интонации слышится живой голос любящего деда, полного участия и стремления помочь. Он никогда не ворчит, никогда не упрекает, он лишь советует, подбадривает, и так мило, так деликатно!» [64]

Ох, уж эти молодожёны…

* * *

Война требовала больших расходов. Государственный бюджет Франции трещал по швам! Людовику XIV приходилось идти на беспрецедентные меры: чеканить луидоры с меньшим содержанием в них золота, при этом обозначать на них ту же номинальную стоимость. По сути – заниматься государственным подлогом. Кончилось полной девальвацией луидора. (Несчастный Кольбер, он умер вовремя.)

Казна истощилась настолько, что сам король был вынужден переплавлять свою серебряную мебель и золотую посуду. Дошло до того, что Людовик предложил переплавить даже его дорогой трон. До неминуемого банкротства казны оставалось буквально пара шагов, когда (о, чудо!) в Ла-Рошель прибыла эскадра адмирала де Шабера, доставившая из испанской Америки 30 миллионов пиастров! Для Франции это оказалось спасением…

Противостояние Франции с англичанами и голландцами закончилось лишь перед смертью Людовика XIV, в 1714 году. Потери с обеих сторон были огромны. Несмотря на то что удача благоприятствовала неприятелю, требования англичан оказались настолько несоразмеримы с реальным положением дел (британцы мечтали стравить Людовика с собственным внуком), что французам пришлось отчаянно сопротивляться.

Джонатан Свифт писал: «После битвы у Рамийи французы были так подавлены своими потерями и так жаждали обрести мир, что их король решил подписать мирный договор на любых разумных условиях. Но когда его подданные узнали о наших непомерных требованиях, они вспомнили о своем достоинстве и единодушно решили помочь своему королю продолжать войну любой ценой, вместо того чтобы покориться…» [65]

После того как в 1711 году скончался император Священной Римской империи Иосиф I, Англия неожиданно согласилась замириться. В 1713 году был заключён Утрехтский мирный договор. Но война продолжалась ещё год, окончательно завершившись лишь в марте 1714 года подписанием Раштадтского мира. Французы уходили из Бельгии, но оставляли за собой Эльзас и Страсбург. Новый император Священной Римской империи Карл VI отказывался от Испании, зато в качестве компенсации получал Нидерланды, Неаполь, Сардинию и Тоскану.

Больше всех из этого противостояния выиграла Англия: она становилась «владычицей морей». Но и на суше эстафетная палочка европейского лидерства ими была дерзко вырвана из рук растерявшегося Людовика…

* * *

К концу суматошного XVII века Франция сформировалась в мощное централизованное государство, во главе которого стоял сильный король, обладавший абсолютной властью. Управляя подданными уверенно и бесцеремонно, Людовик XIV был амбициозен и могущественен. Период его правления назовут «веком абсолютизма», который уже после смерти Великого короля растянется почти на полтора столетия.

Как писала о «короле-солнце» г-жа де Севинье [66], «самое надёжное – чтить его и бояться его, и не говорить о нём иначе как с восхищением» [67].

Ошибочно было бы думать, что абсолютная власть в годы Людовика XIV – это полностью узурпированное королём управление государством, этакий бескровный захват власти, когда монарх всё подмял под себя. Не согласимся: не всё, и не только под себя. Но многое. Впрочем, ровно столько, чтобы не скатиться в некую тиранию или деспотию времён Навуходоносора Второго или Ирода Великого. От безграничного произвола власти Людовику всё-таки удалось удержаться, вследствие чего до полного бесправия народа не дошло.

Действительно, Генеральные штаты (États Généraux), высшее совещательное учреждение страны с тремя сословиями (духовенство, дворянство и горожане – ремесленники, крестьяне, купцы), когда-то созываемые королём для обсуждения важных вопросов, – так вот, при Людовике XIV их значение сошло на нет. Король Луи свёл решение главных вопросов на заседаниях Высшего («Conseil d’en haut»), или Государственного совета («Conseil d’État»). Людовик XIV, как уже говорилось, реорганизовав совет, существенно сузил его членство (даже дофин не мог присутствовать на его заседаниях без особого приглашения). Вот и министры оказались некими служащими то ли государства, то ли короля. За пятьдесят четыре года единоличного правления Людовик сменил только министров – семнадцать.

Тем не менее были соблюдены некие правила приличия. Так, признавался традиционализм. Например, королевским солдатам запрещалось входить в крупные города; а гарнизон Бастилии составляли только инвалиды.

И всё же королевская власть была способна достать любого. В случае надобности монарх мог отправить королевское письмо (так называемое «письмо с печатью»). Эти «lettres de cache» свидетельствовали о практически неограниченной власти Людовика XIV. Ибо они, как правило, содержали некое распоряжение-приказ, касавшееся не только государственных, но и семейных дел (ведь любая французская семья продолжала оставаться «самоуправляющейся общиной»). Очень часто королевские «письма с печатью» избавляли виновного дворянина от судебной огласки, а его семью – от всеобщего позора. Но чаще подобный документ без суда и следствия ввергал в Бастилию любого подданного королевства. Именно благодаря таким письмам в Бастилии дважды побывал Вольтер, а также будущие «возмутители спокойствия» Мирабо и Сен-Симон (который – социалист-утопист).

И это – тоже элемент абсолютизма.

Юбер Метивье отмечает: «Концентрация власти в руках монарха формировалась вначале в конфиденциальных беседах Людовика XIII с Ришелье, затем регентши Анны Австрийской с Мазарини, наконец, во встречах Людовика XIV с министрами своего Высшего совета и с каждым из государственных секретарей отдельно, со своим генеральным контролёром, послами, лейтенантом полиции» [68].

Ну что ж, victorae non arbitrare… [69]

* * *

Солнце на небосводе – единственное гигантское светило (если, конечно, не считать звёзды). Жить в Париже становилось не только тесно, но как-то не comme il faut. Жизнь у всех на виду смущала Людовика и ограничивала в действиях. Кашлянул в одном углу – непременно отзовётся в другом. Но ведь даже у Солнца бывают затмения. А в королевском дворце – будто постоянно на сцене. Поэтому Париж начинал короля серьёзно раздражать. Суетливость Двора, посетители, любопытные горожане, крикливая дворня, толпы людей на узких улочках столицы – от всего этого хотелось, уединившись, куда-нибудь спрятаться. Каждый чих монарха тут же становился объектом обсуждений. Ну и…

Ну и те, о которых не следовало бы знать вообще никому: фаворитки. Их приходилось тщательно скрывать от любопытных глаз. Скандалы в личной жизни нежелательны даже для королей. Оттого-то, когда у монарха завязывались отношения с какой-либо дамой, он уединялся в Версаль, где находился маленький замок, отстроенный ещё приснопамятным батюшкой Людовиком XIII (который приезжал туда для тех же целей).

«После того, как было объявлено о беременности королевы, – пишет Николя Жаке, – король демонстрировал весьма умеренный интерес к этой набожной, не слишком красивой женщине. Отныне Мария Тереза жила в Лувре отдельно, в окружении своих испанских фрейлин и собачек. А поскольку король чувствовал, что необходимо иметь собственное, лишь ему принадлежащее место, куда бы он приглашал лишь тех, кого хочет видеть, его выбор пал на Версаль… Несмотря на то что распорядитель королевских охот был найден мёртвым в местном лесу, Людовик XIV дал своему доверенному лицу Жерому Блуэну, первому камердинеру короля, весьма специфическое поручение создать в Версале «новый, достаточно обновлённый парк»…» [70]

Когда в жизни «короля-солнца» появилась мадам де Лавальер, возникла необходимость замок расширить. Кончилось тем, что с 1682 года король превратил Версаль в свою главную резиденцию.

Отныне рядом были только те, в ком имелась необходимость: самое знатное дворянство, сливки французского общества. Находясь в Версале, они находились под королевской опекой. Кто хитрил и из желания сэкономить пропадал у себя в сельской глуши, серьёзно рисковал, ведь он мог просчитаться, потеряв влияние при Дворе и уважение в глазах короля.

То была своеобразная политика «короля-солнца». Пребывание в Версале, где следовало изысканно выглядеть и вести расточительный образ жизни, ставило некоторых перед серьёзным выбором. Жизнь при Дворе была многим не по карману. Проще было сидеть где-нибудь у себя в Лангедоке, чем здесь. Поэтому Людовик внимательно следил за теми, кто его окружал. Когда он обнаруживал, что кто-то хитрит, то, разочаровавшись, выносил жестокий вердикт:

– Я не вижу этого человека…

Фраза, которая с годами превратится в приговор. Тот, кого монарх больше «не видел», автоматически отстранялся от светской жизни при Дворе.

В этом и заключалась придворная политика короля. Рядом с «Солнцем» могли соседствовать только «звёзды». Ну да, ещё «Луна» (читай – фаворитка). А случайные «астероиды» не в счёт: прилетели – и улетели. Навсегда. В лучшем случае – надолго. Тот, кто находился рядом с королём, должен был вести образ жизни, предписанный Его Величеством. Неся непомерные расходы, царедворцы волей-неволей оказывались в зависимости от монарха. Зато каждый знал: «король-солнце» в беде никого не оставит. То было своеобразным правилом Большой Игры Короля. Участники этой головоломки получали самый большой бонус, называемый престижем.

Быть подле короля, пользоваться его покровительством, выполнять его большие и малые прихоти (вплоть до личных поручений!) считалось самым большим достижением – этаким престижным делом. Именно поэтому многие графы и герцоги просто мечтали, чтобы их дочери (и даже жёны!) оказались любовницами короля, ибо и это считалось неким престижем. («Нет ничего оскорбительного в том, чтобы поделиться с Юпитером».) Фаворитка Его Величества автоматически становилась богатой и влиятельной – то есть престижной дамой. А её близкие получали опять же престижные высокооплачиваемые должности.

Барон Гольбах по этому поводу точно заметил: «Чтобы жить при дворе, необходимо полностью контролировать выражение лица, чтобы не моргнув глазом принимать самые ужасные упреки… Необходимо открыто и приветливо относиться к тем, кого презираешь больше всего, нежно обнимать врага, которого хочется задушить, и лгать, не моргнув глазом» [71].

Придворные, по убеждению Гольбаха, стремящиеся заполучить королевскую протекцию, должны были осыпать Государя «своей учтивостью, вниманием, лестью и пошлыми шалостями… Он становится настоящей машиной, вернее, превращается в ничто и ожидает, что монарх сделает из него что-то, он ищет в характере короля качества для подражания; он подобен расплавленному воску, из которого можно лепить все, что угодно» [72].

Что это, как не Большая Игра?

Тем не менее это не мешало тем, кто во что бы то ни стало стремился быть обласканным сильными мира сего. Но для этого следовало как минимум быть состоятельным. Вот как, к примеру, решил свою проблему «бессребреника» гениальный Вольтер. В 1728 году, сговорившись с друзьями, он скупил все лотерейные билеты, потратив на это немалую сумму. А всё потому, что один из этих самых друзей шепнул, что главный приз лотереи во много раз превышал стоимость самого тиража. Позже Вольтер старался об этом помалкивать. Как ни крути, pas comilfo. Неприлично, господа…

Но вернёмся к Людовику XIV. В своих желаниях он зайдёт очень далеко. После череды таинственных смертей членов королевской семьи (когда появятся слухи об их отравлении), он сделает своих незаконнорожденных детей – герцога Луи-Огюста Мэнского и графа Луи-Александра Тулузского – принцами крови, а также «и продолжение их мужского потомства подлинными принцами крови, получающими по праву этот титул, все чины и почести и имеющими право наследовать корону…». И всё это – опять же акт абсолютизма.