Кара ледоруба

© Владимир Сенчихин, 2024

ISBN 978-5-0051-2962-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. «Сад камней» в назидание

«Газпром» удавится, увидев такое расточительство», – с раздражением подумал Андрей, глядя на красно-оранжевые языки пламени, которые выпрыгивали из чумазых трещин в известняке. Дурень. Поддался на уговоры новоиспеченных супругов. С парочкой познакомился на пляже, записался на экскурсию, причем не вник, стоит ли на нее тратить время. Видите ли, посчитал, что торчать в номере глупо.

Все молодожены в свадебных путешествиях безнадежно глупы, до неприличия блаженны, непоседливы и болтливы. С этим еще можно смириться, противно другое: они почему-то полагают, что способны осчастливить весь мир.

Когда изнывающие от взаимной любви молодые супруги, нанизав на вязальные спицы сосиски, начали их поджаривать, Андрей помрачнел и заковылял к видневшимся неподалеку развалинам древнего храма. Настроение отравили не молодожены, и не толпа иноязычных туристов, а собственная немощь. Что такое двести тридцать метров высоты, если ему пять тысяч не указ. Подъем на гору Янарташ, в переводе с турецкого «горящий камень», показался пустяковой прогулкой: хоть и крутовато, но под силу даже мамашам с малолетними детьми. Древняя каменистая тропа длиною всего в семьсот метров изобиловала вырубленными в скальном грунте ступенями. Он резво поднимался и на финише скривился от боли: сломанная нога нестерпимо заныла. Не случись такой напасти, Андрей бы тоже подивился причуде природы, которая сварганила газовые «конфорки» на вершине горы. Гид заверил, что струящийся из скальных недр горящий метан в незапамятные времена служил своеобразным маяком для мореплавателей. Положим, такой фишкой турки могут гордиться, но задирать нос не следует: в Азербайджане есть холм Янардаг – «горящая гора», из-под основания веками вырываются метровые языки огненного природного газа. Чтобы их лицезреть, не надо убивать ноги, сиди себе в машине и любуйся.

Расположившись под тенью полуразрушенной стены храма, Андрей долго массировал забастовавшую ногу, боль притупилась. Вспомнив, что вскоре эскулапам придется извлекать из нее титановые пластины, Горностаев поморщился: конечность наверняка снова порежут и к старым шрамам добавятся новые.

Сосед по подъезду, владелец потасканной, но прыткой иномарки, однажды поделился с ним занятным наблюдением.

– Прикинь, годами катаешься и все колеса целы. А потом – бац! – и едва ли не каждый день ловишь то гвоздь, то шуруп. Вот скажи, как это называется? Только не гони волну про закон подлости, меня такие отмазки только бесят. Следи за моими мыслями. Летом асфальт плавится, резина к нему прилипает и наворачивает на себя всю гадость, которая в него попала. Получается, что летом вероятность получить гвоздь в колесо гораздо выше, чем зимой. Верно?

– Ну, да, – неуверенно подтвердил Горностаев. Ни шинами, ни легковушками он не интересовался, хватало и общественного транспорта, в крайнем случае, ловил бомбилу.

– А вот фигушки! – торжествующе отрезал сосед. – Именно зимой я пять раз – улавливаешь – пять раз побывал на шиномонтаже. А летом, будто бабка пошептала, где только ни катался, я ведь рыбак со стажем, у меня щука не забалует, и хоть бы хны. Как думаешь, что это значит?

– Наверное, на шины как-то влияют времена года, – предположил Андрей.

– Едрить тебя налево! – в сердцах воскликнул сосед. – Я ведь просил следить за моими мыслями. Три года назад я нахватал гвоздей летом, причем здесь времена года?

– Зимой асфальт твердый, когда шина наезжает на шляпку гвоздя, он дергается, становится дыбом и пробивает ее.

– Объясни, умник, – теряя терпение, поинтересовался сосед, – почему гвозди и шурупы охотились за моей резиной сначала только летом, а потом исключительно зимой? Во! И я не знаю.

Какого либо разумного ответа Горностаев не придумал. Да и какая разница, когда в шину вопьется гвоздь? И вот сейчас, издали наблюдая, как ребячливые молодожены угощают друг друга поджаренными сосисками, ему подумалось, что дотошный сосед имел все основания для беспокойства.

***

Андрей увлекся горными лыжами пять лет назад. Домбай с необъезженными склонами, дикий Чегет, трехкилометровая трасса в Абзаково близ Магнитогорска и Большой Вудъявр в Хибинах, задыхающийся в объятиях северного сияния. Спрашивается, какого рожна поперся на горнолыжный курорт Ясна в Словакии? Соблазнился горой Хопок высотой в два километра и прогадал: ведущий на вершину подъемник так и не открыли, якобы из-за скверной погоды. Словаки вообще интересные ребята. Когда разбушевалась метель, подъемники красных трасс, то есть средней сложности, не отключили, и Андрею, выехавшему на обледеневший склон, ветрюган дал такого пинка, что он едва устоял на ногах. Потеряв ориентацию, спускался вслепую. Обошлось. Утром следующего дня он поднялся на станцию Лукова, чтобы прокатиться по черной, самой крутой трассе. Вчерашняя метель, намаявшись, поджала хвост и убралась подобру-поздорову. Утопающее в лазури небо принарядилось: пухлые кораблики облаков неспешно проплывали, держа курс на соседнюю Польшу. Свежевыпавший снег слепил глаза, спасали защитные очки, с которыми Горностаев не расставался. Когда спуск почти обезлюдел, Андрей заскользил по идеально вылизанному ратраками склону, но на середине перед ним внезапно возник какой-то безбашенный лыжник в канареечном комбинезоне. Не устояв на ногах, пижон свалился, подняв снежную пыль. Сманеврировать Андрей не успел: с маху врезался в нежданное препятствие, перекувырнулся через голову и отключился. Открыв глаза, увидел неподалеку снегоход и двух спасателей, один из которых, на глаз определив национальность пострадавшего, заговорил на ломанном русском. Поинтересовался самочувствием и объяснил, что вызвали helicopter. Горностаев не знал, входит ли в страховку вертолет, и категорически от него отказался, но спасатель жестом указал на лежащего ниже по склону канареечного лыжника и пояснил, что с ним еще хуже, в сознание не приходит. Обоих в вертолет загрузили на носилках. От укола в кисть Горностаев поплыл по волнам благодати, но ясность мысли сохранил. В больнице с его слов заполнили трехстраничную анкету и попросили дать согласие на операцию. Пришел в себя в больничной палате, с загипсованной правой ногой: переломанные малую и большую берцовые кости соединили с помощью саморезов титановыми пластинами. Молоденькая медсестра, пахнущая духами и лекарствами, по-русски не говорила, но словацкий язык оказался несложным, хотя и своеобразным. Выяснилось, что подрезавший Андрея поляк нехило поплатился за лихачество: до сих пор в реанимации.

Происшествие кто-то снял на видео и выложил в интернет. Медсестра извлекла из кармана мобильный телефон с аршинным дисплеем и произнесла: «Ešte som to nevidela». Зрелище и в самом деле оказалось на редкость захватывающим, автор ролика, вероятно, пользовался видеокамерой, закрепленной на штативе, да еще ловко управлялся с трансфокатором. В противном случае картинка получилась бы смазанной и невнятной. Он заранее занял выгодную позицию, надеясь запечатлеть сногсшибательный видеоряд, и не прошибся. Должно быть, знал, что с головой будущий герой его репортажа не дружит. Канареечный поляк бросался в глаза, а его стиль катания напоминал попытку самоубийства: слегка присев, летел вниз, даже не пытаясь маневрировать, дабы снизить скорость. Поэтому быстро догнал Андрея. Оба лыжника так долго кувыркались, сплетаясь телами и разъединяясь, что никаких сомнений в исходе падения не возникало. Горностаев диву давался: не будь сам участником происшествия, пришел бы к выводу, что на его глазах произошла двойная трагедия.

Никакой взаимосвязи между гвоздями и шурупами, которые атаковали шины соседа, и происшествием в Ясне не прослеживалось, но Андрей никак не мог отделаться от мысли, что каждый человек имеет определенный лимит удачи. И он его, похоже, исчерпал. Горностаев никогда не полагался на авось, считал, что любые случайности, если они не обусловлены внезапными капризами погоды, можно предусмотреть. Валяясь в больничной палате, он много раз просмотрел видео, сброшенное медсестрой на его смартфон, и пришел к выводу, что даже чемпион мира по фристайлу не смог бы избежать столкновения. Это открытие неприятно поразило его. Оно омрачало устоявшееся мироощущение Горностаева, основанное на уверенности в том, что мышцы, если их годами тренировать, при возникновении опасных ситуаций реагируют куда быстрее, нежели мозг. Смутная тревога поселилась в его душе, начали одолевать сны, один другого гаже. То снилось, будто оказался в незнакомом городе, расположенном на крутых холмах, и внезапно попал под ливень, который смыл его в мутную реку, заполненную упавшими деревьями и легковушками. То видел себя в толпе, по которой сверху кто-то палит из автомата, люди падают ничком, входные пулевые отверстия выглядят маленькими и безобидными, порождая впечатление постановочного кино, с томатным соком вместо крови. Просыпаясь, он вытирал со лба холодный пот.

***

В родной город Андрей вернулся на костылях. Молодцеватый травматолог лет тридцати, курносый, с рыжими кудрями и щетиной, изучив рентгеновские снимки, восхищенно поцокал языком и сказал, что словацкие коллеги потрудились на совесть. Заверил пациента, что тот через тройку месяцев будет прыгать как зайчик. Когда Горностаев пожаловался на отвратные сны и дрянное самочувствие, доктор по-свойски посоветовал не связываться с психиатрами, мол, мозги у них вовсю набекрень.

– Невроз навязчивого состояния, – констатировал врач. – Выбросьте происшествие из головы, можете пару недель попить феназепам, подольше спите. Когда снимете гипс, нещадно разрабатывайте ногу на сгибание, в таких случаях очень полезен велотренажер, не пренебрегайте физиотерапией, подольше гуляйте на свежем воздухе. Это у вас первый перелом? В таком случае наберитесь терпения, когда нога начнет заживать, будет чесаться. Не вздумайте совать под гипс вязальную спицу или деревянную линейку, занесете под кожу инфекцию – наплачетесь.

В лаборатории комплексных исследований НИИ, где Андрей трудился старшим научным сотрудником, известие о том, что он вернулся с переломом, вызвало оживленные пересуды. В штате лаборатории числились только женщины, включая заведующую, Надежду Леонидовну. Она справедливо гордилась научным учреждением, которое в свое время не смогли угробить Ельцин на пару с Гайдаром. Угодив в женское общество, Андрей поначалу растерялся и даже приуныл. Но со временем обнаружил преимущества своего статуса: и замужние, и безбрачные дамы относились к нему с одинаковым участием, подкармливали бутербродами и выпечкой собственного приготовления, попутно жалели за худобу.

Надежда Леонидовна попеняла ему за дурацкие лыжи, пообещав хоть из-под земли раздобыть мумие. Говоря по правде, Горностаев и не думал давить на жалость, но так получилось, что его квартира превратилась в филиал больничной палаты. Наиболее активные и безмужние дамы, согласовав служебные графики, поочередно навещали его, закупали продукты, готовили еду, загружали в стиральную машинку его постельное белье и вещи, мыли полы и даже обижались, когда Андрей пытался увильнуть от повальной заботы. Каждая из них обустраивала его холостяцкую кухню на свой лад. Он терялся в изобилии всяческих баночек, коробочек и прочих емкостей, которые хаотично размножались. Однажды, отчаявшись отыскать сахар, выгреб из стенных шкафчиков все посудины и аккуратно наклеил на них бумажки с указанием содержимого.

Плотная женская опека не то чтобы его раздражала, он просто не привык к новому облику квартиры, которая напоминала тщательно вылизанный гостиничный номер. Создавалось впечатление, что жилище ему уже не принадлежит. Это чувство усилилось, когда Оксана предложила переклеить обои и заменить шторы. И то, и другое девчонки, мол, сами подберут, благо сегодня не советские времена, в строительном гипермаркете такого добра хоть завались.

Оксана ему нравилась: коротко стриженная двадцатипятилетняя брюнетка с челкой, наползающей на глаза, которую она беспрерывно смахивала резким кивком. Андрею порою хотелось взять в руки ножницы и обрезать лишние волосы. Женщина в одиночку воспитывала дочь, нарочито одевалась в бесформенные платья, скрывающие ладную фигурку, и по-матерински обихаживала Андрея. На близкие отношения не претендовала. Явившись в первый раз в его квартиру, сразу предупредила:

– У тебя, Горностаев, на лице нарисовано: мама превыше всего. Ты, конечно, не виноват, что воспитывался без отца. Это проклятие девяностых. Когда пьяная троица в Беловежской пуще кирдык Союзу устроила, я во второй класс ходила, но до сих пор помню, как папа сказал маме: «Скоты. Сталина на них нет. Скоро будем вспоминать Брежнева, как отца родного. Завтра сними все деньги со сберкнижки, надо запастись сахаром, солью и спичками». А потом началось такое, что даже мне, соплячке, становилось страшно. В моем подъезде жили в основном летчики военно-транспортной авиации, уцелел только один, с женой повезло, устроила его дворником и пить не позволяла, бабища в три обхвата, он боялся ее пуще начальства. Ты для семьи не создан, так что замуж за тебя не пойду. Не злись, тебя с удовольствием захомутает какая-нибудь женщина, для которой муж – не стенка. Извини, ты случаем не еврей?

Этот вопрос столько раз задавали Андрею, что он не удивлялся и обычно отвечал:

– Допустим, я жид. Вас это напрягает?

Собеседники, как правило, тушевались. Разглядывая себя в зеркале, Горностаев и сам удивлялся: по матери и отцу вплоть до третьего колена вроде бы чистокровный русак. Между тем нет сомнений, что давным-давно кто-то из его предков по мужской или по женской линии таки получил толику иудейской крови. Рост под сто девяносто, телосложение атлетическое: широкие плечи, длинноватые мускулистые руки, узкий таз. Волосы черные, жесткие, курчавые. Узкое лицо, выдвинутая вперед челюсть, выпуклые черные глаза, губы мясистые, уши тесно прижаты к голове.

Горностаев позвонил Надежде Леонидовне и предупредил, что на две недели отправляется в село, откуда родом его родители. На самом деле никуда уезжать не собирался, костыли накрепко пригвоздили его к жилплощади, но лучшего повода отвадить сердобольных женщин не придумал. Собственно говоря, он и в самом деле мог бы побывать на родине. Два часа на рейсовом автобусе. Почему бы и не взглянуть на дом, который с таким трудом построил отец? Деревянный, одноэтажный, два подслеповатых окна взирают на улицу сквозь просветы в густых зарослях сирени. Зеленое крытое крылечко со скамейками по бокам. На одном из них по вечерам сидела мама, дожидаясь пастуха, пригонявшего стадо. Коровы шли медленно, занятые жвачкой, снисходительно поглядывали огромными красивыми глазами на хозяек, которые, заранее обдав кипятком ведра для молока, распахивали ворота. Буренки, преисполненные собственной значимостью, лениво помахивали хвостами, каждая останавливалась возле своего подворья и долго размышляла, стоит ли входить или все—же подождать особого приглашения. Деревенское стадо, когда-то многочисленное, к моменту отъезда из села семьи Горностаевых скукожилось до двадцати голов, а пастух, приглядывающий за ним, не отказывался от своих обязанностей только из-за любви к вымирающей профессии.

По рассказам мамы, с приснопамятных времен коров выпасали сразу за селом, на заливном лугу. Но в шестидесятых его распахали и засеяли кукурузой. В первое лето «королева полей» вымахала выше человеческого роста, за нею наблюдал колхозный объездчик, гордо восседающий на рослой лошадке. По ночам жители села воровали початки, которые во время варки распространяли умопомрачительный запах. Потом год от года кукуруза хирела, пока не сравнялась в росте с шестилетним ребенком. Затею признали бесперспективной, однако луг в первоначальное состояние так и не вернулся. Хилую траву медленно, но верно вытесняли сорняки. Горностаев с грустью подумал, что сейчас в селе, скорее всего, коров и вовсе не держат. Может, и в самом деле скататься, когда нога подживет?

Воспоминания пресек голосистый дверной звонок. Явился сосед по лестничной площадке, спец по гвоздям и шурупам. Безнадежно лысый и пузатый, на голову ниже Андрея, он, может, и поддавался унынию, но только не на людях. Его круглая физиономия излучала неизменный оптимизм, круто замешанный на вере, что каждый может обустроить свою жизнь наилучшим образом. Квартиру выбил, жену подыскал – любо-дорого, троих сорванцов на свет произвел. Посадить дерево тоже пробовал. Возле хрущевки высаживал и черешню, и вишню, и березу, и сосну. Ни одно деревце больше года не протянуло. Обязательно находились паршивцы, которые либо ломали саженцы, либо вырывали их с корнем. И тогда Шурипов решил не то чтобы наказать обитателей дома, а наглядно продемонстрировать, чего те заслуживают. Договорился с шурином, который трудился на единственном в области гранитном карьере, и тот прислал тяжеленный грузовик. Двое суровых мужиков, похожих на зеков, разбросали с кузова перед домом два десятка необработанных разнокалиберных глыб и укатили. Жители, с изумлением выглядывающие из окон, после их отъезда долго осматривали камни, придирчиво ощупывали, но так и не поняли, кто и почему испохабил двор. Нашлись умники, утверждавшие, что коммунальщики хотят на японский манер обустроить сад камней, но их подняли на смех. На письма жителей дома жилищная контора отвечала, что никакого отношения к происшествию не имеет. Со временем двор превратился в достопримечательность микрорайона, в народе его прозвали «японским», а все попытки охотников до дармового стройматериала заканчивались ничем: гранит не поддавался молоткам и зубилам, а желающих пригнать автокран и убрать безобразие так и не нашлось.

К визитам соседа Горностаев привык и воспринимал их как неизбежное приложение к собственному жилью, вроде рекламных баннеров на сайтах. До этого он много лет скитался по съемным квартирам. Ему, холостяку со стажем, претило тратить время на всяческие мелкие ремонты, пусть этим занимаются хозяева. Если те зарывались и хитрили, без промедления переезжал и даже находил удовольствие в кочевьях, мог бы утереть нос любому таксисту по части месторасположения улиц и домов. Весомая часть зарплаты уходила на еду и съем жилья, материально выручал промышленный альпинизм. Андрей занимался ремонтом и покраской дымовых труб, утеплением стен в многоэтажках и мойкой окон в высотках. Халтуру предложил Максим Езерский, давний знакомый, москвич, такой же, как и он, заядлый альпинист, организовавший собственную фирму. По пятницам Андрей отправлялся в столицу на поезде, чтобы рано утром в понедельник вернуться домой. Иногда к неудовольствию Надежды Леонидовны на недельку брал отпуск за свой счет. Все подработанные деньги пускал на дальние странствия. Нынешней квартирой обзавелся по случаю. Знакомая Оксаны, работающая риелтером, предложила ей выгодную недвижимость. Одинокая еврейская пара перебиралась на ПМЖ в Израиль и срочно выставила на продажу двухкомнатную квартиру в хрущевке. В меру убитую, но зато с увесистой скидкой.

– Вот тебе, Горностаев, ее телефон и ноги в руки, – сказала Оксана.

– Где я деньги найду?

– Да хоть роди, такой случай упускать нельзя.

Горностаев долго сомневался, прежде чем позвонить в Москву, одалживаться он не любил, да и Максим – не хозяин банка. Приятель, которому он долго и путано объяснял, сколько денег потратил на съемные квартиры, расхохотался.

– Не морочь голову. Если тебе бабки нужны, скажи сколько. Вернешь без процентов, а еще лучше перебирайся в первопрестольную, сколько можно штаны в провинции протирать.

Вместе с новым жилищем Горностаев приобрел и шебутного соседа. Не успел распрощаться с прежними хозяевами, оставившими в качестве бонуса мебель то ли второй, то ли третьей свежести, как на пороге возник Шурипов. Оттолкнув Андрея, подобно гончей пронесся по квартире, опечалился и многозначительно утешил:

– Ты, пацан, не переживай. Держись за меня.

Что он имел в виду, Андрей так и не понял, да и само покровительство выглядело странно: в возрасте они почти совпадали. Позднее выяснилось, что Шурипов маялся из-за того, что жена категорически запрещала ему менять что-либо в интерьере квартиры. Вот и хотелось ему на свой лад обустроить хотя бы жилье соседа. Сколько Андрей ни объяснял, что ничего менять не собирается, Шурипов не успокаивался.

После возвращения из Словакии Андрей с соседом не виделся, поэтому обрадовался: после бабской оккупации соскучился по мужскому общению. Шурипов, узрев костыли, переменился в лице, на его физиономии отобразились удивление и жалость с легкой примесью досады. «Эко угораздило», – посетовал он, выслушав Андрея. Они сидели на кухне и пили пиво, сосед притащил с собой две бутылки.

– Не боец, значит. А я к тебе за подмогой. Собираю подписи. Вот почитай.

Шурипов накатал жалобу в ЖЭК на соседку, живущую этажом ниже, в кляузе от имени жильцов требовал принудительно выселить старушенцию.

Бабулю ненавидел весь подъезд. После семидесяти лет она слегка повредилась умом и воспылала любовью к котам и кошкам. Подбирала бесхозных животных по всему району, их количество перевалило за два десятка, но бабулька и не думала останавливаться. Дармовое пропитание для питомцев добывала из мусорных контейнеров, с утра обходила ближайшие площадки, разрывала пластиковые пакеты и складывала объедки в большую плетеную корзину. Однажды Андрей возле баков встретился с бабушкой: выбрасывал мусор. Из ее корзины на него обрушился такой отвратительный запах, что он отшатнулся.

– Воняет? – ехидно осведомилась старушка. – Запах неприятный, но естественный. – Куда хуже, когда дурно пахнет человеческая душа. Она смердит, но никто этого не замечает.

Горностаев промолчал. Ввязываться в дискуссию не собирался. Насколько он мог судить, жители дома к домашним питомцам относились лояльно. Только в его подъезде обитают три собаки, по утрам, когда выводят на прогулки кого—то из собратьев, ожесточенно лают. Горностаев даже подумывал, не завести ли овчарку, но после здравого размышления от идеи отказался: порой и самому поесть нечего, четвероногого еще выгуливать надо, а главное – пристраивать на время отлучек.

– Не подпишу, – объявил Андрей.

Шурипов уставился на него в недоумении.

– Хата с краю – ничего не знаю? Если бы эта психопатка не жила подо мной, я бы тоже отморозился. Я окна не могу открыть! – сорвался на крик Шурипов. – А у меня, чтоб ты знал, трое ребятишек, им свежий воздух подавай.

– А выселять старуху из квартиры, по-твоему, нормально?

– Ты глаза разуй, праведник. Перечитай бумагу. Я предлагаю сделку. У меня есть дача, пусть хреновая, но свет и газ имеются. От города всего сорок километров. Найму спецов, они оценят мою халупу и хату старушенции. Разницу выплачу, здоровье детей дороже. И никаких судов, все по-честному.

– А ты ее мнением интересовался? Согласна ли она на такой обмен?

– Ей же будет лучше. Гуляй – не хочу. Природа, котикам раздолье.

– Насчет котов не знаю.

– Значит так? – обиженно вопросил Шурипов. – Котиков тебе жалко, а моих детишек нет.

Шурипов встал, сгреб недопитые бутылки и удалился. После его ухода Горностаев долго размышлял, правильно ли поступил, тем более что от его подписи ничего не зависело. А соседа обидел. Он вроде бы прав, старушка на его даче за счет разницы в цене, да еще при ее скромных запросах, много лет будет жить припеваючи. Но справедливо ли сторонним людям решать, что ей нужно?

Андрей представил себя на ее месте. Вся жизнь бабушки без остатка упаковалась в одной квартирке. Муж скончался, детьми не обзавелась. Жизнь протекла между пальцев быстро и неотвратимо. На нее свалилось одиночество: злое и беспощадное. А кошаки, как-никак, живые существа, за ними уход требуется. Скорее всего, она каждому питомцу дала кличку. Почему бы и нет? Вот бы поглядеть, как бабушка укладывается спать. Говорят, кошки обожают нежиться в одной постели с хозяевами. Вообразив бабушку, заваленную тельцами четвероногих, Андрей поневоле улыбнулся и сразу помрачнел, вспомнив, что ее квартира действительно извергает умопомрачительную вонь.

Да уж, невеселая альтернатива: судить по справедливости или по закону? Хотя о чем бабушке переживать? Нет в законодательстве статьи, позволяющей выселить ее из-за чрезмерной любви к животным, разве что СЭС может оштрафовать. Даже если жители дома поставят подписи под бумажкой Шурипова, никто ей хода не даст.

Месяц спустя Горностаев, расставшись с костылями, обзавелся стариковской тростью, которую иронически именовал клюшкой, и начал прогуливаться по окрестностям. Выходя из подъезда, столкнулся с Шуриповым, выгружавшим из салона иномарки пакеты с продуктами. Лицедействовать Андрей не умел, но все-таки попытался выдавить из себя дружелюбную улыбку. Получилось, наверное, скверно, потому что Шурипов усмехнулся.