Рысья Падь

– Ты не представляешь, как дорога мне…

Они уже гуляли несколько часов. Солнце ярко светило, норовя ослепить; на луговине отчаянно гудели шмели, резвились стрекозы. И очень хотелось, чтобы сказка не заканчивалась…

– Совсем недавно я поймал себя на мысли, Лена, что в жизни слишком много несправедливости, а потому… потому как-то обидно, – вновь заговорил Егор.

– Обидно? За что? – удивилась она.

– За нас. Столько времени прошло… без счастья. Воевал, умирал, выкарабкивался… Да и ты – училась-училась, а теперь дни и ночи в операционной. Вот и вся жизнь А счастье-то едва не пробежало мимо. Ведь могло и проскочить, понимаешь?.. А если бы мы не встретились? Обидно…

– Дурачок ты мой! – нежно погладила Лена Егора по голове. – Не проскочило бы. Мы всё равно нашли бы друг друга, обязательно нашли. Наше счастье тем и дорого, что оно вымученное. Понимаешь, вы-му-чен-ное-е. А такое счастье бывает самым сладким…

В эти тёплые летние дни они часто гуляли в окрестностях Озерков, обходя чуть ли не всю Рысью Падь. Гудение пчёл, дружный птичий гомон и ласковое солнце навевали сонную негу, вызывая душевное умиротворение.

Однажды Егор привёл любимую к вятскому крутому Кряжу.

– Какая красотища! – не удержалась Лена. – К своему стыду, я здесь никогда не бывала, хотя, насколько знаю, моя бабушка как раз из Озерков.

– Вот те на́! – изумился Егор. – Этак покопаться, так мы с тобой какие-нибудь дальние родственники… Ну вот, слушай теперь её…

– Кого?

– Ну… тишину. Где ещё такое услышишь?

И, раскинувшись на пахучей траве, они долго лежали, наслаждаясь несравненной тишиной.

Неожиданно зарычала Пальма и, встрепенувшись, помчалась в сторону леса.

– Пальма, назад! – крикнул Егор.

– Куда это она?

– Почувствовала журавлей. Не так давно одна журавлиная пара поблизости устроила гнездо. Пойдём, посмотрим…

– Не испугаем?

– А мы осторожно, тихохонько…

Лайка вернулась и молча повела их к спрятанному где-то в зарослях гнезду.

Добраться до птиц было сложно. Осторожные и пугливые, журавли соорудили гнездо на середине болотины, заросшей камышом и осокой. Но умная Пальма умудрилась провести их посуху чуть ли не к самим птицам.

– Смотри, – шепнул Егор, раздвигая траву. – Фу! – топнул он в сторону зарычавшей было собаки.

В последний раз, когда Егор был здесь, семейная пара заботливо высиживала яйца. Сейчас ситуация изменилась: у птиц появилось потомство. Два уже повзрослевших птенца, на одном из которых местами сохранился детский пушок, тёрлись о длинные ноги своей матери. Отец ходил неподалёку, периодически что-то подбрасывая в гнездо. При виде его малыши начинали громко попискивать, но мать чётко поддерживала порядок, успевая вовремя разделить лакомство поровну.

– Идиллия… – не удержалась Лена. – В первый раз такое вижу…

– Раньше у нас журавушек-то вообще не было, редкая для этих краёв птица, – шёпотом рассказывал Егор, выводя подругу из болота. – Но благодаря Авдеичу постепенно начинают заселяться. Красивая птица, благородная. Говорят, журавли очень верны друг другу; я слышал, овдовевшая птица может умереть от тоски…

– Почти как люди, правда?

– Только честнее. Сердечнее, что ли…

Пальма бойко изучала близлежащие кусты и, торопясь заглянуть под каждый, выгоняла оттуда пернатые стайки. Однако приходилось постоянно возвращаться. Эти двое, нервничала лайка, идут слишком медленно; а то и вовсе встанут посреди тропы – и ни туда ни сюда! Так молча стоят и стоят… С места не сдвинешь!

* * *

Приближалась осень, а с нею заканчивался и охотничий «тихий час». За лето Егор обжился в Рысьей Пади и даже поставил в деревне сруб нового дома на месте дедовского. Неудобно как-то постоянно проживать в доме Авдеича: чужое есть чужое.

Скучно стало, тоскливо. Короткий отпуск у Елены Борисовны закончился, и она уехала. Остались лайка и Пшика. Но даже если б он, этот отпуск, был длинным, всё равно пролетел бы как один день. Слишком хорошо этим летом им было вдвоём. И теперь Егор сделает всё, чтоб никогда не потерять эти глаза-василёчки.

Предыдущий сезон охоты отстреляли спокойно, планово, без всяких неожиданностей. Лес под присмотром, зверя и птицы достаточно, пусть гуляют-летают. Одно заботит – браконьеры. Та самая «ложка дёгтя в бочке мёда». То в одном месте обнаружит капкан, то в другом. И хотя этих негодяев не так уж много, зато вреда от них – как от татарской Орды! Рысь почти повывелась; кабаны, ища спасения, забрались в самые кущи Ореховской Запруди; лось мигрирует из одного леса в другой. На днях слышал волчий вой; кинулся к старому логову – разорён!

Правда, он уже, что называется, взял след. Во-первых, преступник (по крайней мере – один из них), возможно, даже не догадывается, что сапоги у него особенные; вернее, не сапоги даже, а их подошвы, имевшие характерный узор. Импортные сапожки-то, ненашенские, сразу смекнул наблюдательный Егор. А потому, понял он, человек, который балует в здешних лесах, пришлый.

Был ещё один вещдок – пуговица. Тоже чужая, с двойным кружком посередине и надписью по кругу: «Made in USA». Именно её Егор обнаружил у капкана в Сосновой Балке, где забили рысь.

Потом сапожки «погуляли» в Утиной Заводи и в Хвойном Увале, «пробежались» по Кряжу и даже «покрутились» вокруг Рысьей Пади. У волчьего логова тоже отметились. Хищник, однако, почище волка… Гиена какая-то чужеземная. Ничего, и на старуху бывает проруха, рано или поздно попадётся…

В этот раз Егор бодро петлял в Ореховской Запруди – тихом лесу, где, знал точно, обитала семья сохатого и волчий выводок. Они, конечно, мигрируют, уходя на десятки километров, но возвращаются. Сюда же порыться под дубами иногда приходят и кабаны. Хороший лес – живой, настоянный.

Впереди зарычала собака. Егор ускорил шаг, за ним засеменила Пшика. В последнее время он постепенно стал приучать кошку к лесу. Молода ещё, всего боится, шарахается. Но, бывает, увлечётся, погонится за какой-нибудь пичугой, потом её не дозовёшься. И всё же – молодец, на днях поймала первого косого. На просеке, правда, где всё открыто, но взяла же, взяла!

Пальма стояла над свежей горкой кабаньего помёта.

– Молодец, Пальма, – похвалил он лайку, потрепав по загривку. – Ищи дальше, ищи…

Ну что ж, сюда вновь вернулись кабаны, скорее – сеголетки, нынешнего замеса.

Километра через три – опять лай. На этот раз Пальма взяла свежий след сохатого. Тоже неплохо. Хотя им, лосям, уже и бежать-то особо некуда, кроме как оставаться в здешних лесах. А туда дальше – всё повырублено. Да уж, лес рубят – щепки летят…

– Пальма, идём к ручью, – сказал Егор. – Наведаемся на Афанасьеву Гряду…

И вдруг егерь резко вздрогнул. Пшика, зашипев от страха, вскочила ему на плечи. Где-то далеко справа гулко забухали выстрелы – один, второй, третий… Бьют около Фокиной Горки, понял Егор, за просекой. Ба-бах! Ба-бах! – неслось справа, отзываясь по всему лесу многократным эхом.

Вскинув карабин и подхватив Пшику, Егор бросился в сторону выстрелов. Свистнул Пальме, но та уже поняла, что от неё требуется, и умчалась куда-то вперёд.

Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах!!! Казалось, лес очутился во власти разбушевавшейся стихии – с громом и молниями. Однако было понятно, что на Лес накатилась настоящая беда. И для его обитателей это не было преувеличением…

* * *

…Уже который день Сохатого мучили нехорошие предчувствия. Он плохо спал и, заботливо обходя границы очередной ночёвки, тщательно принюхивался. Теперь лось отгонял даже любопытно-назойливых лисиц. И хотя всё было спокойно, ему всё равно что-то не давало покоя.

Поначалу, дабы избавиться от навязчивого предчувствия, он попытался увести подругу и Малыша куда-нибудь подальше – туда, где и лес пореже, и травы посуше. Но не сделал этого. Пройдя какое-то расстояние, ещё издалека Сохатый заметил, что того леса, куда шёл, больше нет, его вырубили Двуногие. И он даже успокоился, ведь теперь не придётся метаться, а в этом лесу, который облюбовал, значительно лучше. Разве что… предчувствия, не дававшие ему жить и спать спокойно.

К предчувствиям этот битый жизнью лось относился серьёзно. Они его не раз выручали. И когда ушёл от волчьей стаи, выбежав на ровную дорогу; и когда вброд переводил Семью перед самым наводнением; и даже в тот раз, когда ловко ушёл от пули Двуногого… Слишком часто выручало Сохатого это его врождённое шестое чувство.

Когда лось услышал громкий хруст под тяжёлыми ногами первого Двуногого, идущего прямо на них, он даже не вздрогнул, просто понял: началось. Началось то самое, чего больше всего боялся с самого рождения – погони! Сохатый тут же поднял своих и, раздув ноздри, впился ими в ставший вдруг горячим воздух. Так и есть, Двуногие охватывают их дугой. Они не оставляют путей отхода, кроме единственного – идти по прямой. Плохой знак. Ну что ж, по прямой так по прямой…

Только не на того напали! Там, перед дальней просекой, есть ручей. Двуногие боятся воды, а ручей широкий, и он с Семьёй спокойно перейдёт его вброд; даже Малышу вода будет по живот. Малыш уже ходил по воде, он смелый, в отца, и когда вырастет, у него будут такие же ветвистые рога. Мысль о сыне придала Сохатому силы. Оглянулся, промычал: «За мной!» – и смело двинулся, ломая жидкие кусты.

В спешке передней ногой угодил в глубокую яму, заросшую бурьяном, споткнулся, упал на колено, быстро вскочил. В колене что-то хрустнуло, ударив нестерпимой болью. Без спешки, без спешки, корил себя за допущенную оплошность опытный лось и, хромая, уводил своих подальше от Двуногих – туда, к дальней просеке.

Неожиданно сбоку задрожала земля. Сохатый остановился, развернулся вправо, наклонился, приняв боевую стойку, выставил рога, приготовился… Фу, свои… Рядом пронеслось стадо кабанов. Весь покрытый чёрной как смоль щетиной, вожак уводил свиней-сеголеток подальше от опасности.

У Секача был свой план спасения. Он не так глуп, как его сосед, этот старый Сохатый, что хромает сейчас мимо него. Не время хромать, сосед, ох не время! Секач отведёт сеголеток к ручью, а потом… Нет, он не будет его пересекать (какая глупость переплывать холодный ручей, если Двуногий тоже умеет плавать!); просто уведёт стадо в сторону – туда, где далеко против течения есть заросший камышом переход. И об этом переходе знает только он, мудрый Секач. Не робей, молодёжь, держись меня! Вперёд!

Стадо промчалось, едва не сбив Малыша с матерью. Да, серьёзные, видать, дела, если даже Секач так струхнул, подумал на ходу Сохатый. А уж тот-то не из трусливых. В Лесу каждый бурундук знает, что Секачу сойтись с Двуногим один на один – пара пустяков. Только у того – Огненная Палка, а потому-то… где те смельчаки, что живыми вернулись с таких поединков?

В густом ельнике мелькнули две тени: Серые. И эти уходят, забеспокоился Сохатый. Для него эти двое сейчас не опасны; если бы стая – да; а двое – и сами не подойдут. Главное теперь всем уйти от стада Двуногих! Сохатый оглянулся на своих, не отстают; подруга держится молодцом, помогая Малышу плечом. Ничего, ничего… Скоро она, эта просека…

Благополучно проскочили ручей. Малыш показал себя достойно – прошёл будто по зарослям майского папоротника. Кабаньи следы уводили куда-то вверх, уходя вправо вдоль ручья. Сейчас взгорок, густая чащоба, распадок и… Сохатый остановился, прислушался, тяжело втянул ноздрями воздух. Позади всё спокойно – пока спокойно, ведь Двуногие где-то там и продолжают преследовать… Они всегда чрезвычайно настойчивы, эти непрошенные гости…

А что впереди? Что впереди?.. Запахи для Сохатого всегда были некой азбучной истиной. Он безошибочно обнаруживал врага задолго до того, как тот появлялся в поле зрения. Но сегодня то ли от спешки, то ли от сильного волнения, лось никак не мог сосредоточиться. Вот пахнет взмыленным Секачом; вот – всем кабаньим выводком; от ручья резко пахнуло трудягой-бобром; чуть в стороне – лисой и мышами… И вдруг… Нет, показалось… Двуногий! И даже два. Стремительным прыжком резко устремился назад, к руслу. Сейчас обратно вброд, затем немного вверх по течению – и в ельник. Уф, пронесло…

Передохнуть… Сохатый вновь зашевелил ноздрями… Теперь ошибаться никак нельзя.

Скоро, скоро та спасительная просека. Её перейти – а там… Там – жизнь, там – спасение!

Оставалось совсем чуть-чуть, когда всё окрест забухало. Сохатый вновь остановился, прислушался. Позади тяжело дышали остальные. Оттуда, где просека, резко несло Двуногими; да, так и есть. Теперь запахло ещё нестерпимее – удушающей гарью их Огненных Палок. Плохи дела, плохи…

Вновь забухало, ещё и ещё… Это пробивался сквозь просеку Секач, понял Сохатый. Засада! Двуногими теперь пахло буквально отовсюду – спереди, сзади, с флангов. Хотят загнать, бросить под огонь, уничтожить…

Голова работала чётко и слаженно. От того, какое он сейчас примет решение, будет зависеть их жизнь. Малыш начинает терять самообладание и дрожащим боком боязливо прижимается к матери.

Впереди снова гром. Раздаётся душераздирающий визг и крик о помощи секачовых сеголеток. Бойня! Похоже, кабаны сегодня полягут все… Сохатый грозно покачал рогами; ему ещё никогда не приходилось попадать в столь страшный переплёт. Сзади напирали Двуногие, он это отчётливо чувствовал. Эти гнали Обитателей к другим Двуногим – Двуногим-убийцам. Запах врага на каждом шагу; начинает казаться, что даже листья и павшая хвоя пропахли Двуногими…

Подруга подошла к Сохатому и, молча посмотрев в глаза, с тоской положила голову ему на шею. Она всё понимает, эта нежная красавица с глазами утренней Луны; как ему с ней было хорошо всё это время… Нет! Он спасёт их даже ценой собственной жизни!..

Слева Двуногими почти не пахло – туда! Он сделал осторожный шаг, другой и, словно корабль среди подводных рифов, стал медленно выводить семейство из западни. До развесистого дуба дошли благополучно; от него – метров триста до густых осиновых зарослей. Этот осинник он хорошо знал; сколько раз зимой приходили они сюда вдвоём лакомиться осиновой корой. А вот дальше – просека. Обойти бы, обойти… Но в зарослях, подсказывает ему чуткий нос, Двуногий, наверняка – с Огненной Палкой. Рисковать нельзя, он не один!

Потоптался у старой осины, нервно покусал пахучую ветку… Н-да… Выход один – прорываться! Готовы? Оглянулся и, встретив полные надежды глаза, мотнул ветвистыми рогами: за мной!

Лосиное семейство выскочило на широкую просеку – на роковую полосу, которая совсем недавно казалась им спасительной. Но только не сейчас. Они были слишком умны, чтобы не понимать, какую опасность теперь таила в себе эта полоса. Несмотря на то что троица торопилась, спасительная стена тёмного леса не приближалась ни на метр. Словно они плыли по воде, беспомощно мельтеша копытами. Очень медленно… Ну вот и первые кусты колючей шипицы, за ними – пахучий вересковник, а дальше… дальше – спасение!

Он даже успел оглянуться, чтоб посмотреть, как бегут остальные. Но боковое зрение животного быстро выхватило у дальнего пня-выкорчёвыша серую фигуру Двуногого. Враг держал Огненную Палку и целился ею… в Малыша. Сохатый от неожиданности остановился и громко протрубил: «Скорей!..» Мать и Малыш уже подбегали к нему, когда раздался грохот. Что-то огненно-горячее промчалось над их головами. Малыш от испуга споткнулся, но шустро вскочил и кинулся к отцу.

Сохатый тяжело дышал. Нет, не от страха – от гнева. Он видел, что Огненная Палка по-прежнему направлена в их сторону. Потому-то, как только к нему приблизились Мать и Малыш, закрыл их своим мощным телом, встав живым щитом между ненавистной Палкой и Ими. Сохатый уже начинал понимать, что вряд ли ему удастся выбраться из сегодняшней заварушки, поэтому его не испугал вид ещё одного Двуногого, появившегося рядом с первым. Протрубил, обращаясь к Семье: «Бегите! Я догоню!..»

Ба-бах! Ба-бах!!! Ещё не стих раскат последнего грохота, а самые дорогие для него существа уже скрылись в чащобе. К опушке, шатаясь и хромая, подходил израненный лось. Очутившись у старой сосны, он привалился к ней боком и, повернувшись мордой в сторону своих, в последний раз что есть мочи промычал: «Бегите! Я догоню!..»

Этот ещё не старый Сохатый был мудр. Он уже знал, что никогда не только не догонит, но и не увидит милых сердцу Малыша и подругу с лунными глазами. Но в свой последний миг он обязан был хотя бы их обнадёжить.

А теперь можно смело взглянуть на врага. Их было несколько, вооружённых Огненными Палками Двуногих. Сохатый с трудом развернулся, упёрся израненным бедром к сосне и, закинув окровавленную шею, выставил на трусливое племя свои мощные ветви-рога.

Да, он был мудр, этот лесной красавец. Сохатый не сомневался, что в этот раз рога ему не помогут. Старый лось давно изучил коварство Двуногих и подозревал, что кто-то из них уже наверняка заходит раненому с тыла, чтобы выстрелить в ухо.

Когда он об этом только подумал, раздался выстрел…

* * *

Егерь подоспел к заключительному акту затянувшейся драмы. Бессильно сжимая цевьё карабина, Егор мог лишь издали, в оптику, наблюдать за бойней, организованной браконьерами. Тоска и отчаяние больно сжимали сердце. То был самый трагический момент, когда зверей валили всем кагалом…

Весь израненный, Секач не желал сдаваться без боя. Встреченный огненным шквалом, ошеломлённый вожак был вынужден дать команду к отходу. Но было слишком поздно. Сеголетки один за другим падали неподалёку, скошенные с близкого расстояния. Некоторые, истекая кровью и пронзительно визжа от боли, отползали в близлежащие кусты. Но зелень тут же облетала под градом свинца, и крики о помощи постепенно смолкали.

Сделав небольшой круг и получив несколько неопасных ранений, Секач с несколькими сеголетками отошёл на исходную позицию – в спасительный вересковник позади. Кровь в нём кипела, шерсть вздыбилась. Сородичи содрогнулись: сейчас он походил на грозного Косолапого. Вожак оглядел жавшееся к нему стадо – нет и половины. Сеголетки слишком молоды, чтобы спастись самостоятельно; давно ли бегали за ним смешными «полосатиками». Сейчас не было сил даже пересчитывать: мало. Другая небольшая группа, которую повела Сама, как он успел заметить, полностью полегла на противоположной опушке, где-то далеко справа. Её страшный крик, полный отчаяния и боли, Секач не забудет до конца своих дней…

Не до сантиментов. Ясно, что попали в ловко расставленную ловушку, Двуногие на это мастаки. Куда двигаться, чтобы спасти если не себя, то хотя бы оставшихся? Назад – нельзя, там тьма Двуногих; впереди, на опушке, через просеку, выставлена засада. От Огненных Палок не уйти…

Ба-бах! Ба-бах!!! Над кабанами, обдав жаром, прошипела раскалённая картечь. Ага, у Двуногих кончается терпение, начинают выдавливать. Единственный выход: скрываясь за кустами, медленно продвигаться туда, где меньше стрельбы. Кто-то под случайным огнём, конечно, погибнет, но иного пути нет, это единственный шанс спастись. Оглянулся на своих – те испуганно жались друг к другу, вопросительно поглядывая на вожака. Секач постарался приободрить павшую духом пацанву и даже нашёл в себе силы прохрипеть: «Не вешать пятаки, прорвёмся!» Потом первым ринулся к просвету…

Сбоку забухало, противно завжикало, кто-то взвизгнул, потом ещё один дико закричал от боли. Он не оглядывался; внимание вожака было приковано к одному – к вспышкам на опушке. Так и есть, слева большая брешь – туда! Добежав до густого ельника, Секач резко остановился, поджидая остальных. По-прежнему не оглядывался, не хотелось: слишком больно видеть плачущих и стонущих от боли сеголеток… Бедняги, от всего стада их осталось не более трети.

«Хэй! Хэй!..» Они знали, эти смелые пацаны, что значит двойной отцовский «хэй». То был призыв к атаке. Удивляться не было времени; каждый подобрался, посмотрев на брата слева и справа. Ах, какие этим летом они совершали блестящие атаки! И вспоминалась лобовая со свирепым стадом Серых, и фланговая с Косолапым; а о том, как однажды загнали Двуногого на дерево, до сих пор шепчутся в Лесу. Но даже сейчас, когда вокруг шныряла уйма Двуногих с Огненными Палками, о срыве атаки не могло быть и речи. Авторитет вожака непререкаем.

«Хэй! Хэй!!!» – ещё раз повторил команду Секач и кинулся на прорыв. Тяжёлая коричневая лава, ломая ельник и вытаптывая всё на своём пути, ринулась сквозь смертоносную просеку. Секач впереди, позади – стадо, ставшее сейчас его боевым отрядом. Ах, как они бежали, как бежали! Ровно, грозно, опустив красивые морды с сильными пятаками… Как он гордился ими, видя набухавшие бугры на верхних челюстях: когда-нибудь (замирало сердце!) у них вырастут такие же мощные клыки, как у него. И от мысли, что не всем удастся дожить до этих самых клыков и до высокого звания Секача, всё его тело наливалось грозной силой. И всё же они молодцы. Красавцы – как на подбор! Вот что значит порода!

И желая ещё больше взбодрить молодняк, старый Секач что было силы прохрипел: «Вперёд, пацаны! Мы пробьёмся! Хэй! Хэй!..»

Звуки его призыва потонули в грохоте. Обжигающий металл теперь визжал всюду, норовя сразить наповал. Пока атака получалась, до спасительной опушки осталось несколько прыжков. И вдруг впереди взорвалась стена огня; грохот ватой затянул уши. Захотелось глубоко зарыться в землю, и если б лежал снег, наверное, он так бы и сделал; но под ногами расстилалась лишь сушёная трава.

Он опять ошибся. В той стороне, куда повёл стадо, как оказалось, затаились Двуногие. Коварства им не занимать. И сейчас за эту оплошность расплачиваются его пацаны. Секач скосил глаза: за ним бегут лишь двое. Вот всё, что осталось от когда-то могучего стада. Спасти хотя бы их!

Отходить поздно, это даст Двуногим возможность сосредоточиться, и тогда все их Палки будут палить только по ним. А потому… потому… Атака продолжается!

«Хэй! Хэй!..» Сейчас для него самой сладкой мелодией, которую он когда-либо слышал, была мелодия топота его пацанов, пыхтевших позади. Пока они верят в него – ничего не кончено! «Хэй! Хэй!..» На врага!..

Они думают, что мы – цели, нас можно только убивать. Двуногие, вы плохо знаете Секача – держитесь! Кабан уже выбрал цель – стоящего у дерева крупного Двуногого, беспощадно расстреливающего его пацанов. Не щадил и его. Увлечённый атакой и беспокойством за близких, Секач совсем не заметил, что уже давно истекает кровью. Но толстая кольчуга-калкан пока надёжно защищала его от смертельного выстрела, помогая выстоять. И он мчался, мчался… А вот и сладостный миг: испуганный Двуногий, вдруг бросив Палку, попятился, ища спасения за деревом… Нет, от клыков Секача тебе не уйти… Держись, трус смердячий! Навстречу выскочил чей-то перепуганный пёс. Этот испуг стал последним в его жизни…

Зоркий глаз Секача уловил какое-то движение слева: ещё Двуногий. Пропустив вожака, тот метил в пацанов. Секач даже не стал оценивать обстановку. Оставив жертву, он тут же, сделав резкий разворот, кинулся на врага, намереваясь пригвоздить того к толстой берёзе. И в тот миг, когда Двуногий оказался в каком-то метре от цели, вдруг стало темно и спокойно…

* * *

Этот «следок» Егор заметил задолго до выстрелов. Когда переходил Журавлиный Ручей, тогда-то в глаза и бросился свежий человеческий след. И даже не сам след заставил егеря насторожиться. На земле чётко отпечатался памятный узор: две толстые стрелочки в стороны, одна тонкая – вдоль от носка до пятки. Редкостный узорчик, запоминающийся. Пройдясь вверх и вниз вдоль Ручья, обнаружил и другие свежие следы. Ба, да тут народа – как на первомайской демонстрации…

– Пальма, след… – приказал лайке, уже и без команды взявшей нужное направление.

Егор и предположить не мог, что через час с небольшим всё закончится браконьерским загоном и массовой бойней. Егерь с собакой подоспели в тот самый момент, когда браконьеры подсчитывали трофеи, подтаскивая их под старую, битую молнией сосну, торчавшую метрах в десяти от опушки. Работали тихо, слаженно, по-муравьиному. Как будто ничего здесь и не произошло. Вдали послышался гул моторов: для загрузки туш и охотников подошли два уазика-«буханки».

Проверив патроны и поставив «собачку» предохранителя на удержание, Егор взял карабин на изготовку и пошёл навстречу опричникам. Лайка осторожно кралась впереди. Рысёнка же пришлось подсадить на высокий сосновый сук:

– Сидеть, Пшика! – захлопал в ладоши Егор. – Ши-и-и…

И лишь после того, как кошка, вспугнутая хлопками, поднялась выше, егерь успокоился и отправился вслед за лайкой.

С нескольких сторон зашумели чужие собаки. Пальма, молодчага, помалкивала; понимала, что силы не равны, лучше пока не высовываться.

Шли прямо на машины, остановившись у обгорелой сосны. Заметив вооружённого человека, к сосне стали подтягиваться охотники. У каждого ружьё наизготовку. Собаки, сбившись в свору и громко рыча, норовили сбить Пальму, но та, быстро дав отпор, прижалась к егерю.

А Егор тем временем быстро оценивал обстановку. Чуть ли не взвод, чертыхался он про себя. Чем не «духи»? Враждебные, с оружием, злые и жадные. Моя б воля… Стой, парень, попридержи коней… Тут тебе не война, а «мирный» лес, где простые «мирные» ребята решили «немного пострелять». Как сказал бы покойный комбат, «совсем другая карусель».