- -
- 100%
- +
И вот – хищение. Финансисты народ ушлый, у них каждый рублик на счету. Деньги – не горсть семечек, взял – и никто не заметил. Денежки, они ведь счёт любят. Потому-то, когда кинулись и ахнули, быстро вышли на управляющего; а тому кто-то якобы звонил из области, просил. Побеседовали с другим; тот, перепугавшись, указал на третьего; следующий – на четвёртого… И всё бы ничего, если б верёвочка вилась по горизонтали. Она же возьми да и взвейся строго по вертикали! Властной, разумеется. Всё выше и выше, больше и шире. И бухнулась, наконец, обратно на голову бедолаги-управляющего. А как иначе? Он управляющий, ему и ответ держать.
И тут-то в местный суд вновь пошли звонки-звоночки, издалека и свысока. Вертикаль же, она требует и вертикального к себе отношения. Вот Семён Семёныч, не выдержав, и взвинтился. Пошёл по коридору, расточая гром и молнии и выискивая тех, кто для битья. Только на этот раз – учёные, по кабинетам, как мыши. Уж как повезёт. Кого-то пронесло, кого-то – нет. Алла Сергеевна отделалась лёгким испугом, схлопотав всего лишь выговор. Повезло.
Ну а так Семён Семёныч слыл человеком спокойным и порядочным, не в пример какому-нибудь Ляпкину-Тяпкину. Что называется, профессионал высочайшего полёта. Опять же, не сутяга, не сплетник. Милейший в общем-то человек. И за его обычное горизонтально-ровное состояние и непробиваемость сослуживцы за глаза прозвали шефа почти любовно – Броневик. Точно и смело. А чем, правда, не Броневик?..
Так вот. Как-то в конце рабочего дня Председатель-Броневик вызвал Аллу Сергеевну в свой кабинет и после нескольких шуток-прибауток (было у него ещё одно прозвище – Шутник) перешёл к главному – «лесному делу». Зная вашу принципиальность, заявил тогда Броневик, хотелось бы провести это дело без всяких-разных эксцессов. Дело с виду очевидное – по сути, никудышное. А вот звоночки то от соседей, то из области начинают донимать.
– Вы ведь не хуже меня знаете, уважаемая Алла Сергеевна, что для всех нас значат эти самые звоночки, – громко высморкнувшись в платок, обратился шеф к судье.
– Да-да, – кивнула та. – Понимаю…
– Так что, хотелось бы, чтоб прошло без всяких… э-э… неожиданностей, да?
– Разумеется, – вновь согласилась Алла Сергеевна. – Хотя… хотя, если честно, всплывают кое-какие нехорошие подробности в отношении истца. Не такой уж он безукоризненный, понимаете? Я уже начинаю сомневаться, так ли оно всё было на самом деле, как твердят адвокаты этого Салова…
– А вы не сомневайтесь, Алла Сергеевна, – тяжело посмотрел стеклянным глазами на подчинённую Броневик. – Работайте с фактами. А они, то есть факты, насколько мне известно, очевидны: должностной беспредел. Правильно я говорю?
– Ну… Суд решит…
– Суд-то, конечно, решит, только это решение во многом, сами понимаете, будет зависит от вас, дорогая Алла Сергеевна. Вот, пожалуй, и всё…
– Я свободна?
– И ещё, чуть не забыл, – остановил судью начальник. – Вы, наверное, знаете, что с Нового года я ухожу на пенсию – так сказать, на заслуженный отдых. Есть мнение назначить вас на моё место. Принципиальное согласие руководства я уже получил. Надеюсь, Алла Сергеевна, вы будете не против этого назначения? Поговорим об этом в конце ноября. Вопросы?
– Нет.
– Вот теперь свободны, – выдохнул Председатель.
Не дождавшись, пока подчинённая выйдет, Броневик уже разговаривал по телефону. Звонили из области…
* * *Процесс проходил как по нотам. Бойкие адвокаты истца напоминали сторожевых псов и буквально набрасывались на обвиняемого, не давая тому открыть рта. На один ответ – десять вопросов, один заковыристей другого. Пусть порезвятся, оставалась невозмутимой Алла Сергеевна. Где им ещё резвиться, если не в зале суда? За всё, как говорится, заплачено. А начни осаживать, они тут такое устроят! Нет, как-нибудь обойдёмся без балагана…
Хороший специалист, судья Ершова вела процесс спокойно и уверенно, ничем не выдавая своего отношения к происходящему, тем более – благосклонности к какой-либо из сторон. Да-да, iustitia est digitus legis: справедливость – перст закона! Кто сказал – Цицерон? Не всё ли равно.
Время от времени Алла Сергеевна, подобно опытному дирижёру, вводила в стройный адвокатский оркестр новые гаммы, требуя смены аккордов, подбрасывая «музыкантам» не совсем «удобные» с их точки зрения вопросы. Равенство сторон в суде, извините, ещё никто не отменял.
– Истец, пару слов о предыдущих задержаниях вас за браконьерство…
Ну вот, улыбнулась про себя судья, теперь пусть немного поработает адвокат обвиняемого, Марк Соломонович; а уж он-то своего не упустит, выжав из данного факта максимум возможного для своего клиента. Хороший адвокат. Те двое ещё не знают, с кем связались: один Кац стоит десятерых им подобных. А раз так, ещё неизвестно, чем всё закончится. Хотя – это зря! Всё закончится так, как решит она, Алла Сергеевна.
Адвокат Кац и впрямь развернулся; те двое притихли, теперь помалкивают. Ха-ха… Старый конь борозды не портит. Ну что ж, приобнажим-ка верхушку айсберга…
– Уважаемый истец, а с какого времени вы работаете в хозяйственном отделе администрации главы республики?
Салов напрягся, но, быстро справившись с волнением, спокойно ответил:
– С весны текущего года. Какие-то неясности?..
– Неясность одна: по какой всё-таки причине, истец, вы поменяли прежнюю работу в прокуратуре на скромную должность в хозотделе?
– По личным обстоятельствам. Скажем так: ответственность большая, – нахмурился Салов. – Это имеет какое-то отношение к процессу?
– Протестую! – вдруг взвился один из адвокатов истца.
– Протест приму, если мне кто-нибудь ответит, за что у истца была условная судимость – за браконьерство?
Немая сцена.
А вот для Марка Соломоновича самое интересное только началось. Пусть-пусть порадуется старик, подумала Алла Сергеевна, только едва ли это что-то изменит… В данном деле ясно только то, что оно тёмное. Получается, егерь этот ничего не путает, заявляя о присутствии в том лесу и других работников администрации. Не выдумал же он это! Салов – из администрации, и те оттуда же… Простое совпадение? Вряд ли. Впрочем, Кац по данной теме виртуозно прошёлся… Так-так, посмотрим, куда выведет кривая дальше…
…После перерыва обстановка в зале накалилась. Адвокаты истца и обвинитель (молодая девчонка, почти практикантка, ей бы кандидатскую где-нибудь в библиотеке строчить, а не людей под статью подводить), казалось, своими доводами не оставили бывшему егерю ни шанса. Судья едва успевала наводить порядок, делая про себя краткие выводы. А этот Озерков – упрямый парнишка, ни разу не попался на обмане; зато бывший прокурор – как гадюка под вилами. Похоже, врёт, шельмец, извивается, извивается… Кац – молодцом, ровненько так, с фактами и логикой… Те почти на лопатках. Да уж, господа-товарищи, не повезло вам с Кацем-то. То ли ещё будет!
Та-ак… А что здесь понадобилось военному комиссару – непонятно. Адвокат объяснил, что тот пойдёт как свидетель. Совсем не ясно – какой свидетель, и что, собственно, ему свидетельствовать? Посмотрим-посмотрим…
Впрочем, уже и смотреть-то нечего. Прения закончились, стороны заслушаны, пора и в совещательную комнату… Нет, ещё остался военком. Марк Соломонович аж светится. Рано радуетесь, господин Кац, похоже, сегодня не ваш день. Итак, послушаем, чем порадует комиссар…
– Уважаемый суд, дамы и господа, – вежливо начал майор Габидуллин. – Я буду краток. Старший сержант запаса Озерков Егор Михайлович, по моему скромному мнению, которое, кстати, разделяют все сотрудники военного комиссариата и те, кто его знает лично, вне всяких сомнений, является героем нашего времени. Службу в армии Егор Озерков проходил в доблестных Воздушно-десантных войсках, несущих сейчас на Кавказе самые тяжёлые потери. Этот парень тоже воевал, и воевал доблестно. В одном из боёв в Грозном, прикрыв собственной грудью командира батальона, старший сержант Озерков был тяжело ранен и лишь по счастливой случайности не погиб. Прошу всех встать!
Присутствующие дружно переглянулись и один за другим начали подниматься…
– Тут, извините, не армия, а суд… – недовольно заметил один из адвокатов Салова.
– Встать! – приказал громким голосом Габидуллин, блеснув в сторону недовольного побелевшими от гнева глазами.
Ворчун быстренько вскочил, уронив на пол дорогой «паркер».
– Ну вот…
– Указом Президента Российской Федерации за смелые и решительные действия, совершённые при исполнении воинского долга в условиях, сопряженных с риском для жизни, старший сержант Озерков Егор Михайлович награждается орденом Мужества. С вашего разрешения, ваша честь, я хотел бы вручить Орден прямо здесь и сейчас…
– Не возражаю, – качнула головой судья.
Майор подошёл к Озеркову и, нацепив на левую сторону его пиджака награду, пожал руку и крепко обнял.
– Служу России! – отрапортовал смущённый Егор.
– Уважаемый суд, – вновь обратился к собравшимся Габидуллин. – Не может быть хороший человек одновременно отъявленным преступником, каким его хотят здесь представить. Этот парень – герой! И я это заявляю с полной ответственностью. В этой истории кто-то явно негодяй, но только не он! Прошу одного – тщательно разобраться…
Марк Соломонович Кац довольно улыбался…
* * *Произошедшее в зале суда явилось для всех полной неожиданностью. Ни истец, ни его адвокаты, ни даже сам Егор не ожидали ничего подобного. Не оказалась готова к такому раскладу и сама Алла Сергеевна. Уже битых полчаса женщина находилась в совещательной комнате, но время для неё, казалось, сейчас остановилось. Впервые за всю свою судебную практику Ершову застали врасплох. Она чувствовала себя в тот миг некой школьницей начальных классов, застуканной матерью с измазанной губной помадой физиономией.
Она ещё ничего не решила, но уже поняла: после посещения суда военным комиссаром многое изменилось. Нет, не многое – всё, всё изменилось! И вдруг слёзы ручьём полились из всегда непромокаемых глаз районного судьи. Ведь никто, кроме неё самой, вырастившей и воспитавшей без мужа единственного сына, не знает, как ей сейчас тяжело. Потому что, пока она здесь ежедневно перебирает тонны всяких бумажек, её Володька служит в армии. Как она убивалась, когда сын, бросив юрфак университета, вдруг однажды заявил: раз в стране война, учёба может подождать. И никакие уговоры и материнские ухищрения не помогли…
– Там ребята гибнут, а я что, хуже других? – бросил ей прямо в лицо глупый Володька.
– Ты должен учиться, сынок, – пробовала образумить сына убитая его решением мать.
– Конечно, мама, – согласился тот. – Но сначала отслужу. И не вздумай отмазывать…
Где он сейчас, её Володя? Нет, он попал не в десантные войска, общевойсковик. Но куда забросят завтра-послезавтра, никому неведомо… А вдруг завтра-то – туда, в заварушку, на войну, в Чечню?.. Кто тогда её сына защитит, если мать – здесь, с бумажками? Кто? Кто? Кто?!
И вдруг что-то проснулось в этой «женщине-сухаре», как её однажды назвал Броневик.
– Какая же я глупая, – сказала вслух сама себе Алла Сергеевна, вытирая глаза влажным платком. – Да вот такие, как этот Озерков, и защитят! Именно такой отчаянный мальчишка. Не Салов же…
Никто, в том числе и сам Егор, понятия не имел, что в это время творилось в душе плачущей где-то в совещательной комнате женщины-судьи. Сейчас, как, впрочем, и все предыдущие дни, Егора занимала только одна женщина – Лена. И он почти никого не видел, да и не слышал. Как оказавшийся на необитаемом острове человек с тоской смотрит на Луну и звёзды, ставшие для него в неведомом мире этакой связью с прошлым и будущим, так для этого парня васильковые глаза любимой женщины оказались путеводными звёздочками земного существования. И когда рядом были эти глаза, он уже ничего не боялся.
Одного не мог понять Егор: почему ему никто не верит? Какому-то Салову – верят; ему – нет. Честный и открытый, поначалу он пробовал возмущаться, возражать и даже спорить. Но все эмоции пропадали в туне. В ответ – пустота, стена непонимания. Будто обращался не к живым людям, а к бесчувственным роботам, к Млечному пути, к необъятному пространству Вселенной…
И когда он это осознал, то замкнулся, ушёл в себя и… растворился в любимых глазах. Она сидела рядом, эта молодая влюблённая женщина, ставшая для него целым миром. С некоторых пор Егор уверовал, что Лена для него – некий бесценный талисман личного счастья. И ничуть не сомневался: пока любимая женщина рядом, с ними обоими никогда ничего не случится. Они нашли друг друга – это ли не счастье?! Значит, пока вместе, им ничего не грозит…
Появление в суде военкома смутило Егора. Что ему здесь понадобилось, волновался парень, с тревогой наблюдая за военным. Адвокат про него и словом не обмолвился… Неожиданности всегда пугают, потому как неизвестно, чего от них ждать. Однако Кац, появившись в зале с военным комиссаром, был непробиваем как танк; на лице адвоката не дрогнула ни единая морщинка. И лишь случайно Егору удалось-таки поймать лукавый прищур старого хитреца: на его немой вопрос тот незаметно подмигнул. Видать, знает, что делает. Оставалось надеяться на лучшее…
А потом произошло то, что произошло. Егора военком буквально оглушил! Всё позади, а он никак не мог прийти в себя. Все – Лена, Марк Соломонович, майор Габидуллин – улыбались ему, поздравляли и хлопали в ладоши. В то же время каждый из присутствующих понимал: рано радоваться – бой продолжается! Остался последний штурм, который и есть «трудный самый». И от того, каким окажется окончательный вердикт судьи, можно будет либо праздновать победу, либо… А вот об этом-то думать совсем и не хотелось.
Позже Егор и под пыткой бы не вспомнил, что вещала в своём постановлении строгая женщина-судья с непроницаемым взглядом. Она говорила громко, чеканя каждое слово, каждую фразу. Немногое осталось в его памяти, лишь самое главное: «…Оправдать… Невиновен… Ходатайство о возбуждении уголовного дела в отношении гражданина Салова… в связи с вновь выявленными обстоятельствами…»
Ещё он помнил копну Ленкиных волос на своей груди и горячие слёзы, капавшие из драгоценных сапфиров.
– Я знала, я знала, что справедливость восторжествует, – шептала Лена. – Ведь таких честных, как ты, сейчас почти не осталось…
– Вот уж не думал, что ты умеешь плакать, – пошутил Егор, целуя её волосы. – Ведь хирурги не плачут…
– Хирурги не плачут… Хирурги – огорчаются.
– Ничего, мы ещё повоюем…
В первых числах января новым Председателем районного суда был назначен Антон Петрович Сундуков. «Молодой да ранний» – так отзывались о нём коллеги по цеху. Благоухая дорогим одеколоном, новоиспечённый шеф в первый же день собрал коллектив и, поблагодарив «за долгую и безупречную службу на страже законности и правопорядка» Броневика, заверил собравшихся, что в своей работе он будет верен тем традициям, заложенным в бытность Председателем всеми уважаемого Семёна Семёныча. Коллеги улыбались и дружно аплодировали.
Но некоторые укоризненно посматривали на Аллу Сергеевну. Не «проколись» та на одном из процессов, стала бы по-настоящему достойным продолжателем традиций Броневика, ратовавшего за деловую тишину и ведомственное спокойствие. А что теперь ждать от «молодого да раннего»? С молодыми всегда головная боль; даже приспособиться – целая наука! Эх, Алка, Алка…
Зато сама «Алка» в последнее время, похоже, чувствовала себя не так уж и плохо. Она заметно повеселела и, к зависти женщин-сослуживцев, словно помолодела; на лице сгладились морщинки, а глаза… Они как будто стали счастливее.
Рассказывали, на днях получила от сына письмо из армии. У него всё хорошо, стал младшим сержантом. Готовится к восстановлению в университете, много читает. «Рядом хорошие друзья, мы один за другого – горой! – писал Володька. – Должна же быть на земле справедливость, мама… И это чувство, согласись, дорогая, следует выстрадать…»
Да он умнее меня, мой Володька, качала головой восхищённая мать. Жаль, что лишь недавно это поняла…
Вот и всё. Ах да, незадолго до пенсии Броневик вновь «взвился в вертикаль». И пребывал там… вплоть до Нового года.
* * *…Ещё накануне, в течение дня, было неприветливо-сумрачно. Колючий ветер нещадно бился вдоль просек, а бор-богатырь, словно старик после долгой ходьбы, грузно покряхтывал, вызывая тоску. Но в вечер глубоко в вышине разом вызвездило, чуть-чуть подморозило, а из-за разорванной надвое тучи вдруг выскользнула луна. Превратив лес в какую-то сказочную фантасмагорию, оживив сосны, ели и даже трухлявые пни, красавица не долго жеманилась, дав украсть себя белокурому облаку; а потом и вовсе, увлёкшись и позабыв обо всём, разом пропала.
Ожившие было лес и полянки вновь погрузились в густую черноту, как будто минуту назад здесь не бродили колдуны и лешие, не метались странные тени, пугая своей необычностью не только запоздавшего беляка, но даже выглянувшую из кустов Лису Патрикеевну.
В ночь ударило по-серьёзному, сковав пролившиеся за предыдущие дни проталины. Но лишь на утре наконец вновь забеленило. Февральская вьюга наступала степенно, лениво и как-то совсем не спеша, будто давая понять: ох, надолго иду – кто не спрятался, сам виноват! Что вам обманщица-луна? Только я, истинный фантаст и художник, способный удивить! Кто там жаждет диковинных дворцов и сказочных чудовищ? Вам повезло, радуйтесь, дождались… Вьюга идёт, выдумщица-рукодельница, задорная сказочница! У-у-у… Лишь чуть-чуть подождать…
…Мело почти неделю. Пурга качалась верхушками сосен, крутилась снежными завихрениями, ошпаривая колючей бодротой. Снега навалило – за всю зиму, на то и февраль. Не только Рысья Падь, но и всё в округе потонуло в мягком, густом одеяле. А всё мело и мело…
Поневоле вспомнишь лето-то, вздыхала ещё не дряхлая бабка Настя, колдуя над чем-то у русской печи. Ни к детям съездить, ни им сюда, в деревню. Всё одна да одна… Прав был покойничек Сидор, ворчавший, бывало, что, пока живы, по гостям ходить надобно, а то и вовсе съездить куда подальше от Осиновки – хотя бы в столицу.
– А чё, Насть, правда, – приставал он к жене. – Я вот сколь живу, дальше района не е́зживал…
– А тебе куды ездить-то? – ворчала она. – Дома работы невпроворот, а он вдруг шастать надумал…
– Во-во, нам бы с тобою сейчас мир посмотреть, – смеялся муж. – Нигде ведь не бывали, ничё не ви́дывали…
А как он, Сидор-то, любил мечтать! Что ни разговор – одна мечта заразительней другой…
– Восетта соседа Сёмку видел, – рассказывал как-то ей муж. – Так вот он…
– Какова? Глухарёнка, што ль?
– Ну да – его. Так вот Сёмка, Глухарёнок-то, он в армии-то когда служил, изъездил, грит, весь Туркестан. Представляшь, Насть, весь Туркестан?!
– Глико… А где этот самый Туркестан-от?
– По-нынешнему, надо думать, Туркмения… аль Турция. Шут их разберёт! Сёмка знат, а я вот с лёгкими моими не был в армии-то, так это… могу и ошибиться.
– Чё заборонил-то опять? – бывало, оборвёт мужа баба. – О чём рассказывашь-то, безголовый?
– А, так это… Он, Глухарёнок-то, восетта и грит: там, на юге-то, арбузы стоят несколько копеек всего, а размером… ну… скажу – не поверишь!
– Говори!
– Не поверишь, Насть – с пестерь грибной! А иногда и… с таз! Представляшь – с таз! И всего за несколько копеек…
– Врёт он, Глухарёнок твой. Сколь знаю Сёмку, всегда врал…
– Думашь? – сомневался в правдивости соседа Сидор. – Пошто ему врать-то, какой навар?
– Тому лишь бы побрехать… – ворчала баба. – Помнишь, рассказывал-то про этова… ну, с полотенцем-то на башке? Как он…
– Про басмача-то? Помню, он мне сам сказывал: видел, мол, там живого басмача. Поди, не врал про него?
– Брешет…
– Эт пошто?
– Не живут оне так долго… Всех поубивали уж…
– Так тот же старый был, лет сто… иль чё? Вон, Глухарёнок-то грит…
– Надоел! Я щас шумовкой тя промеж толов!..
– Да ладно ты, Настёна… – обычно миролюбиво заканчивал спор Сидор. – Представляшь, Насть, пусть арбуз стоит пять копеек; десять арбузов – пятьдесят, а двадцать – рупь… Сто штук – всего на пятёрку! Да этими арбузами можно было бы не только самим питаться – витамины всякие! Но и скотину кормить, а, Насть?
Вспоминая уже два года как умершего мужа, бабка Настя беззвучно плачет. Слёз нет, только пустые вздохи-всхлипывания… Всё путешествовать хотел, не видел, говорил, ничего, кроме Осиновки-то. Не понимала дура-баба его. А мужик-то какой хороший был – добрый, покладистый, опять же – непьющий; разве что с тем же Глухарёнком на праздник, бывало, раздавят пол-литра красненького, а больше – ни-ни. Глухарёнка не стало… с полгода уж будет в Масленку.
По молодости-то этот Глухарёнок всё на Настёну глаза косил, а когда из армии возвернулся, с Туркестану-то, думала – всё, за него и выйдет. Ан нет, подвернулась ему где-то на гулянке сысолятинская Тонька – и всё, влип мужик по уши. Одно слово – Глухарёнок. А на Петровки сразу две деревенские свадьбы и сыграли – Сёмки с Тонькой и их с Сидором…
С Сидором-то всю жизнь как два голубя прожили. Ведь на руках, почитай, её носил. Не ценила, всё взбрыкивала… А он ей: «Настёна, а, Настёна…» Всё мечтал развести здесь, в Осиновке-то, арбузы размером с пестерь… От, глупая башка, арбузы у нас же не растут! А он одно: а у нас с тобой, Настёна, вырастут! И телушку будем ими потчевать, почти бесплатно. И нам сладко, и ей – хорошо…
Плачет, плачет одинокая старуха; и слёз уж нет, все давно выплакала – так, по каплям и вытекло. И всё равно плачет. Не с кем поговорить бедолаге, не на кого прикрикнуть, некому пожаловаться. Был жив Сидор – была Настёна; а теперь… а теперь – просто старуха… Вздрагивают старческие согнутые плечи… И некому избавить от безысходности…
Э, да я совсем расклеилась, вздрогнула вдруг старуха и, схватив ведро с мешонкой для коровы, побрела в хлев. Там уж заждалась, поди, проголодавшаяся Милка – тёлка-трёхлеток. Милку во двор привёл ещё Сидор, совсем крохотную, купил у кума в Бочкарях; пугливая была, потом пообвыклась, стала ласковой. Настю-то могла и куснуть, а вот Сидора – никогда. Теперь как на Милку взглянет – сразу Сидор в глазах. Умру, говорил, Милку подольше не режь, она тебе будет обо мне напоминать. Так и получилось. Первое-то время, как в хлев – так в слёзы. Выплакала уж все…
Ещё на подходе к овину старухе показалось странным, что дверь распахнута, хотя, хорошо помнит, накануне запирала. Да и не могла не запереть – как это, оставить овин открытым, наметёт ведь? Заволновалась, заохала, а к груди будто кто приставил раскалённую грелку. Вошла, мешонку на землю, сама – к хлеву:
– Мила, Мила…
Откуда-то подуло, будто сильный сквозняк. Так и есть – сквозит, дверушка в огород тоже распахнута. Кто открывал-то? Только она и могла; точно знает, уходила – всё прикрыла. Может, шастает кто? Да кому в буран шастать-то? В такую погодину, как говорят, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Да, собаку… А если волк?
Оглушённая такой догадкой старуха осенила себя троекратным знамением, а потом, зашептав слова спасительного псалма, осторожно выглянула в огород… Теперь уже грудь давила не грелка, а тяжёлый утюг: несмотря на завихрения вьюги, сугроб у овина был изрыт множеством звериных следов, виднелись кровавые сгустки. Следы вели выше – на крышу. А там… зияла огромная дыра!
Держась рукою за сердце и не прекращая читать молитву, Настя попятилась, быстро прикрыла за собой дверушку и, продолжая пятиться, подошла к двери хлева. А потом… упала. Случайно, споткнувшись о ведро с мешонкой. От ведёрного грохота в хлеве поднялась какая-то возня, но быстро всё стихло. Старуха осторожно поднялась и, крадучись, приблизилась к хлеву, где была её Мила. Тихо открыла. Вновь пахнуло сквозняком и чем-то ещё – то ли псиной, то ли… свежатиной. Первое, что бросилось в глаза – огромный пролом в крыше, откуда ошмётками свисала солома и заготовленные с осени клеверные пучки. Кинулась к кормушке и ахнула: за перегородкой в кровавой луже лежала мёртвая телушка. Вся нутрянка выедена, а мякоть изгрызана местами до мослов. Волки…
Был бы жив Сидор, Настя наверняка упала бы в обморок. Но, привыкшая жить в одиночестве, старуха уже научилась полагаться лишь на себя. Дрожащими пальцами распахнула фуфайку и, сунув руку куда-то под кофту, достала спасительную упаковку с таблетками; одну быстро бросила в рот. Постояла немного, закинула вслед за первой вторую. Минут через пять раскалённый утюг снялся, дышать стало свободнее, легче и шире…
Немного посидела, поохала; понятно дело – всплакнула, без слёз. Главное, не обезножить, а всё остальное-то поправимо. Пойти, что ли, к соседке, поспрашивать? Она, Тонька-то, ушлая; у ней, сказывала, волки-то ноне дважды шалили – и ничего, сама живёхонька. Тут главное – не обезножить…
* * *В середине февраля – как прорвало. Отовсюду в Рысью Падь пошли ходоки: от волков спасу нет. Были из Крутого Лога, Грибного, Осиновки, Поддубок… В Осиновке какую-то старушку едва удар не хватил; сама не подставилась – и то хорошо.