Дом с Луною. Рассказы

Анна Книженцева Редактор

© Ольга Сеним, 2020

ISBN 978-5-0051-4199-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дом с Луною

Люблю свой дом. Я шла всю жизнь именно к этому стойкому внутреннему ощущению: чтобы был мой дом с соснами за окном, вековыми и торжественными, и видятся они лишь макушками зачарованных крон сквозь кисею занавесок; с полной Луною, Орионом и Плеядами по ночам; с летними радугами после дождя вечерами – словно сияющими мостами в полнеба. Со всеми возможными закатами и рассветами, не повторяющимися ни разу. Заход солнца – и стоишь в потоках у окна, малый и благодарный, растворяясь в жизни, мире и во всей отпущенной свыше и льющейся на тебя красоте.

Сахалин. С самого дня отъезда, когда, подговорив брата, трёхлетняя я устроила бунт с требованием развернуть самолёт, и ничего, конечно, не вышло, мне стал жизненно необходим . Самолёт тогда успокоил нас большой тележкой игрушек: «На, выбирай!» – отвлёк и унёс оттуда, где берег и прибой, где хорошо. И мой первый дом навсегда остался в далёком невозвратном, освещённый тихо и радостно: деревянные доски пола, балкон с выходом на солнце – щуришься и доверяешь – всему, щербатая ступенька в подъезде. Двор, казавшийся тогда огромным и полным чудес. очаг

Жизнь от дома номер один до моего сегодняшнего, на горе, я считаю временем дорог и бесприютности: дома-жилья не ощущалось, но память держала крепко необходимый лично мне миропорядок и помогала выстаивать из того, что случалось в наличии то, чему положено быть по природе вещей.

В очередное жилище я приносила с собою белый цвет – как можно больше. Ставила на окно цветок, за которым надо ухаживать. Отыскивала взглядом за окном, хотя бы вдали, сосны и любовалась ими. Старалась смотреть на восток. Расставляла на подоконнике прозрачные камни, а уж они ловили для меня солнечный свет, пока я бродила где-то, и разбрасывали его по стенам и потолку.

Сначала я нашла в этом новом для себя городе, казалось, транзитном и случившемся ненадолго, и стала гулять там – по узким тропинкам и выступающим из земли валунам. Прошло время, родились дети, и я привела их, конечно, с собою на полюбившиеся за несколько лет поляны. Мои дети кувыркались в сухой осенней траве меж сосен или срывали сочную чернику губами. Место оказалось для нас настолько хорошим, что мы неизменно во время прогулок оказывались там. И однажды – в свой срок – на этих полянах начали строить дом. Кирпичный, десятиэтажный. Нашлись, что невероятно, деньги, сложились обстоятельства. Дом сам шёл к нам, и мы заслужили друг друга, потому что… То есть так думается, что заслужили: мне пришлось к моменту встречи с  выгореть до дна, пройти полный круг обновлений, изменить самую свою суть и даже преобразиться внешне. место моим домом

Сейчас, набирая эти строки, я, как и прежде, чувствую под собою гулкую глубинную скалу, в которую встроен фундамент, три его уровня – какие-то кварцевые жилы земли, на этой скале и высится мой дом. В окна бьёт столько лет любимый ветер, особенный ветер большой высоты. Сосны каждой своей столетней ветвью, верхушками, зеленью хвои, красными с жёлтым стволами поют мне желанное с рождения, а за ними – бескрайний горизонт.

Однажды, я знаю, появится дом номер три, моё последнее за эту жизнь настоящее жилище. Это случится, когда я почувствую тягу выпорхнуть из моего нынешнего гнезда, полного воздушной музыки и торжества небесного заоконного света. Мой третий дом будет тих, невысок, зелёная крыша летом будет пестра от цветов. Лес за окнами даст согласие на соседство, а я дам согласие ему – мы будем наносить друг другу визиты. Именно там я найду то, что неустанно звало, что утешало меня в годы безнадёжности и давало силы жить, когда было совсем темно или стыло.

Отыщу ответы, завершу все дела, провожу того, кто дан мне из жизни в жизнь парой, исполню порученное им, поставив точку на нашем с ним здесь пребывании. И тогда, распахнув крылья, я наконец-то полечу на восток.

Океан в ладонях

Будучи маленькой, я играла в Великана.

С самого раннего разумного возраста, в котором в подробностях разглядываются разводы бензина в лужах после дождя, трещинки в ступенях родного дома, когда любая кочка и вздувшийся асфальт – причина тысячи вопросов, я точно знала: там – не трава у ног, нет, это джунгли – огромные, высокие и сырые тропические леса. Аккуратно вышагивала в них, бережно, не тревожа множественную жизнь, ступала по руслам рек, потом мой путь пролегал над горами, конечно, самыми высокими на свете, и я шла, держа голову выше облаков. Океаны были по колено, они спорили ураганами и штормами, а позже мне полюбилось слово . Я усмиряла их всех, принося покой на бесчисленность островов и материков. цунами

Мир менялся.

Где-то в одиннадцать, рассматривая планету-под-ногами, само собою пришло понимание дискретности разума. Так и назвала: дис-крет-ность. Тогда я поставила уже себя малой частицей на огромнейшую Землю и попыталась ощутить её тягу. Подняла голову и увидела синий купол. Что для него мои дни? Месяцы? Соразмерность взмаху чьих-то ресниц. Но удивительно: именно изнутри, пребывая малой частью, лишь так получилось ощутить пульс большого сердца планеты, услышать его и понять, а потом оглянуться вокруг и произнести шёпотом:

– Да, мир поёт на все голоса миллионами частот, но это, похоже, единая песня?

Очень, очень красивая. Ни прибавить к ней, ни отнять. И хочется… Как же подобрать слова? Хочется резонировать самой малой долей погрешности, вот что. Эта свивает дороги в события, фантазии приводит к исполнению, а каждое слово наполняет вселенской значимостью и силой. Песня

Ещё приходит вот это: нет одиночества, бессилия, и даже смерти нет. Незачем тогда спешить и нечего делить. Бессмысленно бояться.

Потом идёшь и завариваешь чай, подаёшь его любимому своему океаном в ладонях, произносишь «горячий, как ты любишь», россыпью звёзд задавая смыслы. И, заглянув в его глаза цвета тёмного мёда, кажется, ухватываешь краешек значения слова . Бог

Сорок минут у меня был пёс

Утро, иду на работу. Безлюдно, выходной день. Впереди по тропинке шествует с хозяином принцессой девочка-шпиц на поводке, ухоженная и спокойная, а в отдалении от них – пёс, большой, со свалявшейся шерстью, во внешности которого можно угадать с десяток родовитых предков, а значит, совершеннейшую безродность, ошейника нет.

– Всё, уйди! Пошёл… – это хозяин-мальчик отгоняет бродягу от своего шпиц-сокровища. А тот и не подходит, всё понимает, только смотрит печально вслед.

– Что, друг, не судьба?

Сказала и пошла дальше. Дорога занимает сорок минут, это правило такое – ходить пешком. Люблю этот путь: он в основном безлюден, я иду вдоль лип, сосен, сирени и яблонь, и в любой из сезонов мои тропинки очаровательны, каждый месяц имеет свой аромат, настроение и цвет. Часто я встречаю одних и тех же, и мы здороваемся. За эти сорок минут я успеваю принять важное решение, если это нужно, да и просто войти в настроение, необходимое там, где я работаю.

А пёс, как оказалось, увязался следом, слышу – идёт рядом, дышит. Аккуратно прихватил зубами за кисть, не страшно совсем, и я потрепала его по голове. Разговорились.

Отличный парень оказался, хороший. То вперёд забежит, то под деревья, потом оглянется и снова рядом, у руки. Я ему примерно: давай иди, не могу тебя взять, у меня дома кошки разной степени инвалидности. Одна без лапы, другая – психическая, но под наблюдением, и есть прогресс… Говорили много, больше я, а он слушал внимательно и иногда глубокими вздохами поддерживал тему или вновь тихонько брал в зубы мою ладонь.

На другой стороне дороги, у строящейся церкви, это ещё через десять минут, залаяли собаки. Пёс оживился, вскинул уши, потянулся, даже сделал несколько шагов туда, где так интересно, но поразмыслил и не пошёл. У него ж хозяйка теперь есть, никак не может, при делах.

Так и шли, тихо переговариваясь. И я очень надеялась, что кто-то из встречных прохожих узнает его и позовёт, что есть у него хозяин, пусть нерадивый. И что дом тоже имеется. Чертовски приятно, кстати, идти вот так с огромным собаком, который твой собственный, преданный и внимательный. Я даже начала подумывать, а вдруг он меня у клиники вечером дождётся, что делать? И как кошки его воспримут? Сколько он ест? И что именно?

Последний перекрёсток, до работы минут пять.

– Всё, гуляй. Понимаешь? Иди погуляй. Пожалуйста.

Наверное, «погуляй» было слово известное. А, может, надоело собачьему парню мне принадлежать, но пёс развернулся и молча ушёл в сосновую поросль на обочине.

Больше я его не видела.

Всё-таки пускай у него будет дом, и хозяин тоже, простой, добрый хозяин, и чтобы лежать этому псу у порога, всеми старыми жилами перебирая прожитые года, щурясь на тёплое солнце. Лежать и охранять одним своим присутствием того, кто не обидит никогда, нальёт в миску густой каши с мясом и запустит под крышу, когда идёт дождь или случается сильный мороз.

Да, пусть будет именно так.

О том, как мою маму волк не съел

Однажды зимой моя мама, тогда ещё первоклашка, возвращалась домой из школы…

Эта история – одна из её любимых: мама рассказывает о волке, тьме и себе маленькой так часто, насколько это вообще возможно. Когда мои дети слышали повествование в первый раз, я засмотрелась: вот мама, выразительный сказитель, расхаживает. Жесты, мимика – всё это увлекает слушателя, даже подготовленного, стирает реальность, и ты уже сам ёжишься от холода и бредёшь куда-то сквозь начинающуюся метель. И дети, маленькие, доверчивые, захваченные сюжетом, рот приоткрыт, стараются не мигать, не шевелиться, ловят каждое движение – они уже . там

Её учёба началась на год позже, чем у сверстников, и причин тому было несколько. Леворукость – но это скорее повод. Учителя не приняли, настоятельно попросили исправиться и научиться писать правой, срок дали год. Второй причиной оказалась размерность, точнее сказать – малость.

– Зина, глянь…

Учитель роста огромного, не взят на войну из-за хромоты. Встаёт сапогом на первый выпавший снег.

– А теперь ты…

Мама ставит рядом босую ногу.

– Вот видишь, – говорит учитель в бороду и улыбается, – какая ножка у тебя ещё маленькая. Как ты в школу ходить будешь? Подрасти немного.

Подарил тетрадку в линейку, карандаш («Учись писать правой!») и отправил обратно.

Их дом находился от школы в десяти километрах. Одно из множества селений, разбросанных по берегу Ижмы. Путь пролегал через густой лес, болота, раскисавшие с приходом тепла и застывавшие к октябрю. Надо было перебираться через ручьи и реку – зимой попроще, а с весны на реке устанавливали понтонный мост.

Эту дорогу мама, как правило, преодолевала одна. Было ещё несколько детей, но они то ленились, то болели и часто оставались дома.

Подъём рано, ещё темно. Голод – время такое, война, 45-й год, продукты по трудовой карточке матери. Та, что на стройке, и возвращается домой на выходные. Холод – чтобы не замарать обувь и прийти в школу в чистом, на болотах и распутье мама свои ботиночки снимала. В любую погоду с книжками в сумке. Ещё она брала с собою какую-нибудь игрушку и трещотку, что сделал брат. Трещотка – это музыка, с ней тоже можно коротать долгий путь.

Итак, мама возвращается из школы. Зима на Севере начинается рано: снег ложится уже в октябре, и холода не отпускают землю до мая. Идёт, темно. Видит: впереди по тропинке два огонька приближаются. Подумала сначала, что брат приехал наконец-то и вышел встречать с фонариком. Но подойдя ближе, поняла, что нет, не брат – волк. Огромный, одиночка, хотя, я думаю, для маленького ребёнка любой волк должен казаться большим.

Вопрос: что делать?

Волк остановился и ждёт.

Достала трещотку, запела какую-то победную песню (как раз стали проводить радио по деревням, так что жизнеутверждающих песен было достаточно), трещотку вращает и вперёд, по тропинке, к волку. Потому что надо домой.

То ли божий промысел, то ли волк был не в том настроении, но он свернул и ушёл в темноту леса, когда меж ними оставалось метров пять. Дальше мама пошла уже под свой аккомпанемент, а ближе к дому её встречали родные – брат Серафим всё-таки приехал. Потом взрослые ходили, смотрели: судя по следам, и правда матёрый волк.

Жуткое, жестокое время. Жизнь как свеча на ледяном ветру.

Мама, цыгане и халтура

Как-то за мамой увязались цыгане: на железнодорожном вокзале пристал табор из нескольких говорливых женщин и чумазых малышей. Мама ускорила шаг, но обступили, галдят, пёстро, шумно, она в туалет, но даже в кабинке оказались все вместе – в общем, попалась.

Мама боится цыган. Так отразилось воспоминание из глубокого детства, когда они вошли в её родительский дом. Взрослых никого, только она и старшая сестра лет девяти. Цыгане обчистили всё: кидали в свои мешки тряпки, посуду, намерились и её взять с собою, но мама от страха спустила под себя, испачкалась, ревёт, так что побрезговали и, выругавшись, бросили обратно в кроватку.

И вот вокзал. Туалет. Маме примерно двадцать. Она скармливает цыганятам леденцы, прижатая в угол, и ведёт вполне светскую, насколько позволяет обстановка, беседу. Цыганки уже смекнули, что денег и правда у этой девочки нет, поэтому, чтобы не терять времени, гадают за просто так. Сказали, что проживёт долго – до 72-х, и дали совет беречься чёрных людей.

Прошло время. Сколько помню, мама нет-нет да вспомнит про означенный рубеж, используя его в каких-то своих уловках как рычаг давления. Ближе к означенному дню мы и сами стали потихоньку переживать.

Но проскочила дата, и ничего не случилось. А у мамы, понимаете как, с тридцати лет всё готово: фотография красивая, в рамке, и платье, которое, правда, приходилось периодически менять на другой размер и фасон.

Что ж, не сложилось, так не сложилось. И на 73-м году жизни мама с подружками, такими же, как она, уехали в Иерусалим по путёвке, тур с религиозной тематикой, предварительно взяв отпуск на своих работах. Через год в Италию. А дальше Греция, снова Израиль и Египет. Всё по святым местам.

Как-то к маме на врачебный приём вне очереди ввалился цыганский табор. Привычно шумно, пёстро, чумазые дети, яркие женщины, и с порога:

– Бриллиантовая, скажи, кто будет? Озолотим!

Выводят в центр молодую беременную.

Мама – дермато-венеролог. Беременной цыганке :

– Так, ложитесь, – жест в сторону кушетки.

Надевает перчатки, лицо с выражением торжественной важности, заводит руку под подол, серьёзно гладит ею в области промежности.

– Мальчик! Парня родит!

В ответ пророчества о долгой жизни, богатстве.

По-моему, она сравняла счёт.

Мама никогда не опаздывает

– Ты знаешь, я за всю жизнь на работу опоздала лишь раз.

Её поколение – исполины. Мне кажется, наша задача замирать рядом, позволив говорить, и ловить каждое слово как золотую меру, всё принимать благодарно, а потом уже свою долгую-долгую жизнь распутывать эти загадки, приближаясь к тайнам силы и мощи, чтобы передать следующим за нами связующую нить смыслов.

– В школе, в шестом классе. Я же говорила, до школы идти десять километров через лес и топи, по мосточкам.

Маленькая девочка и Лес.

– Как раз весна пришла. Всё интересно, я же ребёнок ещё. Там лисьи следы, тут зайчик пробежал. Отвлеклась, вот и опоздала.

Мама – рассказчик. Слушать её можно бесконечно, иногда особо удачные места она может прокручивать несколько дней подряд, дополняя мимикой и жестами, а случается, что и новыми деталями. Изменчивости рассказа никто не против. Это очень интересно – слушать мою маму.

– Вхожу в класс, а учитель мне, он у нас инвалид был, без ноги, потому на войну и не ходил, так он мне и говорит: «Что, опоздала? Вот и стой теперь у доски!» А я гляжу на класс: все хмурые, голову опустили, пишут, никто даже не подмигнёт. Ну, думаю, что ж… придётся их развеселить… И стала за спиной учителя его движения копировать. Смотрю на ребят – ещё больше головы склонили, не улыбнутся даже. Странно… Тогда я начала крутить ему «мотор». Что только ни делала, но рассмешить их мне не удалось. А там и урок закончился.

Мама делает паузу. Она заполняет её глотком чая, а потом продолжает:

– А что мои одноклассники такие смирные были – оказалось, на задних партах комиссия из области сидела! Урок-то закончился, они меня сразу в учительскую: «Говори, почему опоздала? Почему на уроке хулиганишь?» Понимают всё, самим же тоже смешно, но строгость изображают. Рассказала им и про зайчиков, и про ручейки с корабликами. «Пообещай, что опаздывать больше не будешь!». А я: «Обещаю!». Вот с тех пор никогда, слышите? Никогда не опоздала ни в школу – какая бы непогода ни была, всегда вовремя, ни в институт, хотя до учёбы ещё успевала спозаранку поработать. Вот так.

Небо младшего брата

– Я до сих пор не решила, может, тогда нужно было сделать аборт?.. Думала, а вдруг хороший будет человек? И не стала…

Мама всё ещё сомневается. Сыну перевалило за сорок, а она по-прежнему стоит на том перекрёстке, который даётся женщинам, наверное, самим лукавым, и делает выбор, жить нам или нет.

Мы с братом пришли в мир один за другим. Сначала я – неудача, отец хотел сына. Потом, через год и пять месяцев – он. И если у меня с рождения были доспехи и свои понятия о выживаемости, братик панциря не имел. Зато так чувствовал этот мир, что, наверное, даже мимолётная кривая мысль прохожего могла оставить на нём кровавый рубец. Одарен он был щедро: голос и слух, чувство цвета и точность руки, рассудочность и логика, острота видения, память – необыкновенная цепкая память и физическая красота. Ему не повезло с нами.

Развод родителей был некрасив, ужасен, их война перешла в десятилетия ненависти, ругани и интриг. Оба использовали нас мишенями и щитами. Я выжила, брат – нет.

– Твой отец не лётчик! Не лётчик! – мама кричала горько, ударяя словами как ножом. Адресованы крики были в сердце бывшему мужу, конечно, но била она по нам, мы ближе.

Братику тогда было около четырёх, он, как и я, любил обоих. Мне, например, очень нравилось лазить по отцу как по скале – большой любящей скале силы, перебирать маленькими пальчиками кокарду, лётные погоны, любоваться формой. Я даже не услышала этих маминых слов, а братик их заглотил.

– Вот тогда у меня и случился невроз…

Он признавался мне в этом через много-много лет, и мне в тот момент хотелось плакать. Его мир за несколько минут маминого крика перевернулся. Андрей начал заикаться и ушёл в себя. Родители, погружённые в войну, не заметили беды, мне было не того, сама выживала, старшие брат и сестра, также ошалевшие от нескончаемой вражды, переживавшие свою трагедию, не могли помочь ничем.

Каждый следующий день его жизни загонял во тьму всё глубже, не позволяя встать, поднять голову, сказать ясное слово, распахнуть сердце. Жизнь била ногами, а защиты не было.

Странного умного мальчика призвали в армию, и что было там, точно никто уже не скажет. Знаю только, что его логика, наработанная за всю сознательную жизнь, вошла в противоречие с реальностью. Брат был травмирован где-то в дедовской драке и из армии самовольно ушёл.

Погоня настигла его, конечно. Арестовали уже в доме матери, почти сразу как он добрался до квартиры. Допрос, комиссии, издевательства. Психиатр, молодой врач, зацепился за слово «бесы». Психиатрическая клиника, шоковая терапия.

Мама хватилась, но поздно. Выкрала его, уведя по коридорам психушки через запасные выходы, и приняла обратно в свой дом несчастное дитя, бедам которого сама же и была причиной.

С тех пор прошло много лет. Всё меняется, беды уходят, зарастают травой прежние дороги, люди забывают даже самое страшное, умирают, прощают. Однажды брат взял в руки бубен. Попросил сестру сшить ему одежду – ту, которой хотелось, и ушёл в лес. Мама опять запричитала, больше о себе и о своём несчастье, а я вот что думаю. Жизнь лишила его земли под ногами, нашей с вами нормальности, «обычной» логики поведения. Но у него ещё есть Небо. Небо никто и никогда не сможет украсть. Шаман, ударивший в бубен, всегда найдёт дорогу  – в то золотое место, где в целости и сохранности лежат украденные, когда-то данные при рождении дары. домой

Пусть он бьёт в свой бубен, этот новорождённый шаман, и накамлает всё, что заслужил и на что имеет полное право.

Сестра, Машка и три котёнка

Это история августа 88-го, когда жернова больших событий приходили со скрипом в движение, а мы, малые частицы большой умирающей страны с талонами на мыло и сахар, с очередями и полуночными дерзкими телевизионными новостями, с удивлениями и принятиями других правил жизни – мы, моя странная, талантливая и, что уж там, невезучая семья, любовались закатами, дождями и наступающей осенью.

В тот год в мае у сестры с мужем родилась дочь. В это же время мама лежала в больнице, я, подросток, каждый день ездила к ней, возила кое-как приготовленное на передачи, потом через город шла к роддому сказать привет маленькой племяннице.

Безденежье. Завершение учебного года. Мы с младшим братом предоставлены сами себе. Хаос тех дней я не замечала – это была моя жизнь, где находилось место мечтам, слезам, детским рисункам и книгам – книгам взахлёб, до утра. Казалось, ещё немного, и к порогу лягут звёзды, я вышагну на палубы лёгких кораблей под парусами, мир вокруг станет светел, и прекратится бесконечный дождь.

Дождь шёл всё лето. А потом наступил август, когда маму выписали домой, и Саша, муж моей нерасторопной мечтательной сестры, наконец-то вернулся с гастролей – больше не нужно было просиживать с нею дни напролёт, и я освободилась для последних детских игр во дворе. Под ногами шуршали огромные тополиные листья и маленькие берёзовые, мы входили в хлопоты о школе, шныряли по магазинам, встраивались в очереди и обсуждали что-то своё. А история жизни сестры становилась всё более независимой от нашего дома.

Итак, поздний август. Сестра прогуливается с колясочкой, в которой спит-посапывает Маша, моя племянница. Старая часть города, вековые тополя, близость парка, пахнет осенью, и сестра с дочей движутся по знакомым ежедневным маршрутам. Недалеко Париж. Это район города, частный сектор, тихий и особенный, в тот момент заселённый цыганами, но Маришу тянет туда, и позже они станут там жить.

Как раз тогда в городе начали очищать улицы от домов-развалин, поэтому сестра катила коляску по дорогам известным, но меняющимся часто. На очередной груде бывшего дома тройное «мяу» в пятнышках и полосочках, совсем маленькие котята без кошки. А дальше случилось то, за что я безмерно уважаю свою сестру.

88-й год – это ещё не памперсы. Сменные пелёнки в сумке на ремне, сумка – на ручке коляски. Сестра самым естественным образом вытряхивает прокипячёные и поглаженные детские вещи к спящей Машке, блохастых орущих котят – в пелёночную сумку, и домой.

Вечером, наведавшись к ним в гости, я увидела следующее: сидит Мариша в кресле в их коммунальной комнате, кормит грудью дочь, рядом в ногах три серых, чистых и сытых полосатых комочка, которые о чём-то мурчат.

Несколько слов об их жилье. Первый этаж старого деревянного дома, сырость. Потолок под соседским фортепиано в углу просел неимоверно. Проваливающийся пол в санузле, там крыса под досками опять родила, и крысята пищат, как любые дети, искренне и громко. А ещё крысы постоянно оставляют следы на кафельной плитке и раковине и таскают дефицитное талонное мыло. В общей кухне на столе соседки ковёр из тараканов на вчерашних объедках. Сама соседка – выжившая из ума старушка, обрезает бельевые верёвки с пелёнками молодой семьи. Старушка против – против мира, детей, против жизни. Ей очень плохо, так, что не удержать в себе, «плохо» плещет через край, прорывается к живым скандалами и некрасивыми поступками. Таковы будни того времени моей сестры. Поэтому котята – это скорее гармонизация хаоса, чем внесение ещё большей неразберихи в их тогдашнюю жизнь.